Рубайат

Оригинальные стихи Омара Хайяма

Перевод с фарси. Первая публикация

Уникальный проект Светланы Сусловой, которая постаралась как можно ближе к оригиналу воспроизвести на русском языке рубайят Омара Хайяма, тщательно отобранные Народным поэтом Таджикистана Гулрухсор Сафи и глубоко растолкованные таджикским ученым, знатоком персоязычной поэзии Азимом Аминовым. В числе рубайят, предлагаемых вниманию читателя, – никогда не переводимые ранее и найденные Гулрухсор в пыли древних тегеранских библиотек, как жемчужины, многие века ожидавшие своего ловца…

     ВЕЧНАЯ КНИГА ХАЙЯМА

    Слово переводчика

Каждую весну любители поэзии отмечают день рождения великого поэта, философа, математика, врачевателя и астронома Гияса ад-Дина Абу-л-Фатха Омара ибн Ибрахима Хайяма Нишабури, ярчайшей звезды Востока. Известный исследователь творчества Омар Хайяма индийский ученый Свами Говинда Тиртха вычислил по сочетанию светил в гороскопе, что Хайям родился 18 мая 1048 года. Позднее его расчеты неоднократно проверялись, и несколько источников указывают другой год — 1040-й.

Родившись на окраине великого Хорасана в городе Нишапуре, Омар Хайям, сделавший блистательную карьеру в Самарканде и Бухаре и уже в немолодые годы попавший в жестокую опалу султана Санджара, окончил свой земной путь в родном городе. В последние годы, по свидетельствам современников, Омар Хайям «имел скверный характер» и «был скуп в сочинении книг и преподавании». Долгое время датой смерти Хайяма, согласно надписи на могильном камне, считали 23 марта 1122-1123 г. (516 год хиджры). Однако имеется несколько дошедших до нас источников, где называется другая дата: 4 декабря 1131 г. С ней согласуются дневниковые записи Низами Самарканди, который утверждает, что посетил могилу Хайяма через четыре года после его смерти (1131-1132 гг.). Наиболее верный путь к разгадке жизни и смерти Омара Хайяма указывает надпись на его обелиске: «…Если ты хочешь знать скорбную дату воздвижения камня, у могилы Хайяма постигни тайну великой души и немеркнущей веры».

О молодых годах Хайяма почти нет сведений. На его происхождение указывает имя: слово "хайям" буквально означает "палаточный мастер"; от этого же слова происходит и старорусское "хамовник" — "текстильщик". Исходя из полного имени Хайяма, мы можем знать, что отца его звали Ибрахим, он происходил из рода ремесленников и, видимо, имел достаточно средств, чтобы дать сыну образование.

В одних источниках указывается, что молодой Хайям учился в родном Нишапуре, в других говорится, что в ранней молодости он жил в Балхе, и даже указывается имя его учителя — Насир ал-Милла ва-д-Дин шейх Мухаммед-и-Мансур, сведений о котором также не сохранилось. Но все источники сходятся в одном: уже в возрасте 17-ти лет Хайям поражал своими знаниями во всех областях философии, а также отличался уникальной памятью и замечательными природными способностями.

В то время Нишапур, расположенный на востоке Ирана в древней культурной провинции Хорасан, был крупным городом XI века с населением в несколько сот тысяч человек. Обнесенный высокой стеной с башнями, он состоял более чем из пятидесяти крупных улиц и занимал территорию в сорок квадратных километров. Лежащий на оживленных караванных путях, Нишапур был ярмарочным городом для многих провинций Ирана и Средней Азии. Самая большая достопримечательность Нишапура, резко отличающая его от многих городов того времени, – обилие библиотек и школ среднего и высшего типа – медресе.

Можно предположить, что Хайям начал свое образование именно в Нишапурском медресе, имевшем славу аристократического учебного заведения, готовящего чиновников для государственной службы, а продолжил его в Балхе и Самарканде. Во всяком случае, дальнейшая карьера Хайяма склоняет к такому выводу.

К окончанию учения относится первый опыт самостоятельной научной работы Хайяма, посвященный извлечению корня любой целой положительной степени n из целого положительного числа N. В трактате содержалась формула, ныне известная как формула бинома Ньютона для натуральных показателей. Подробно об этой уникальной математической работе Хайяма, рукопись которой не найдена до сих пор, говорится в трактате Насира ад-Дина ат-Туси "Сборник по арифметике с помощью доски и пыли".

В библиотеке Тегеранского Университета хранится рукопись небольшого алгебраического трактата, не имеющего заглавия, но указан автор — Омар Хайям. По сути дела этот трактат предваряет более полный труд Хайяма по алгебре, хорошо известный современным его исследователям.

По каким-то причинам, возможно, как-то связанным с первыми годами правления сельджукских султанов, молодой Хайям покинул родной Хорасан. Дальнейшие сведения о Хайяме исходят из управляемого Караханидами Мавераннахра, столицей которого сначала был Самарканд, а затем – Бухара.

Следует особо отметить, что во времена Хайяма ученый, не будучи человеком состоятельным, мог регулярно заниматься наукой только при дворе того или иного правителя, занимая одну из четырех должностей: секретаря (дабира), поэта, астролога или врача. Судьба ученого в этом случае в значительной степени зависела от милости правителя, его нрава, капризов, от придворных интриг и дворцовых переворотов.

