Беглец

Повесть

Герой повести – простой сельский парень, водитель, которого подставили в происшествии с автонаездом. Заключение в тюрьму кажется ему вопиющей несправедливостью и кошмарным сном. Не в силах больше терпеть, он сбегает… Два года в горах, преследуемый, одинокий... Есть ли такая сила, которая заставит его открыться, сдаться? И остаться при этом не затравленным беглецом, а настоящим человеком?.. Из сборника "Чужой крест".

Публикуется по книге: Иванов А.И. Чужой крест. – Б.: 2009. – 526 с. 
    ББК 83 Ки 5-3
    И-42
    ISBN 5-86254-Ø47-4
    И 4702300100-04

Он еще не проснулся, но уже не спал. И вот на границе сна и яви, ощущая, как на него надвигается грохочущая махина поезда, он скорчился, сжался в комок и закричал от дикого, выворачивающего нутро ужаса. Крик потонул в могучем грохоте металла. Жуткая темная громадина мчала, наезжала на него с неотвратимостью рока, и он, раздавленный, истерзанный, мог лишь слышать, как она, покончив с ним, катится дальше, сотрясая и уничтожая все вокруг.

Когда гул и грохот внезапно оборвались и наступила оглушительная тишина, Тимофей окончательно проснулся. Целый и невредимый в углу своего каменного жилища. Его била крупная дрожь. Страх переходил в озноб.

Тимофей нашарил коробок спичек и запалил небольшой костер. Сухой арчовник занялся с треском, заполыхал густым неровным пламенем. Пятна света побежали, смещаясь и расплываясь, по стенам, потолку, полу. Он вплотную пододвинулся к огню, жадно дышал его дымным жаром, а сам, все еще настороженный, чуткий, прислушивался: что происходит снаружи? Неужто ему это только померещилось?.. Впрочем, с поездом понятно. Откуда здесь взяться поезду? Сюда и на машине не пробьешься. Но этот мощный ухающий грохот...

Тепло успокаивало. Тимофей следил за блуждающими пятнами света, что придавали его мрачному временному жилищу таинственный вид. Временному? Тогда он не сомневался в этом. Разумеется, временному. Наверняка ему удастся подыскать что-нибудь получше, чем эта пещера. Он и не предполагал, насколько затянется здесь его добровольное заточение. Отодвинув плоский обломок скалы, Тимофей на четвереньках выбрался из пещеры. Темное, набухшее весенней сыростью небо висело над горами, с дальних вершин тянуло запахом талого снега, а по склону, где он стоял, смело и весело шла молодая трава. Как часто днем он пробирался по ней чуть ли не ползком к большой тропе и обратно, боясь смять нежно-зеленые влажные стебли, оставить хоть едва приметный след. Ему везло: трава тут же вновь поднималась, и глазу было не угадать, что по склону ходил человек. Выручали проливные дожди: почти ежедневно они обновляли землю, стирая любую заметинку, оставленную им по оплошности.

Горы окутаны призрачной тишиной. Только снизу, от самого дна крутого расщелка, несется картавый говорок ручья. Тимофей постоял малость и уже хотел вернуться и доспать, когда взгляд его натолкнулся на огромный валун, возникший у кромки небольшой площадки перед пещерой. Еще вечером валуна не было. Тимофей оглядел его со всех сторон. Вот оно что! Валун катился сверху, может, и над его головой, и чудом задержался, уткнувшись в ствол древней арчи. Как сам он, Тимофей, несколько дней тому назад. Не попадись ему тогда на пути арча, вряд ли удалось бы уцелеть. Поначалу он даже собрался нацарапать на коре благодарственную надпись, да вовремя одумался: эдак и попасться можно.

Попробовал качнуть валун. Черта с два! Лег прочно – не сдвинуть. Теперь понятно, подумал Тимофей, какой поезд так напугал его. Если одновременно скатилось два-три таких же валуна и орава всякой мелочи вдобавок, то по грохоту куда тому товарняку!

Костер дотлевал. Подбросив хвороста, Тимофей улегся на подстилку из тонких еловых веток. Хвоя покалывала сквозь одежду, но он уже почти привык к этому. От костра плыло тепло, было чадно. По сводам пещеры скользили световые блики. Он закрыл глаза. Утром ему предстояло совершить первую дальнюю вылазку. Надо во что бы то ни стало попасть в село, поживиться чем-нибудь. Иначе он пропадет. Только не дай бог, если его увидят...

***

Побег, как и полагается, готовился заранее. Нащупывались источники информации, заводились простые, с прибауткой да анекдотом, отношения с охраной. Всем своим поведением они старались внушить окружающим, что мера наказания определена им по заслугам, что их одолевает страшное раскаяние, что только жаркой, яростной работой они надеются смягчить свою вину перед обществом.

– Если хочешь выключить чью-нибудь подозрительность, попасть на райскую полосу, где тебе – ноль внимания, почаще говори то, что от тебя ждут. Сумей показать, как ты горишь желанием исправиться. Ведь нас для этого сюда согнали, для перековки.

Так рассуждал старший из них троих, Петр Сытин, маленький, шустрый, с белесыми бровями под высоким чистым лбом. Осужденный за содержание картежного дома, он тосковал, рвался назад, к преж¬ней жизни, считал тюрьму глупой случайностью, которая для него больше не повторится.

– Так погореть из-за какой-то юбки! – недоумевающе крутил он головой. – Сколько раз твердили миру: не путай дело с утехой. – Его длинные, тонкие пальцы беспрестанно шевелились, точно тасуя карты. – Умный человек должен учиться на промахах в чужой игре. Но мне урок. Вырвусь отсюда – больше меня не накроют.

– Не выдержишь, сорвешься, – усмехнулся Мишка Черняк, широкогрудый гигант, которого взяли при ограблении магазина. – Я вон сколько зарекался: ни грамма на работе. А попалась под руку бутылка – и пошло-поехало. А ведь как чисто все обделал, через потолок!..

На стройке был перекур. Заключенные, оставив на время работу, разбрелись кто куда. Петр, Мишка и Тимофей устроились на видном месте: пусть те, кому положено, мотают на ус, – у них секретов нет.

– Ладно, – сказал Сытин, – что было, то сплыло. – Надо действовать. Ты ведь шоферил, Тимоха? Годится. Еще один козырь.

– Машиной так просто не завладеешь, кого-нибудь шлепнуть придется, – поскучнел Мишка. – За это, знаешь, сколько влепят?

– Презираю насильников. Пустоголовы. По мне, так их правильно к ногтю жмут. Зачем насильничать, когда зевак полно? Уходят, а ключ в машине. Как при коммунизме. Таких не грех и проучить. Верно, Тимоха?

– Не знаю, – ответил Тимофей. Чем ближе становился побег, тем больше он колебался. – Может, без меня? Боюсь я что-то, ребята. Да и потом... Ведь засудили-то меня зазря. Понимаете: зазря! Ошибочка вышла. Как же мне с вами равняться? Поймают – еще срок накинут.

Петр вскинул белесые брови, присвистнул:

– Дурило или прикидываешься? У меня крапленая карта не пройдет. Раз пообещал – крышка. Кому какое дело, как на свободе с тобой обошлись? Ты здесь, с нами. И этим все сказано. Считай себя хоть козлом – ничего не меняет... Уважаемый начальник, – окликнул он проходившего мимо охранника. – Скажи, пожалуйста, разве вот этот тип, – ткнул пальцем в сторону Тимофея, – лучше меня?

Охранник, молодой, остроглазый, с роем веснушек на переносице, остановился, смерил их взглядом. Ему страсть как хотелось казаться поднаторевшим, тертым.

Тимофей напрягся, будто решалась его судьба.

– Два сапога пара, – сказал остроглазый, – среди вашего брата приличных не водится.

– Верно, начальник. Что положено, то и получи. Будем исправляться. Человеком стать никогда не поздно.

– Может, и так. Поторопитесь. А то ваш поезд уйдет, – охранник пошагал дальше.

– Ага, съел, сапог-лапушок, – посмеялся Черняк, хлопнув Тимофея по спине. – Слушайся старших. Договор превыше всего. А то ишь, на попятную. Втроем – оно самый раз. И забудь ставить себя сверху. Всяк тащит за собой хвост. Только один изо всех сил его задирает, а у другого он по земле волочится. Чей-то раньше прижмут, чей-то позже. Но виноватых – завал. Пересажаешь – работать на свободе некому.

– Ерунда! С такими мыслями жить противно.

– Ну, это ты, Тимоха, напрасно, – добродушно заметил Петр. – Чего ощетинился? Просто он, – кивнул на Мишку, – через увеличительное стекло мир разглядывает. А сквозь него видать, чего обычный глаз не уловит... В твоем хозяйстве бензин налево сливают?

– Кто как, – буркнул Тимофей.

– А левый груз?

– Случается.

– То-то. А ведь ежели по закону...

– Перекур закончен! По местам, – раздалась команда.

Заключенные поднялись – кто нехотя, с ленцой, кто сноровисто, будто ища в работе исцеление.

Петр гнул свое:

– Живей, мужики! – шумел он. – Ни минуты простоя. Выполним и перевыполним. На плечах безымянных героев...

– Заткнись, трепло! Раскудахтался, – раздраженно бросил седой, с резкими складками на щеках мужчина. – Ломиком по темечку захотелось?

– Но-но! – надвинулся на седого Мишка Черняк. – Поосторожней! Вишь, котлован какой? Уроним туда и фундаментом привалим. Археологам на разминку. Выдержишь такое уважение?

Мишка был покрупней седого. Но и тому, видно, дурной силы не занимать. Набычился и молча кинулся головой в Мишкин живот. Едва Мишка успел отскочить – седой мимо пронесся.

– Кончай! Что не поделили? – остроглазый уже стоял рядом.

– Седой психует, – сказал Петр, – глушит трудовой энтузиазм. Сидеть ему еще долго, вот и психует.

Мишку, как всегда, потянуло на философию.

– Странный народ! На свободе завидуют тому, кто сумел всего урвать побольше, а здесь – у кого срок поменьше.

– Разговорчики! – прикрикнул остроглазый, напуская на себя строгость. – По местам!

Тимофей слушал, смотрел – и тихая щемящая тоска овладевала им. Он оказался среди тех, кого всегда презирал. Теперь они карты из одной колоды, как говорит Петр. Какой же выход? Остаться, смириться, вытерпеть все, что отмерено ему невезучей судьбой, или бежать? Чувствуй он себя виновным, не на словах, нет, а нутром, каждой кровинкой, разве бы томили его сомнения? Да тогда о побеге и помышлять не стал бы! Коль оплошал, совершил недоброе, навел на кого беду – так склони голову и не поднимай, покуда люди не разрешат. Но в том и соль, что в нем жила иная уверенность, жила надежно, не стронуть, и потому сам себе он казался здесь чужаком, белой вороной. Только разве окружающих это волнует? Разве кто-то готов был разделить с ним тяжкую обиду, выстрадать его боль – жгучую и нестерпимую боль несправедливо осужденного человека? Тюрьма есть тюрьма. Правосудие позади. Кому охота копаться в деле, где поставлена точка? Из любопытства еще возможно, а из сочувствия вряд ли. Да и какой прок? Правосудие-то позади...