Видимо, первым из известных покровителей Хайяма был главный судья Самарканда Абу Тахир Абд ар-Рахман ибн Алак. Именно под его покровительством Хайямом была написана основная часть алгебраического трактата "О доказательствах задач алгебры и амукабалы". Исходя из датировки рукописи, можно сказать, что она была создана в Самарканде около 1069 года. Во введении к своему алгебраическому трактату Хайям рассказывает о бедствиях ученых того времени. Послушайте, — это голос очень совестливого, смелого и умного человека:

"…Я был лишен возможности систематически заниматься этим делом и даже не мог сосредоточиться на размышлении о нем из-за мешавших мне превратностей судьбы. Мы были свидетелями гибели ученых, от которых осталась малочисленная и многострадальная кучка людей. Суровости судьбы в эти времена препятствуют им всецело отдаться совершенствованию и углублению своей науки. Большая часть из тех, кто в настоящее время имеет вид ученых, одевают истину ложью, не выходя в науке за пределы подделки и притворяясь знающими. Тот запас знаний, которым они обладают, они используют лишь для низменных плотских целей. И если они встречают человека, отличающегося тем, что он ищет истину и любит правду, старается отвергнуть ложь и лицемерие и отказаться от хвастовства и обмана, они делают его предметом своего презрения и насмешек…"

Много лет спустя Омар Хайям напишет свое знаменитое рубаи:

Эти два-три глупца, нахватавшись азов,
    Вознесли себя в слуги вселенских основ.
    Будь ослом с ними, норов ослиный таков,
    Что зачислит в неверные всех не ослов.

В этом же предисловии к своему труду, чуть далее, Хайям пишет, что получил возможность написать эту книгу только благодаря покровительству судьи судей имама господина Абу Тахира. Любопытно, как Хайям, этот умный и проницательный человек, не склонный к раболепию ни в одном из своих произведений, вынужден описывать свои взаимоотношения с покровителем – "спонсором" своей научной работы:

"…Его присутствие расширило мою грудь, его общество возвысило мою славу, мое дело выросло от его света, и моя спина укрепилась от его щедрот и благодеяний. Благодаря моему приближению к его высокой резиденции я почувствовал себя обязанным восполнить то, что я потерял из-за превратностей судьбы, и кратко изложить то, что я изучил до мозга костей из философских вопросов. И я начал с перечисления этих видов алгебраических предложений, так как математические науки более всего заслуживают предпочтения…"

… Увы, и спустя десять веков можно либо делать карьеру, приносящую деньги, – либо заниматься наукой и поэзией, оставаясь нищим и зависимым …

Но вернемся к нашему герою. Вероятно, покровитель Хайяма – Абу Тахир – представил своего протеже бухарскому хакану Шамс ал-Мулуку. В источниках говорится, что правитель возвеличивал Хайяма, нередко сажая рядом с собой на трон.

В 1074 году, вскоре после того, как, не выдержав длительного противостояния сельджукам, хакан Шамс ал-Мулук признал себя вассалом султана Малик-шаха, Хайям был приглашен в столицу огромного Сельджукского государства Исфахан ко двору Малик-шаха для строительства и управления дворцовой обсерваторией и руководства реформой иранского солнечного календаря. 1074 год в жизни Омара Хайяма стал началом двадцатилетнего периода его особенно плодотворной научной деятельности.

По мнению большинства историков, годы правления султана Малик-шаха – период наибольшего подъема Сельджукского государства, расцвета науки и культуры, литературы и зодчества, широких просветительских преобразований. В Исфахане, также, как и в других крупнейших городах – Багдаде, Басре, Нишапуре, Балхе, Мерве, Герате, – были открыты учебно-научные академии (они назывались Низамийе — по имени визира Малик-шаха: Низама-ал-Мулка, которому история приписывает основную заслугу созидательной государственной деятельности султана Малик-шаха). Исфахан, и ранее славившийся своими культурными традициями и ценнейшими коллекциями рукописей, стал активно действующим научным центром. Достаточно сказать, что в Исфахане провел значительную часть своей жизни, читая лекции в одном из исфаханских медресе, гениальный Авиценна — Абу Али ибн Сина (980-1037).

Историк Ибн ал-Асир пишет о 1074 годе: "В этом году Низам ал-Мулк и султан Малик-шах собрали самых лучших астрономов… Для султана Малик-шаха была построена обсерватория, в ее создании участвовали лучшие астрономы: Омар ибн Ибрахим ал-Хайями, Абу-л-Музаффар ал-Исфарази, Маймун ибн Наджиб ал-Васити и другие. На создание обсерватории пошло очень много средств…"

За 5 лет ученые разработали новый календарь, отличавшийся высокой степенью точности. Этот календарь, получивший название "Маликшахово летоисчисление", имел в своей основе 33-летний период, включавший 8 високосных годов; високосные годы следовали 7 раз через 4 года и 1 раз – через 5 лет. Календарь, предложенный Хайямом, был на 7 секунд точнее действующего григорианского календаря (разработанного в XVI веке), где годовая ошибка составляет 26 секунд.

Почему-то этот календарь не был внедрен. Сам Хайям пишет, что "время не дало возможности султану закончить это дело…". Это удивительно, потому что есть данные, указывающие на то, что новый календарь был почти готов к марту 1079 года, а султан продолжал править до 1092. Конечно, исходя из реалий нашего времени, можно предположить, что ученые намеренно не спешили "закрывать финансируемый проект", занимаясь кроме календаря целым рядом других научных проблем. Как бы там ни было, уже в 1077 году Хайям заканчивает свой замечательный математический труд "Комментарии к трудностям во введениях книги Евклида", в 1080 году пишет философский "Трактат о бытие и долженствовании", а вскоре и другое философское сочинение – "Ответ на три вопроса". Более того, по предположениям биографов Хайяма, именно в Исфахане, в пору расцвета своего научного и жизненного благополучия, Хайям создал все свои четверостишия гедонистического характера.