– А ну, мужики, наддай еще, поднатужься,– покрикивал, ерничая, Петр. – Родному обществу наша подмога позарез нужна. Не жалей силенку!

– Подмогнем, чего там! Нас не убудет, – Мишка играючи вскидывал бревно на плечо, шел, не сгибаясь. – Тимоха! – гудел он. – Проявляй сознательность. На том свете зачтется.

Тимофея работой не удивишь. Механик на селе и за шофера, и за тракториста, а порой и за грузчика сходит. Так что Мишка мог и не подначивать. Коренастый, короткорукий, с круглым лицом простачка, Тимофей работал умело, со вкусом, без суеты. С его стороны опалубка поднималась споро и ровнехонько – без единой зазубрины.

– Как для себя, – съязвил Петр.

– А хоть бы и так!

Бежать договорились завтра. Тимофей помялся и не устоял. В конце концов, раз его наказали несправедливо, он назло им всем сбежит. Каждый протестует по-своему. Тимофей решил протестовать так.

День выдался ветреный, ненастный. Ранняя весна в предгорьях Ала-Тоо всегда загадочна, неопределенна. То солнце взъярится – впору раздеваться и загорать, то сыпанет дождь сквозь сизый обложной туман, то на зеленеющую землю опустится тихая теплынная благодать, и мнится тогда, что мелки и ничтожны повседневные заботы наши.

Тяжелые тучи ползли медленно, с одышкой, обдавая землю знобкой сыростью. Выданные накануне брезентовые робы пришлись как нельзя кстати.

Петр был доволен. Везуха да и только. А если еще гроза припустит к тому моменту – все будет шито-крыто. Они успеют раствориться, исчезнуть, поди угадай, куда их понесло.

Короткий перекур на сей раз был тоскливо-тягучим. Тимофей ждал: скорей бы! Глянув на часы, остроглазый охранник собрался было крикнуть: «По местам!», но Петр опередил его.

– Одну минутку, начальник! – и мелким, спешным шагом засеменил к туалету.

Мишка и Тимофей за ним.

– Эй! – повернулся охранник. – А вы чего?

– Да так, – хмыкнул Мишка. – В животе бунт, усмирять надо.

– У всех сразу? – засомневался остроглазый.

– Вместе ж сала наелись. Прости, начальник, некогда, невмоготу...

Туалет на три персоны. В том и расчет: больше никто сюда рваться не станет. Дверь на виду, зато задняя стенка... Глухие, неошкуренные доски заранее были подпилены. Петр отодвинул их ногой – образовался лаз. Выбравшись наружу, плотно заложили его теми же досками. И ползком меж бугорками щебня, битого кирпича, окаменевшего цементного раствора, вываленного сюда по недоразумению. «Пока хватятся, – сказал Петр, – мы успеем утечь за насыпь».

Железная дорога пробегала, казалось, совсем рядом. Но одно дело промерять расстояние глазом, другое – животом. Тимофей приподнял голову и чуть не выругался: они сильно отклонились вправо. До насыпи еще ползти и ползти. Пока меняли направление, Тимофей напоролся ладонью на стекло. Брызнула кровь. Оторвав лоскут нижней рубахи, он плотно обмотал ладонь. Петр и Мишка уже были далеко. «Ох, поймают!» – забеспокоился Тимофей, изо всех сил работая локтями и коленями.

Только подумал – сзади взвыла сирена; и тут же, словно по заказу, шибанул низовой встречный ветер. Увидев сквозь клубы взметнувшейся пыли, как вскочили и устремились к насыпи Петр с Михаилом, Тимофей рванулся следом. Мучнистая, желтоватая пыль, поднятая с распаханной предгорной целины, обкручивала, обволакивала его, напихиваясь в рот, уши, глаза... Он бежал наугад, яростно отфыркивался и отплевывался, и в нем билась только одна мысль: быстрей, быстрей, быстрей...

Ветер внезапно обмяк и улегся на землю. Посветлевшее, оглашенное громом пространство прошил частый напористый дождь.

– Стой! – донеслось до Тимофея. – Стой, говорю!

Тимофей на ходу обернулся. Так и есть, остроглазый. Ох, не поскользнулся б...

Остроглазый нагонял.

– Не уйдешь, – кричал он. – Зря стараешься. Стой! Лучше будет. Эй, оглох, что ли?

Вдали, там, где расступились пригорки, показался поезд. У Тимофея мгновенно возник план. Не добежав до насыпи, он резко изменил направление и помчался в сторону приближающегося поезда. Гроза входила в раж. Густой, крупный дождь обрушился на землю. Остроглазый что-то кричал, но слов было не разобрать. Чувствовал только Тимофей, спиной чувствовал: он совсем близко.

Теперь все зависело от его расчета. Как автомобилист, он никогда бы не решился на такой риск, но тут иного выхода не было. Черная ревущая громада поезда стремительно надвигалась, рассекая стену дождя. Когда до поезда осталось метров пятьдесят, Тимофей бросился через шпалы ему наперерез. Каким-то чудом он сумел проскочить перед самым носом этого железного чудовища и, не останавливаясь, побежал дальше, к узкому горному распадку, примеченному еще накануне. Там он повалился грудью на мокрую землю, облепленную реденькой травкой, тяжело хватал ртом воздух и беспокойно озирался: не гонятся ли за ним?

Но нет. Его расчет оказался точным. Поезд отсек беглеца от преследователя. Внизу все еще тянулись бесчисленные порожние платформы, словно нанизанные на нитку костяшки домино. Наконец мелькнул хвост поезда, и на освободившийся путь резко взлетела фигурка охранника. Исчезновение беглеца, видно, смутило его. Потоптавшись на шпалах, он торопливо отправился назад. Но Тимофей понимал, погоня еще будет. Разлеживаться некогда. Надо уходить.

С Петром и Мишкой был уговор: если разминутся при побеге, то встретятся, когда стемнеет, на северной окраине села, километрах в десяти отсюда. Но про себя Тимофей решил: при случае надо от них отвязаться. И уж коли ему это удалось, зачем теперь искать встречи?

Дождь как начался внезапно, так внезапно и перестал. В голубые окна меж туч полетело солнце. Горные склоны повеселели. Тимофей поднялся, отряхнул брезентовую робу и, поминутно оглядываясь, пошагал в глубь гор.

Тропинки – и верткие, и спрямленные – разбега¬лись во все стороны – куда душа пожелает. Но он отворачивал от них шаг, шел по нехоженому, среди густых и колких зарослей шиповника и боярышника, по каменистым осыпям, где не был заметен его след. Он не петлял влево-вправо, а брал только вверх и вверх. Может, у него была ясная цель? Ни о чем таком Тимофей даже не помышлял. Его гнал извечный инстинкт самосохранения, определивший раз и навсегда: чем выше, тем недоступнее. Недоступнее для преследователей. Сам-то он преодолеет, заберется, вскарабкается, ему некуда деваться. А вот те, кто его ищут, пусть помучаются, попробуют достать его на этой верхотуре.

А идти становилось все трудней. Сбивалось дыхание. Тяжелели ноги... Сколько часов он в пути? Бог его знает. Было утро, а теперь вон стягиваются сумерки. Там, откуда он сбежал, сейчас, наверное, ужин. Вспомнил и ощутил тоскливую пустоту в желудке...

Одно время вместе с ним в камере сидел неказистый кривоногий мужичок по прозвищу Гудок. У него уже не то шестая, не то седьмая отсидка. Он и сам порой путался. Так вот этот Гудок любил рассуждать:

– Здесь у нас порядок. Не то что на свободе. Вовремя накормят. Вовремя отправят на работу и спать уложат. А когда положено – кино, пожалуйста. Не жисть, а малина. Все расписано, все по гудку. Знают: мы тоже кое-что соображаем, нас не проведешь. А там... Автобуса не дождешься, в харчевне толчея, куда ни кинешься – тьма народа и всяк норовит вперед тебя пролезть. Не-е, на свободе год за пять надо б считать. Устаю я на ней, проклятой, устаю. Значит, пора где-нибудь грабануть, чтоб по-новой сюда взяли. Сыт, обут, одет, все за тебя обдумают, решат, а ты живи по гудку и наслаждайся.

– Попроси начальство, – сказал Петр, – да и оставайся насовсем.

– Э-э, хреновый ты, я вижу, законник, – удивил¬ся Гудок. – Гоношишься только. Во-первых, не положено, прошел срок – пинок под зад и будь здоров. А, во-вторых, не будь свободы, откудова бы я знал, что здесь хорошо? А, в-третьих, худо долго без баб.

– Тебе бы и баб по гудку! – засмеялся Петр.

– Кабы так, в ножки б начальству поклонился...

А темнота настала такая, что двигаться приходилось вслепую, на ощупь. Впору прилечь под первым попавшимся кустом и переждать до рассвета. Сунулся было туда Тимофей, да отшатнулся назад: от сырой земли несло знобящим холодом. Ляжешь и околеешь, подумал он. Нет уж, лучше хоть как, но топать.

Спотыкаясь, оцарапывая лицо ветвями низкорослых деревьев, он брел до тех пор, пока не поскользнулся на крутом подъеме, упал и, перевертываясь с боку на бок, покатился вниз. Руки судорожно пытались зацепиться хоть за какой-нибудь крохотный выступ, но хватали только пустоту или верхушки травы, которой обильно порос этот проклятый склон. Вращение, еще более жуткое в кромешной тьме, все убыстрялось, и он уже понял, что бессилен его остановить, и напряженно ждал неминуемого удара о камни, инстинктивно оберегая голову. Там, где склон резко обрывался, Тимофей пролетел несколько метров по воздуху, в короткое мгновение успел похоронить себя, а когда шмякнулся на податливые лапы арчи и остался целым и невредимым, то еще долго-долго боялся шелохнуться – не сон ли это?

Спускался он с дерева медленно, боязливо ощупывал ногой каждый сучок, проверял, выдержит ли, не обломится ли? Ступив на землю, постоял, плотно прижавшись спиной к шершавому стволу, и лишь потом, чуть ли не ползком, принялся обследовать, куда же его занесло.

В этом месте произошел срез скального грунта, и образовалась небольшая площадка. Выбираться отсюда ночью Тимофей не решился. Подыскивая, где бы прикорнуть, он неожиданно наткнулся на вход в пещеру. Там было сухо, безветренно, и он сразу же уснул.