Двадцатилетний относительно спокойный период жизни Омара Хайяма при дворе Малик-шаха оборвался в конце 1092 года, когда при невыясненных обстоятельствах скончался султан Малик-шах, а за месяц до этого был убит Низам ал-Мулк… Вдова Малик-шаха – Туркан-хатун, – опираясь на тюркскую гвардию "гулямов", добилась провозглашением султаном младшего сына – Махмуда, – которому едва исполнилось 5 лет, и, по сути, стала правительницей государства. Всех, некогда пользующихся покровительством Низама ал-Мулка, вдова недолюбливала. Омар Хайям еще некоторое время продолжал работать в обсерватории, но уже не получал ни прежней поддержки, ни прежнего содержания. Еще хуже пришлось ученому, когда султаном стал средний сын Малик-шаха – Санджар, – правивший сельджукским государством с 1118 по 1157 годы. В свое время Хайям вылечил его от оспы, унесшей жизнь его младшего брата Махмуда, но имел неосторожность среди придворных высказаться о вполне вероятном летальном исходе болезни. Сама фраза Хайяма – "мальчик внушает страх" – была истолкована изуродованным оспой будущим султаном совсем в другом смысле.

Исфахан после смерти Малик-шаха вскоре потерял статус царской резиденции и главного научного центра, столица была перенесена в Хорасан, в город Мерв. Хайям предпринимал отчаянные попытки заинтересовать новых правителей в своих научных трудах, связанных с обсерваторией. Он даже написал явно "популистскую" книгу "Навруз-наме" – об истории празднования Навруза, о предпосылках создания солнечного календаря и необходимости календарных реформ. Книга полна различных легенд и вымыслов, восхвалений царствующих особ, покровительствовавших наукам, примет и нравоучений. Увы, – книга не помогла, и вскоре обсерватория пришла в запустение и была закрыта.

О позднем периоде жизни Омара Хайяма известно также мало, как и о раннем. По некоторым данным, он какое-то время жил в Мерве, и, несмотря на немолодые годы, совершил паломничество в Мекку, чтобы заставить замолчать клеветников, создавших ему крамольную славу вероотступника. Видимо, это не помогло, и Хайям был вынужден вернуться в Нишапур, лишь изредка посещая Бухару и Балх. В сочинении Табризи "Дом радости" сообщается, что у Хайяма "никогда не было склонности к семейной жизни, и он не оставил потомства. Все, что осталось от него, – это четверостишия и хорошо известные сочинения по философии на арабском и персидском языках".

Кто знает, если бы семидесятилетний Омар Хайям – а примерно в этом возрасте он оставил карьеру и удалился в город детства, в свое одиночество, – кто знает, если бы он, окруженный вниманием сильных мира и заботами собственной семьи, остался до конца дней своих верным научным изысканиям и своим покровителям, – имел бы мир чудо поэзии Омара Хайяма, полное горьких прозрений и мудрости? Смог бы Хайям довести до совершенства свое поэтическое мастерство, отточив жанр рубаи до точности божественных откровений? Кто знает...

Вот что пишет об Омаре Хайяма русский исследователь творчества поэтов Востока Илья Брагинский в предисловии к сборнику "Звезды поэзии", изданному в Душанбе издательством "Ирфон" в 1984 г.:

"…Гуманистическая идея, пронизывающая классическую поэзию, достигла философской вершины в творчестве Омара Хайяма из Нишапура, древнего центра Хорасана. Выдающийся математик-астроном, автор математического открытия, впоследствии вновь сформулированного как "Бином Ньютона", составитель непревзойденного до нашего времени по точности календаря, философ-аристотельянец Омар Хайям стяжал всемирную славу своими рубаи. Эту исконно народную форму персидско-таджикского стиха избрал поэт для выражения своих затаенных мыслей, своего вольнодумства, доходившего до порога материалистического воззрения. В поэзии Хайяма выступает свободомыслящая личность, явно совпадающая с личностью самого поэта. Омару Хайяму приписывают более чем тысячу рубаи, но точно установить, какие принадлежат ему, а какие его последователям, возможно лишь весьма гипотетично, но хайямовским по типу и духу можно признать стих, в котором сочетается глубина, остроумие, отточенность формы с присутствием (не всегда явным, иногда – лишь в подтексте) самой личности великого вольнодумца. Удары хайямовским рубаи по обскурантизму, ханжеству, тупости, произволу, бесчеловечности были неотразимы. Четверостишие, либо составленное самим Хайямом, либо приписанное ему талантливым последователем, пущено в ход, в полет, передаваясь из уст в уста, и если оно по духу было хайямовским, то ни уничтожить, ни изъять его, как поступали с письменным произведением, было невозможно. Такому четверостишию обеспечена была вечность. Неумирающее, прошедшее проверку времени, такое рубаи является хайямовским, и оно свидетельствует, что существовали в классической поэзии в эпоху средних веков предельно лаконичные жемчужины гуманистического стиха, противостоящие духу средневековья. Философскую окрашенность носит и гуманистическая поэзия последующих классиков, которая так или иначе связана с еретической системой взглядов, в частности, с суфизмом…"

То, что поэзия Хайяма оставила глубокий след не только в поэзии Востока, но и в суфийской философии, и оказала огромное влияние на мировоззрение последующих поколений, несомненно. Об этом писали многие исследователи его творческого наследия. Приведем слова Идрис Шаха, музыканта и композитора, мыслителя и философа ХIX века: "Поэзия Омара Хайяма является частью суфийского наследия, она многозначна, и понимание ее само по себе уже является частью суфийской специализации". И действительно, поэзия Хайяма, простая на первый взгляд, полна глубины и непостижимой тайны воздействия на психику человека. Рубайят Хайяма – филигранно отточенные маленькие поэмы, уместившиеся в четырех строках, глубокие по содержанию и мысли, но выраженные простым языком, певучим и образным, – не только завоевали прочное место в сердцах многих поколений, но и вызвали к жизни тысячи подражаний и вольных пересказов на сотни языков мира.