Только утром Тимофей осмотрелся как следует и оценил, насколько ему повезло. Арча-спасительница стояла на самом краю глубокого, с пятиэтажный дом, обрыва: внизу по каменистому дну ущелья бежал ручей. От глаз всякого, кто был на противоположной стороне, привольно раскинувшаяся крона арчи скрывала и вход в пещеру, и того, кто находился подле нее. Да и пещера была подходящая: Тимофей мог бродить по ней, лишь слегка наклонив голову. Что ж, подумалось ему, на первый случай сойдет. Недельку-другую здесь вполне можно переждать.

* * *

Первое встреченное село оказалось ближе, чем он полагал, часах в четырех ходьбы от его убежища. Небольшое, в одну главную и десяток поперечных улочек, оно оглядывалось сверху полностью, до последнего двора. Сейчас там было безлюдно, только в одной улочке вздымалась пыль: это мальчишки-дошколята гоняли в футбол. Зато подальше, за селом, где зелеными шнурками вытянулись свекольные поля, копошились по-муравьиному бабы и мужики. Тимофей вспомнил, как еще мальцом сидел на отцовских коленях, хрумкал рафинад и жмурился от удовольствия: сла-адко!

– Пап, – спросил он, – а почему сахар такой сладкий-пресладкий?

Отец, старый фронтовик, колхозный агроном, подумал да и говорит:

– Потому сладкий, что труд свекловодов уж больно соленый.

Так ничего и не понял тогда маленький Тимошка, но запомнил. Крепко запомнил.

Жуть как хотелось есть. Третий день травкой-муравкой перебивается. Будь у него хоть немножко денег, он бы выкарабкался. В сельском магазине или на базарчике даже с рублевкой не пропадешь. Но карманы безнадежно пусты. Так что покупной вариант отпадает.

Пригибаясь, он направился к стоящему на отлете ладному кирпичному дому, обнесенному низким штакетником густо-зеленого цвета. Сколько наблюдал, никто возле него не появлялся: шлялись по двору сытые куры, да лениво потряхивала рыжей клочковатой шерстью плюгавая дворняга. А так – пусто, вымерло, никого. Может, здесь и удастся ему чем-нибудь поживиться.

Шел он медленно, напряженно, остро ловя каждый сторонний звук. Скрипнула под порывом ветра чья-то калитка – быстро обернулся, не следят ли за ним; услышал, как мальчишки, играющие в футбол, заорали: «Лови, лови!» – и бухнулся на землю. Ерунда получается, отметил про себя, так и чокнуться можно. Подобрался к штакетнику, заглянул во двор. И сразу в глаза бросилась печь, уставленная всякой домашней утварью, и у ее основания высыпанная на землю для просушки прошлогодняя картошка. Все остальное Тимофея уже не интересовало. Представил, какая это вкуснятина – испеченная в углях картошка, – и облизнулся.

С собаками он налаживал отношения быстро, имел такой подход. Посвистит на свой манер, тихо, едва слышно, – и собака из друга человека вообще становится его, Тимофея, другом. И ластится, и в глаза преданно заглядывает, и хвостом виляет, и выполнить готова все, что в ее собачьих силах. Правда, однажды, когда он повадился ходить ночами к Варьке Безугловой, пес на брюхе к нему полз, сапоги языком глянцевал, а потом так хватанул за ляжку, что Тимофей месяца два присаживался на самый краешек, одной стороной. Гипноз прошел, сокрушался он. Надо время от времени повторять свист.

Рыжая дворняга не была исключением. Она по¬корно опустила уши и поплелась в будку. Перемахнув через штакетник, Тимофей присел на корточки возле картофеля, стал рассовывать его по карманам. Потом смекнул: господи, да это ж на раз поесть! Под руку попался мешок. Насыпал по горло. Но сколь ни кряхтел, пытаясь взвалить его на спину, ничего не вышло. В конце концов мешок вырвался и угодил в сваленную на печи посуду. Загремело как! – он аж обмер. Залаяла, не вылезая из конуры, собака, кинулись врассыпную куры.

– Витька, ты, что ли, балбес этакий? – донесся из дома надтреснутый старушечий голос. – Опять за свое: курям хвосты драть?

Тимофей затаился.

– Молчишь? Вот злыдень! Погодь, до костылей дотянусь, я те покажу, как в молчанку играть... Ась?

Послышался шум. Бабка, видать, не на шутку всполошилась.

Отсиживаться теперь за печкой было бы глупо, Тимофей заторопился. Опорожнив наполовину мешок, сунув туда кое-что из грошовой алюминиевой посуды, он подался в горы.

До этого Тимофей ничего чужого не брал. Скажи ему кто-нибудь прежде, что так может случиться, – в глаза бы плюнул. А нынче кому плевать? Себе? Да невозможно ведь. Хитро смастерен человек: других унизить и ударить куда сподручней, нежели себя самого. Не напрасно, значит, бог лепил его по своему подобию.

С тех пор Тимофей обходил все окрестные села, прихватывая то, что плохо лежит: одежонку какую, булку хлеба или курицу, тряпье для подстилки, завалявшийся нож или топор... Правда, в ученической тетради он вел список украденного, чтобы когда-нибудь рассчитаться сполна. Тетрадь эта, выброшенная неизвестным ему Маратом Усмановым после второй двойки по математике, бережно хранилась в пещере, у его изголовья. Сначала он написал на обложке: долги, а затем, спустя несколько дней, добавил: совести. И чем больше росли долги, прибавлялись записи в тетрадке, тем он все чаще, с горечью и тоской думал, как же ему быть дальше, чтобы не перечеркнуть единственное, что у него осталось и чем он особенно дорожил – уважение к самому себе? Именно этот живительный родничок, без которого немыслимо истинное человеческое существование, придавал Тимофею силу, хоть как-то осветлял наплывавшие дни, и если его замутить или расплескать, все потускнеет, потеряет смысл.