Еще в XVIII веке английский поэт Э.Фицджеральд открыл западному читателю чудо поэзии Хайяма, сделав не только авторизованные переводы его рубайят, но и сотворив целую драматическую вариацию на темы поэзии Хайяма: «Книга о глиняных кувшинах», чем открыл путь вольной интерпретации его творчества тысячам поэтов-переводчиков. Достаточно сказать, что французский ученый Николас (Nikolas, “Les quatrains de Kheyam”, Pаris, 1867), работая над произведениями Хайяма с иранским суфием-переводчиком, сделал из поэта религиозного ортодокса, в то время как лучшие русские переводчики советского периода превратила Хайяма, согласно требованиям своей эпохи, не только в воинствующего атеиста, но и создала ему славу кабацкого философа и балагура. О передаче музыкального строя его поэзии, имеющей обилие внутренних рифм и аллитераций, и говорить не приходится…

Один из признанных переводчиков Омара Хайяма Семен Липкин признается в предисловии к сборнику рубайят Хайяма на русском языке: «…Хайям любил поиграть словом. Игра слов трудна и не всегда обязательна для воспроизведения на другом языке…" От таких утверждений всего один шаг до "непереводимости смысла".

Сегодня некоторые литературоведы приписывают перу Хайяма около 5000 рубайят. Народный поэт Таджикистана Гулрухсор Сафи в течение многих лет занималась анализом древних источников и пришла к выводу, – увы, тоже спорному, как и все, что касается исследований творчества Омара Хайяма, – что ему принадлежит не более 350 рубайят, что пыталась доказать в своей научной работе, вышедшей в Душанбе 3 года назад. В этой же книге она привела отобранные ею 350 рубайят, которые представляют читателю практически неизвестного миру Хайяма, – проницательного ученого с «немеркнущей верой» в божественное предназначение жизни, опьяненного каждым ее мгновением.

Заканчивая эти заметки, хотелось бы предложить на суд читателей новые переводы рубайят Омара Хайяма на русский язык. Я постаралась как можно ближе к оригиналу воспроизвести на русском языке рубайят Омара Хайяма, тщательно отобранные Гулрухсор Сафи и глубоко растолкованные таджикским ученым, знатоком персоязычной поэзии Азимом Аминовым. Я благодарна им от всей души за подаренное мне удивительное путешествие в глубь минувших веков.

В числе рубайят, предлагаемых вашему вниманию, – никогда не переводимые ранее и найденные Гулрухсор в пыли древних тегеранских библиотек, как жемчужины, многие века ожидавшие своего ловца…

Светлана Суслова

 
    ОМАР ХАЙЯМ

РУБАЙЯТ

1

Солнце вечной небесной темницы – любовь.
    Жизни всей золотая жар-птица – любовь.
    Нет, любовь соловьиным стенаньям лишь снится.
    Как со смертью с возлюбленной слиться – любовь!

2

То мы с чашей дружны, то рука на Коране,
    Бесшабашно грешны, но честны в покаянье;
    Переписчики тьмы в бирюзовом тумане –
    И язычники мы, и почти мусульмане.

3

В мир приходим всегда и уходим мы в срок.
    Неизвестен порог и неясен исток.
    Этой тайны не выдаст ни рок, ни пророк:
    Где конец, где начало у наших дорог?

4

Что о ладане, тая как дым, говорить,
    Путь до ада мечтами о рае мостить?
    В Книге Жизни давно предначертаны судьбы.
    Как Всевышним дано, – так и выпадет быть.

5

С подсказки сатаны краса и блеск луны
    Из ласки белены Тобой сотворены.
    Полцарства мнимо – ложь замкнула ночи в сны;
    Лекарства мимо льешь, когда мы все больны.

6

Алым утром хмель играет в чаше чудно!
    Вздохи уда стонам лютни вторят чудно.
    Лишь отшельник — он чудак, — не пьян от чуда,
    Вот чудно! Но что вдали от нас он — чудно!

7

До тебя и меня были ночь и рассвет,
    Свод вращался, точь-в-точь повторяя обет.
    Осторожней иди же, по глине ступая, –  
    Прах красавицы топчешь, зрачков ее свет!

8

Знай, что с жизнью душа ускользает от нас.
    Тайна тем хороша, что сокрыта от глаз.
    Где горенья запас, – Бог от домыслов спас.
    Так отпразднуй сейчас, что еще не угас!

9

Глянь: в разорванном платье бутон поутру
    И над ним соловей – весь в любовном жару…
    Задержись у цветка, он всего на мгновенье
    Из земли появился на этом пиру.

10

Души вырвутся птицей — моя и твоя,
    И сомкнутся гробницы — моя и твоя.
    Минет срок, и сгодится в кирпич для гробницы
    Плоть, что стала землицей, — моя и твоя.

11

Я воспевать вино уже давно привык,
    Вино – оно само судьбы живой родник.
    Аскет, коль разум твой – учитель в этой жизни,
    Посмейся над собой, – ведь он мой ученик!

12

Будь начеку, ведь в счастье беды спят,
    Меч времени подряд разит покой и лад;
    И если жизнь в уста тебе халву положит —
    Ты вспомни: иногда бывает сладким яд.

13

Сердце, только на радости ты не скупись!
    Пусть в садах твоих радугой плещется жизнь.
    Будь как росы, когда покидаешь ты высь:
    Вместе с утренним солнцем опять поднимись.

14

Я пью вино не чаще толков про вину.
    Со страстью к чаше только руки я тяну.
    Поверь, я пью забвенья огненную воду,
    Чтоб у себя не быть ни в судьях, ни в плену!

15

От жизни вечных благ не жди, она – мгновенье.
    Взгляни на этот прах – былых царей владенья:
    Весь мир, вселенных сонм, могил великих тленье, –
    Мираж, обманный сон, фантазия забвенья.

16

В Навруз луга умылись потоками дождя.
    Всю грусть ты сдай на милость вину, себя щадя.
    В траву присядь с подругой и чашу подними
    За всех, чей прах округу украсил вдруг, взойдя!

17

Небосвод – пояс жизни, что нами изношен,
    А Джейхун* – слез ручей, что в поток приумножен.
    Ад – лишь память мучений, изведанных в прошлом,
    Рай – мгновение счастья велением Божьим.
_____________________
Джейхун* – река в Иране.

18

Все доброе в судьбе дано всевышней волей.
    Коль зло сидит в тебе – ты кары меч, не боле.
    Так подчинись тому, смеясь, прими без боли:
    Добро и зло в дому – всего лишь наша доля.

19

В том дворце, где Бахром* чашу лет смаковал,
    Лис непуганных дом, лани стельной привал.
    Меток был в свои дни царь – охотник на туров;
    И не целясь, – взгляни, – он в могилу попал.
___________________________________________  
* Шах Бахром-гур** – шах из династии Сасанидов, искусный охотник на гуров (туров);  
**Гур — 1. — тур, горный козел; 2. — могила (фарси).

20

Чаша неба давно раскололась, взгляни, –
    В прах нисходят разумные — сохнут они.
    И взгляни, как целуются чаша с бутылью,
    Кровотоком вина навсегда сроднены!

21

Мир соткан из труда, а время — из печали.
    Заветная звезда шлет беды и отчаянье,
    Земле даруя весть, что судьбы – не случайны.
    Я праведников здесь в преданьях лишь встречаю.

22

Тайну храни – распознать нелегко подлеца.
    Даром ли Бог свои мысли таит до конца?
    Прячь за ресницами все, что замыслил худого
    Тем, кто подобными создан по воле Творца.

23

Нет розы, – нам довольно пощупать и шипы.
    Огонь, чадящий в доме, заменит свет судьбы;
    Нет рубища святого, и в келье жить слабы, –
    Нам хватит звона, слова и всякой ворожбы!

24

Добрым вином, что судьбу изменяет за миг,
    Чашу наполни, как жизнь наполняет родник.
    Мудрость ладони созревшим плодом измеряют.
    Поторопись! – у природы изменчивый лик.

25

Еще не минул риск веселья и вина:
    Как брызги винных искр, моя душа юна.
    Не стыдно пить вино, ведь горькое оно:
    Мне горечь жизни всей судьбою суждена.

26

Как зло, так и добро – людской души судьба.
    То радость, то печаль терзают нас, губя.
    Но не спеши винить наш бренный мир подлунный, –
    Он на пути к любви стократ бедней тебя!

27

Под чары дев украсить чаркой речи,
    Куда честней, чем скуки быть предтечей.
    Пусть только ад грозит гулякам вечный, –
    Пуст райский сад и скукой обеспечен.

28

Разве отшельник оценит всю милость Твою?
    Да, я бездельник, – с Тобою в родстве состою.
    Ты говоришь: "За грехи накажу тебя адом".
    Лишь лицемеров ты, видно, поселишь в раю?

29

Процветанье питейных – от нашего пьянства.
    Гибнут тысячи, каясь в своем постоянстве, –
    Мол, прощение – грешных деяний убранство…
    Благородство грехом оттеняет пространство!

30

Бывало, дни и сны читались нами влет.
    Капели нот весны сменил трескучий лед.
    И птица, вот беда, что Юностью звалась,
    Пропала навсегда — в какой, не помню, год.

31

Пролетает, как дым, череда наших дней.
    Каждый миг тем прекрасней, чем чаша полней.
    Кравчий, снова на дно бытия загляделся?
    Дно кувшина и ночи конец – поважней!

32

С красавицею, друг, цветов нежнейших краше,
    Не выпускай из рук ни подола, ни чаши,
    Пока не сдула смерть порывом леденящим
    Одежды всех надежд, цветов сердечных наших.

33

Я болен так давно, и сердце – мой тиран.
    Не буду пить вино – умру от тяжких ран.
    Я принимал, что мог, но при моей болезни
    На пользу лишь вино, другое все – обман.

34

Сердце, участь твоя — быть в крови неизменно,
    Всех измен не тая, телу служишь ты верно.
    А зачем же, душа, ты вселяешься в тело,
    Коль уходишь, спеша, из него непременно?

35

Шестьдесят – это век, и до ста не считай.
    Лучше с хмелем разбег прямо в рай набирай.
    Пока череп твой в звонкий кувшин превратится, –
    Чашу жизни ты оземь на миг не спускай!

36

Раб земной красоты, аромата и цвета, –
    Долго будешь ли ты укрываться от света?
    Пусть ты даже Зам-Зам*, ключ с живою водою, –
    В сроки лоно земли покидает и это.
_____________________  
*Зам-Зам — священный родник в Мекке.

37

Кравчий, грусть моя, поверь, хмельней вина,
    Целый свет, пьяня, затмила мне она.
    Я забыл, что сед, смешались времена:
    В старость вновь пришла ко мне моя весна.

38

Ума остроту и душевный покой
    Легко растерять в перебранке мирской.
    Чтоб уши, глаза и язык сохранились,
    Живи как немой, и глухой, и слепой.

39

Неслышно вечность тьмы крадется тьмой ночей.
    Пурпурного вина ты в чашу дней налей.
    Не золото ведь ты, безумец, чтоб однажды,
    Зарыв в земле, тебя опять искали в ней!

40

Летящий каждый миг – твоей судьбы причастье,
    Сумей в любом из них лишь с радостью встречаться,
    Он – драгоценный дар, но твой он – лишь отчасти:
    Часть Книги Бытия, задуманной для счастья.

41

В рассветный ранний час – и было так всегда, –
    Минувший день от нас уходит без следа.
    Он вор – рассвет любой, – он нашу жизнь ворует:
    Он с факелом разбой свершает без стыда!

42

Эй, полегче, гончар, ты как в винных парах!
    Сколько можно терзать человеческий прах?
    Фаридуна* персты и ладонь Кей-Хусрава**
    Мнешь на круге гончарном, что смертью пропах!
_________________
*,** — цари Ирана.