Он привык работать. Сколько помнит себя, в их доме всегда находилось достойное мужчины дело. Тимофею льстило отношение к нему отца, как к равному, и он не отлынивал от работы, а, наоборот, лез из кожи, чтобы заполучить ее и выполнить как надо. А сельская семья богата заботами, даже если у нее всего-навсего огород соток на десять да корова. Еще не разумея азбуки, Тимофей уже сноровисто косил траву, лихо скакал на лошади, ему доверяли прополку помидоров и заготовку на зиму хвороста. Когда подрос, отслужил армию, потянулся к технике. Отец и тут не стал перечить, пристроил его подсоблять в гараже местному Кулибину – дяде Васе, который, казалось, из лома мог смасте¬рить двигатель.

«Гайки да болты без человека ничто, тьфу, пустое место, и потому они послушней его воле, чем зем¬ля, – говорил отец. – С ними ты всегда совладаешь, хозяином положения будешь. А земля?.. Бьешься, бьешься и ни черта от тебя толку. Как рассвирепеет небо на землю, – а они все чаще меж собой не в ладах, – налетит суховей или градом обдаст, после хоть слезами полей ее, бедную, но вернуть ей всю силу уже не удастся. Зато выдастся подходящая весна – урожай такой, что закрома трещат. А агроном вроде и ни при чем... Нет, сынок, мало, ох, как мало мы еще знаем. И реки вспять поворачиваем, и в технике чудеса творим, а самое наиглавнейшее – землю-матушку нашу постичь, оберечь да взлелеять, как полагается, пока не удается. Хоть пахари на тыщу лет раньше космонавтов родились. Знать, дело это уж больно глубоких извилин требует, и не только их…» – «Коли агрономство не по душе, что ж ты к технике не переметнулся?» – спросил тогда Тимофей. Отец даже оторопел. «Это на кой ляд? – недоуменно вытаращил глаза. – С чего ты взял?» – «Ну, батя, даешь! Сам же говорил: толку от агронома нет, трудно и тэ дэ и тэ пэ...» – «Замолкни, Тимка, несмышленыш еще. Понимать должен; поругивают люди работу свою, а то и всю страну великую не потому, что не мила она, а потому, что болеют за нее, улучшить хотят. А предложи взамен хоть рай земной, разве кто согласится. Ежели, конечно, человек не совсем уж вывихнутый...».

Тимофей стал механиком. Не сразу, понятно, но стал. И когда он почуял вкус в работе, когда дядя Вася, а попросту Кулибин, заметил в шутку, что теперь и помирать не грех, наследник появился; когда девки стали поглядывать на него заинтересованно, со значением; когда у отца возникла идея: поднатужиться и купить ему «Жигули» – вот тогда-то и свершилась страшная несправедливость, и все полетело кувырком. Как дикий, кошмарный сон, всплывают в памяти суд, приговор...

Пониже пещеры, почти у самого дна расщелины, где бежал ручей и куда можно было спуститься, лишь цепляясь за ветки кустарника и скальные выступы, Тимофей, обнаружил вполне пригодный для пашни участок земли. Если его очистить от камней, выровнять, то, пожалуйста, выращивай на нем, что пожелается.

Шальная, вспыльчивая весна шла по горам. Ливневые дожди, ураганные ветры чередовались с тихим солнечным покоем, и Тимофей, все еще колеблющийся, в конце концов решил, что останется здесь. До холодов переждет, а там, глядишь, милиция о нем и позабудет. Не рецидивист ведь он какой-нибудь.

Инструмент у него был плохонький, какой обычно идет на выброс. И участок не малина. Но он с ходу, с азартом, с жадностью принялся за работу, заглушая ею и тоску одиночества, и обиды на людей, состряпавших ложное обвинение. Труд высоко в горах особенно тяжел. Ворочая камни, Тимофей чувствовал, как бешено колотится сердце, как стучит кровь в висках, от напряжения вены на руках вздувались, будто ручьи по весне. А он только крякал, пыхтел, словно паровоз, и продолжал орудовать ломом. Когда темнело, валился прямо тут же, на подсушенную солнцем прошлогоднюю листву, и засыпал. И лишь к середине ночи, продрогнув, перебирался в пещеру.

Даже его задубевшие ладони порой не выдерживали, взбухали мозолями. Тогда он на день-другой забрасывал лопату, лом, растирал в ладонях влажные, прохладные комочки земли, опускался на колени, разглаживал мелкие земляные россыпи, и ему легчало.

Облагородив участок, посадил картошку, лук, а по краям понасеял всякой салатной зелени.

Семенами этими он разжился у мальчишек в обмен на альчики, которых в горах полным-полно. Мальчишки-дошколята, полноправно хозяйничавшие на улицах опустевшего на день села, были пока единственными, с кем Тимофей решил пообщаться. Зная наверняка, что все взрослое население в поле, он подошел к ним поближе, остановился.

– Привет футболистам!

Они сразу же прекратили игру, уставились на него. Видно, незнакомый человек был для них в диковинку.

– Здрасте, – отозвались вразнобой, а в глазах любопытство вперемешку с настороженностью.

Белобрысый крепыш в полосатых шортиках, судя по всему драчун и заводила, шагнул навстречу.

– Вот ты и попался, дядька! – сказал он.

Тимофей вдрогнул, но тут же подавил испуг. Право, смешно. Да он и десяток таких пацанов раскидает. Жалко улыбнулся.