43

Был малой каплей – вновь с рекою слился.
    Пылинкой был – с землей опять сроднился.
    Скажи, зачем ты в этот мир явился?
    Влетел, как муха шалая, и скрылся…

44

Вино, в котором плещет вечность, пей!
    В нем наша молодость всегда беспечна, – пей!
    Жжет, как огонь, сжигая все печали,
    Смывая их живою речкой, – пей!

45

Повидаться, друзья, соберетесь к столу –
    Помяните и друга в заздравном пылу.
    В мой черед, как вино зачастит круговую,
    Опрокиньте, налив, и мою пиалу!

46

Всего лишь куклы мы, и вечный кукловод
    Нам только роль сыграть в реальности дает,
    Чтоб вновь по одному швырнуть в сундук забвенья,
    Как только небо ширму уберет.

47

Тебе не шлифовал я перлов поклоненья
    И не смывал грехов в порыве искупленья.
    И все же, Бог ты мой, надеюсь на прощенье, –
    Ведь безраздельно жил по воле Вдохновенья.

48

Увидел птицу я на древних стенах Туса*
    Над черепом пустым, сдается, Кей-Кавуса**;
    "Увы, увы, увы, – твердила птица грустно, –
    Где звон колоколов, где бой литавр? — пусто!"
_______________________  
*Тус — название города;  
**Кей-Кавус — второй царь династии Каянидов, внук Кей-Кубада.

49

Месил Ты глину сам, — так в чем моя вина?
    Меня создал Ты сам — и судишь вдруг, кляня?
    Все зло с добром, что я творю в метаньях дня,
    Предначертал Ты сам, — что спрашивать с меня?

50

Не вспоминай о прошлом, тоскуя каждый раз,
    Не проклинай и завтра, сокрытое от глаз;
    Ни в прошлом, ни в грядущем опоры не ищи, –
    Довольствуйся мгновеньем, что дарит жизнь сейчас.

51

Я ухожу, ведь жить на этом лживом свете —
    Как строить миражи, ловить в ладони ветер.
    Я с радостью уйду, ведь в вечном доме смерти
    Уже не попаду в ее силки и сети.

52

Был всесилен бы я в мирозданье, как Бог, –
    Стер с лица бы земли этот мир, что жесток,
    И построил бы новый, другой – справедливый,
    Чтоб каждый достичь в нем желанного мог.

53

Мир этот без вина и кравчего — ничто.
    Без музыки свирель иракская, — ничто.
    Как в мир я ни глядел, без радости он пуст,
    Веселье – смысл дел, иное все — ничто.

54

Мы стыли в чреслах жидкостью простою.
    Огонь любви нас вывел из простоя.
    Но жизнь промчится, прах развеет ветер.
    Успей же слиться с огненной водою!

55

Из воздуха, воды, огня и глины Бог
    Нас вылепил, и Сам на тление обрек.
    Покуда тело есть, живем игрой стихий.
    Без тела дух опять вернется в свой исток.

56

Пожелтела, состарилась крона моя.
    Розы щек побледнели, ненастья тая.
    Крыша, двери, четыре стены бытия
    Рухнут скоро, и эти развалины – я.

57

Как жаль, что жизнь без пользы пронеслась,
    И ел я нечисть, и дышал не всласть.
    Не выполнял, стыжусь я, обещаний;
    А что свершил я — сущая напасть.

58

Что на время сердиться, на дом свой, на быт,
    Да на жизнь, что пытается сказкою быть?..
    Что светильник свой жечь на дворе постоялом,
    На пути у лавины жилье возводить?

59

Того, кто ждет без сна мессию у порога,
    Утешь огнем вина – Тиразского* пророка.
    Ушли друг другу вслед гонцы велений Бога.
    И нет, увы, примет других узнать до срока.

__________________________________________  
*Тираз — древний город между Тураном и Китаем, жители которого славились красотой.

60

Кто Богу раньше всех сдались на милость, кравчий,
    В могилу унесли свою спесивость, кравчий.
    Поди, испей вина, тогда узнаешь правду:
    Слова их, письмена, – все износилось, кравчий!

61

В гончарной для ума всегда немало пищи,
    Ведь смел гончар весьма: веков меся пылищу,
    Он лепит кувшину и голову, и днище,
    Из черепов царей и ног презренных нищих!

62

Мне на ухо тайком признался небосвод:
    "Ты знаешь, от меня судьбы расклад идет.
    В моей бы власти был и мой круговорот –
    Избавился бы я от всех пустых хлопот!"

63

Вершишь судьбу рабов живых и мертвых – Ты,
    Разбросанных миров хозяин гордый – Ты.
    И пусть я нехорош, но мой ваятель – Ты;
    Так в чем меня винить, когда создатель – Ты?

64

Глаза должны искриться не от слез.
    Рождают скорбь надежды в мире грез,
    Они в печали вечной – вспышки гроз:
    Жизнь человечья – слишком не всерьез.

65

О, если бы судьбу я сам свою писал,
    Я стер бы все с доски и заново начал,
    Из мира зависть, зло и всю печаль убрал бы
    И радостью чело и небо увенчал.

66

Пей вино, в нем души неизбывный покой,
    Исцеление сердца и духа настрой.
    Если даже тайфуном печаль разразится,
    Вот ковчег твой – вино, им спасался и Ной.

67

Кто восходил на трон для власти, а не долга,
    Он оставлял потом несчастным мир надолго.
    И ты, себя любя, сравнился с вечным Богом?
    Но так и до тебя все думали …недолго.

68

И старцы, чуть дыша, и юноши, и дети
    Друг другу вслед спешат к единой цели – смерти.
    Ничей не вечен дом, как все на этом свете:
    Ушли – уйдут – уйдем, сменяясь в круговерти.

69

О завтра не мечтай, грядущий мрак бездонен.
    Свой каждый миг листай, держи в своей ладони,
    Как пиалу с вином, где лунный луч не тонет, –
    Пока луне дано еще найти нас в доме.

70

Ты в друзья не записывай всех, кто вокруг,
    И особенно избранный временем круг.
    В самом близком, к несчастью, увидишь не вдруг:
    Это враг – тем опасней, чем преданней друг.

71

Вновь радость на нас пролилась с небосвода.
    И каждого манит на волю природа.
    Там всюду на ветках – печать Моисея,
    Исы* воскресенье – в сердцах у народа.
_______________
*Иисус Христос.

72
   
Твое завтра, увы, недоступно уму.
    Зря не мучайся – утро взойдет ли в дому.
    Не теряй ни мгновенья, люби, наслаждайся, –
    Удержать эту жизнь не дано никому.

73

Ты к цели на пути в сердца людей войди,
    С минувшим связь найди всего, что жжет в груди.
    Священных ста Кааб* одно дороже сердце,
    Его не прогляди, Кааба — впереди.
______________________________________________
*Кааба — место паломничества мусульман в Мекке, куда обращаются лицом при молитве.

74

Богат ли, налегке, — терзаться этим что ж?
    Из жизни, хоть в тоске, хоть в радости, уйдешь.
    Налей бокал полней, тебе ведь неизвестно:
    Что выпил – выльешь здесь, с собой ли унесешь.

75

Ночлежный дряхлый дом, что миром нарекли,
    То стойло дня, то ночь томится здесь в пыли.
    Остатки от пиров Джамшидов*, ставших прахом,  
    Бахромов всех дворцы – приданое земли.
____________________________________________  
*Джамшид — сказочный царь Ирана, по преданию правивший 750 лет.

76

Жизни цветник, что милее молельни подчас,
    Адом ли, раем, заменит Всевышний для нас.
    Завтра кувшин, что вчера мы разбили случайно,
    Вылеплен будет из нашего праха не раз.

77

Эта чаша с вином у гуляки в руках –
    Щечки бражницы пылкой с зарей на губах,
    А кувшин, обожженный простым подмастерьем, –
    Грозный череп царя, слуг трепещущих прах.

78

По свету покружили мы немало,
    Однако в нем светлей от нас не стало.
    Но счастлив я: пусть жизнь не баловала,
    Но в память только радостью запала.

79

Коль небо с нами вдруг поладит, – удивлюсь!
    Коль град камней иссякнет на день, – удивлюсь!
    Когда, продавший за вино свое прощенье,
    Нас не надурит снова кадий*, – удивлюсь!
______________
*Кадий — судья.

80

Садись за стол с вином, ведь ты в стране Махмуда*,
    Давида слушай – он и лютни звон, и уда**.
    Здесь радость – вечный сон, здесь память неподсудна.
    Забудем о былом – рожденные для чуда.
________________________________________  
*Махмуд Газневи; **уд – музыкальный инструмент.

81

Пусть пропойцей ругают меня – я такой,
    Мол, шаман и поклонник огня, – я такой,
    Каждый верит весам своей мысли слепой.
    Знаю только я сам, кто я в жизни такой!

82

Поскольку в мир пришел не по своей я воле,
    То разве мой уход не так свершится, что ли?
    Встань, пояс затяни, о кравчий, ждать доколе –
    Вином, вином одним мы смоем скорбь юдоли.

83

Если туча Навруза окропила тюльпан –
    Губ и чаши союзу знак Всевышнего дан.
    Завтра мир этот добрый с нежным шелком полян,
    Прах твой бренный удобрит – пьян ты или не пьян.

84

Зачем наживать со страданием злато,
    Как будто подарена вечность богатым?
    Все в долг нам дается, — и вздохи обратно,
    Пожалуй, придется вернуть нам когда-то.

85

Как воды речные, как ветер из кущи,
    Еще один день моей жизнью упущен.
    Два дня никогда не печалят мне душу:
    Который ушел и который — в грядущем.

86

Когда я трезв, то день мой сер и нем.
    Когда я пьян, впадает разум в тлен.
    И жизнь люблю не в трезвости, не в пьянстве:
    Я – раб блаженства между тем и тем.

87

Не по своей вине пришел я в мир страдать.
    Невольно, как во сне, дано уйти опять.
    Не лучше ли вдвойне в никчемном этом мире
    И не рождаться мне, не жить, не умирать?

88

Мы – радости суть и страдания пашня,
    Мы – совести суд и бездушие падших,
    Мы – взлет и паденье, краса и уродство,
    Мы – чаша Джамшида*, – разбитая чаша!
_________________________________________
*У легендарного царя Джамшида была чаша, показывающая, как в зеркале, весь мир.

89

Коль хочешь жизни смысл изведать весь до дна,
    Чтоб не осталась мысль нечистой ни одна,
    Пей чистое вино всегда по полной чаше –
    И постепенно жизнь познаешь ты сполна.

90

Коль хочешь не за страх ты быть толпой любим,
    Чтоб чашу на пирах ты мог делить с любым,
    Так славь же – христиан, евреев, мусульман ли, –
    И будешь сыт и пьян, как баловень судьбы.

91

Куда ни бросишь взгляд — зеленый шелк полей,
    От вод, текущих в сад, стал раем мир людей.
    И если сад Кавсар* с небес спустился к нам,
    Ты с луноликой сам свой райский пир затей.
______________________
*Кавсар – райский сад.

92

Пока владеешь телом со всем, что скрыто в нем,
    Не покидай без дела аллахом данный дом,
    С ним враг любой не страшен, пусть и Рустам Залем*,
    И Хатам Тай** не важен, хоть он и дал заем!
_________________________________
 *Рустам – легендарный богатырь; ** Хатам Тай – известный щедростью пророк.

93

Отдайся небесному замыслу Леты,
    В вине утопи и сомненья, и беды.
    Все прах – пораженья твои и победы.
    Порадуйся, что не в земле – на земле ты!