– За что же?

– Прикидывайся! Упер у нас картошку.

«А, вон о чем речь», – подумал Тимофей. Тут-то уж он выкрутится, только надо действовать понапористей, веселей.

– Пацаны, да он что, – покрутил пальцем у виска, – с приветом? Картошка… Ну даешь! А, может, аэроплан я твой угнал, а?

– Аэроплана у меня не было. Картошка была, – упрямо отозвался белобрысый.

Мальчишки молчали, еще не определив, как им поступить.

– Обыщи! – приказал Тимофей и развел руки в стороны.

О, как обрадовалась и загомонила вся мальчишечья ватага! Его сразу же обступили, каждому почему-то хотелось залезть в карманы бородатого незнакомого дядьки. Кому-то сразу повезло, он набрал полную пригоршню альчиков. Хотел улизнуть под шумок, но белобрысый пацан, стоявший чуть поодаль и зорко за всем наблюдавший, произнес:

– Верни назад, чего хапаешь.

– Так мне же, Витька, разрешили, – плаксиво затянул тот.

– Врешь. Верни.

Из таких немногословных, твердых пацанов вырастают вожаки, за которыми сверстники идут в огонь и в воду. Тимофей протянул ему альчики:

– Бери.

– Спасибо. – Он взял альчики, выбрал себе один, остальные раздал друзьям. Спросил в упор: – А ты откуда?

Тимофей махнул рукой в сторону гор.

– С ледника.

– На снежного человека не похож. Альпинист?

– Нет, гляциолог.

– А что это такое?

Тимофей растолковал, как мог. Правда, он и сам-то весьма туманно представлял, чем занимаются гляциологи. Изучают ледники, следят за изменением ледового покрова... Когда-то он читал книжку о гляциологах ледника Федченко, да многое уплыло. Придется покопаться в памяти, восстановить, еще не раз это может ему пригодиться.

Мальчишки увязались за ним следом, проводили его до горной тропы. Напоследок Витька попросил:

– Ты за картошку не обижайся. Приходи еще.

– Приду.

– И альчиков захвати.

– Захвачу.

– А это на дорогу, – дал ему крупных, хорошо пожаренных семечек. – Будешь лузгать. Когда назад пойдешь, не заблудишься.

Это было сигналом. Мальчишки стали совать Тимофею все, что завалялось у них в карманах – этикетки от конфет или огрызок карандаша, ржавый погнутый гвоздь или сломанный выключатель. Так перекочевал к нему и спичечный коробок, до краев наполненный мелкими коричневатыми семенами укропа и петрушки.

* * *

Будучи человеком от земли, волей судьбы оказавшимся вне землепашеских забот, Тимофей не мог утерпеть, чтобы хоть издали не полюбопытствовать, каков здесь уход за плантациями свеклы, как подпушивают, подпитывают влагой растения, насколько слаженно идет работа.

Звено, как и повсюду, почти сплошь состояло из женщин. Загорелые, языкастые, они весело орудовали тяпками, громко перекликались.

– Аннушка! – кричала маленькая толстушка в косынке самолетиком. – Поди сюда, вон куст хворобый. Погляди-ка!

Аннушка, высокая и ладная, в цветастом сарафане и спортивных тапочках, оставляла свой рядок и шла к толстушке.

– Ой напугала, Марфа! – доносился до Тимофея ее голос. – Я уже думала: опять гниль появилась. С чего ты взяла, что хворобый?

– Аль не знаешь? – разогнулась соседка справа, пожилая, бровастая. – Ведь ее мужик из командировки вчера прикатил.

– Ну и что?

– А то! Лег рядышком да проспал, не шевельнувшись, до утра. Вот ей хворобые нынче и мерещатся.

Посмеявшись, бабы снова взялись за тяпки, Тимофей приметил: Аннушку окликают чаще других. Едва возникает невнятность какая или требуется передохнуть, тут же раздается: Аннушка, Аннушка! Видать, звеньевая, подумал он. А сам уже прильнул к ней взглядом, не упуская ни малейшего ее движения. И чем больше он смотрел на нее, тем больше у него занимало дух и суше становилось во рту. Пересилив себя, уводил глаза в сторону, на какой-нибудь куст или камень, чтобы остудить воображение, но не выдерживал этой пытки и снова глядел, неотрывно глядел на нее. Порой, словно почуяв его взгляд, она оборачивалась, и он видел растерянную улыбку, блуждающую по ее смуглому открытому лицу. Ему хотелось выйти из-за кустов, крикнуть: «Аннушка!», но он продолжал сидеть в своем укрытии и беззвучно шевелить губами.

Тимофей и радовался тому, что с ним происходило, и печалился. Конечно, будь он свободен, как прежде... Прячась, он шел за Анной, провожал ее до самого дома. Тот дом на окраине села был ему знаком. Оттуда он утащил мешок картошки. Тимофей даже остановился, ошеломленный таким совпадением. Надо побыстрей заработать где-нибудь денег и рассчитаться.

Однажды вечером, полагая, что Анна уже дома, он пристроился у штакетника, против освещенного окна, чтобы увидеть ее вблизи, а не за полверсты, как в поле. Обстановка в комнате была проста: стулья, телевизор и комбинированный шкаф с книжными полками и отделением для одежды. Витька с бабушкой сидели за столом, лузгали семечки и о чем-то мирно беседовали. Наверное, Анна в другой комнате, подумал Тимофей. Ничего, можно и подождать. Куда, куда, а в свою берлогу он всегда успеет.

– Вы что здесь делаете?