94

В гончарной мастерской вчера я видел сам:
    И впрямь там день-деньской творятся чудеса.
    Но видел только я, что мял гончар не глину,
    А бренный прах отцов на свой станок бросал.

95

Кувшин о камень я в сердцах разбил однажды,
    Обиды не тая, что снова полон жажды.
    И молвил мне кувшин, звеня осколком каждым:
    "Я был таким, как ты; ты мною будешь также…"

96

Мне бы место свое для покоя найти,
    До обители этой осилить пути…
    О, была бы надежда сквозь тысячелетья,
    Словно древо, из сердца земли прорасти!

97

Философия жизни у пьяниц проста:
    И у мира на тризне – им не до поста.
    Во хмелю пребывая, легко веселиться.
    Вот бы в горе улыбкою скрасить уста.

98

Напоите, друзья меня, как для смотрин,
    Чтобы щек желтизна превратилась в рубин.
    А умру, то вином хорошенько омойте
    И сплетите из лоз для меня паланкин.

99

У старца, что встретил в дому винодела,
    Спросил я: "Куда мы уходим из тела?"
    Ответил он: "Пей, кто ушел – не вернулся,
    Зачем возвращаться в кабак то и дело!?"

100

Дал мне жизнь, понаставив повсюду силков,
    Так грозишь, что не смею ступить без оков.
    Я – слуга Твоей воли, как все в этом мире,
    Исполнитель Твоих вожделенных грешков.

101

О, вглядись в этот мир, коль еще не ослеп:
    Ты попал в переполненный бедами склеп,
    Под землей – и цари, и красавицы мира.
    Их клешня муравья пожинает, как серп.

102

Виной не я, что мне вино по нраву, –
    Вне бытия Творец создал отраву.
    Пьянел бы каждый, тайно согрешивший, –
    Мы не нашли бы трезвых в мире, право!

103

Плод четырех стихий, дитя семи планет,
    Замкнувшись в четырех, семи боишься бед.
    Вином свой мир укрась, и в нем найдешь ответ:
    "Умрем один лишь раз, уйдем – возврата нет".

104

Не дожив до рассвета, разгадывать сны
    И, себя не познав, путь искать до луны?
    Может быть, и на свет народились в рубашке,
    Голытьбу критикуя, ее же сыны?

105

Пей вино, от печали излечит оно.
    Тот и этот миры канут в чашу на дно.
    Требуй влажный огонь, эту воду живую,
    Чтобы с ветром времен не взлететь заодно.

106

Станет вечною тайна в душе мудреца.
    Все, что истинно, — скрыто по воле Творца:
    Так под створками раковин капля морская
    Зреет перлом бесценным, таясь до конца.

107

Тот блажен, по природе который – ничто.
    Девять сфер в небосводе, все формы – ничто.
    Будь же счастлив: и зло, и добро иллюзорны,
    Путай вечное с частью, ведь норма – ничто.

108

Пей, не пей, – не иссякнет вина перепляс.
    Не для нас эти звезды взойдут много раз;
    На лужайке весенней послушай рассказ:
    Луг до нас зеленел – зацветет и без нас.

109

До того, как с землею смешаю я плоть,
    Чтобы сгнить, как упавший по осени плод,
    О вино, свою плоть ты смешай-ка с моею, —
    Сердце вспыхнет и, может, опять оживет!

110

Крепко спал я, во сне мне поведал мудрец:
    "Сон – цветка полевого, и то, не творец.
    Ты проводишь полжизни почти как мертвец,
    Так проснись – вечный сон тебя ждет, наконец!"

111

Нет ночи, чтоб разум вопрос не поднес.
    Подушка — поднос с безделушками слез…
    Вином наших дум не заполнится череп,
    Как чашу вверх дном не наполнишь всерьез.

112

Мудрец не станет в думах жить без сна,
    Он предпочтет всем тайнам суть вина.
    Сердечная печаль в вине живет на дне.
    Так выпей ты ее, иль выпьет нас она.

113

Измучен мир метаньем бесконечным,
    Умыт он кровью, догоняя вечность,
    Ее разгадки ищет в быстротечном…
    Самообманом мир очеловечен.

114

Науки любые я сердцем алкал,
    Нет тайны, чьей сути бы я не искал.
    За семьдесят два моих года познанья,
    Познал я, что я ничего не познал.

115

Прекрасен этот день — без холода, без зноя,
    Когда лишь тучи тень прохладой мир умоет,
    И даже соловей, припав к лимонной розе,
    Взывает к ней, – о, пей росы вино хмельное.

116

Есть грех, что хребет поломает и вере,
    Кумиров низвергнет, глупцов разуверит,
    Боюсь, в Судный День и весы он сломает –
    Мой грех, что никто и ничем не измерит.

117

О кравчий, пусть пленят рубины губ красой,
    Пусть буду пьян, как Хизр*, простой водой живой.
    И пусть Зухра** поет – я на кресте, с Исой.***
    Покоя сердце ждет, – на что мне дар иной?
__________________________________________  
*Хизр – пророк, выпивший живой воды и ставший бессмертным;
**Зухра – Венера;***Иса – Иисус.

118

Да, я грешник, но я о прощенье молю:
    Не нарочно грешу я, а лишь во хмелю.
    Я не вынесу ада, Создатель, Ты знаешь:
    Я и жара парильни простой не терплю!

119

Дай, милая, вина, в котором радость пляшет!
    Пусть будет тайн полна, полна цветеньем чаша;
    Огонь и юный пыл простой водою схлынут —
    Лишь станет прошлым быль любви недолгой нашей.

120

Завеса тайн глуха – ни щели, ни просвета.
    Как зреют там века, никто не даст ответа.
    Доступно нам одно – вернуться в плоть планеты…
    О, пей вино, оно – собранье сказок света.

    (ВНИМАНИЕ! Здесь приведено начало книги)

Скачать полный текст

    © Перевод Сусловой С.Г., 2008