Тимофей отпрянул от забора. Перед ним стояла Анна. Принаряженная, высокие каблуки, прическа колоколом – знать, в клубе или в гостях была...

– Да я... видите ли... шел мимо, – забормотал он, кляня себя за неосторожность.

– Не сочиняйте. Наш дом крайний. Куда ж мимо него идти?

– В горы, – нашелся он.

– И то верно. Хотя кто ж туда идет на ночь глядя?

– Когда каждая тропка знакома да такая лунища...

– А, вы гляциолог? Тогда понятно, мне Витька рассказывал. Все ждет от вас альчиков.

– Передайте ему, я как раз за этим и пришел.

– Так заходите,– она открыла калитку.

– Нет, нет. Мне пора.

Анна помедлила, словно собираясь спросить о чем-то еще, но лишь повела плечом и ушла.

А он еще долго стоял, уставясь в ту точку на земле, где только что была, говорила, дышала, смотрела на него – Она.

* * *

Известно, что проще затеряться в многолюдье. Поселок Каменка не то, что Витькино село Кызыл-Су. Улиц, широких, мощенных булыжником, здесь сразу и не перечесть. А две-три даже залиты асфальтом. Добротные одноэтажные дома чередуются с белокаменными двухэтажными коттеджами, где квартиры на двух уровнях. Тимофей шел по вечернему поселку, освещенному парящими средь зелени звездообразными светильниками, любовался нарядно одетыми парнями и девчатами и с какой-то затаенной завистью думал, что вот они свободно разгуливают где и когда захочется, а он должен прятаться, хоть ни в чем и не повинен. У них есть дом, работа, а для него, отверженного, все это – только за решеткой. Их жизнь, текущая совсем рядом, за стеклянной непрошибаемой стеной закона, была для него недосягаема. Такое же ощущение возникло бы, пожалуй, у телезрителей, смотрящих какой-нибудь фильм: экран-то под боком, а попробуй, очутись среди тех, кто там ходит, смеется, действует...

Кряжистый, густобородый, с гривой каштановых волос, он тоже привлекал порой внимание гуляющих. Поначалу он съеживался, напрягался, почуяв чей-нибудь взгляд, но вскоре привык; и когда заметил, как на него исподтишка посматривают и перешептываются две длинноногие подружки у входа в сквер, хотел было подойти к ним, познакомиться. Но вовремя одернул себя: не спеши, пообвыкнуть на людях надо. Отыскал в сквере свободную скамью, расположился непринужденно, стал наблюдать, как живут-поживают его сверстники и те, что постарше или по¬моложе.

Ничего вроде особенного. Но почему у него так щемяще-тоскливо на душе? Не потому ль, что все это было и ему доступно, однако только теперь, лишившись всего, он понял, как велика, истинна цена того, что имел. Вон парень, худющий, лопатки сквозь рубаху торчат, обнял девушку за плечи, прижался к ней – разве Тимофей не делал это в тыщу раз лучше, разве он не ощущал трепет горячего женского тела? А вон компания мужчин, усевшись за столиком открытого кафе, уминает шашлык, запивая холодным пивком. Тимофей сглотнул слюну. А эти ребята, что бьют по гитаре, будто там не струны, а буксирные тросы... Взять бы у них гитару да показать, на какую игру она способна...

Поднялся, пошел из сквера. Длинноногих подружек уже не было. Влился в людской поток, что устремлялся к Дворцу культуры. Он умышленно задевал прохожих то рукой, то плечом, а сам делал вид, будто бы невзначай, и каждый раз извинялся, виновато улыбаясь. Ему так хотелось хоть краешком зачерпнуть тепла человеческого, хоть чуточку приобщиться к окружающей жизни, что он, смятенный, забыл да¬же, кто он и откуда. Толкнув локтем встречного милиционера и тут же извинившись, поплыл дальше; его не протрезвила даже металлическая фраза: «Гражданин, нарушаете»… Ну и подумаешь – милиционер, ну и подумаешь – нарушаете. Мало ли к кому это могло относиться. А если он его, Тимофея, слегка приструнил, как и любого другого прохожего, так, выходит, тут полный порядок. Быть не хуже и не лучше любого другого для Тимофея нынче ох как подходяще. Значит, остаться в тени, слиться со всеми...

Совсем бы неплохо сходить в кино, мелькнула мысль. А что? – он даже приостановился, – почему бы и нет? Как-то возле винного киоска он подобрал завалявшиеся монеты, и ему вполне бы хватило на один сеанс, если, конечно, не удлиненный...

Реклама предлагала два кинофильма на выбор. В розовом зале прямо сейчас же – «Восемь любящих женщин», а в голубом зале чуть позже – «Неуловимые мстители». Ему не терпелось прямо сейчас же.

Тимофей направился к кассе. Успел порадоваться: никакой очереди. Он уже нашарил монеты, когда боковое зрение угадало длинноногих подружек, повстречавшихся ему перед сквером. Обе стояли у самой стены и о чем-то шептались, беспокойно поглядывая на него. «Может, пригласить их в кино?» – подумал он. И едва не рассмеялся: вот чудак, денег-то в обрез на один билет. Придется довольствоваться теми любящими женщинами, что будут на экране.

Тимофей шагнул к кассе и вдруг, как от толчка, резко обернулся. Одна из подружек показывала пальцем на висевший рядом стенд с броской надписью: «Их разыскивает милиция». Тимофей мгновенно охватил глазом и этот жест, и три фотографии, приклеенные к желтоватому дереву стенда. Обритые наголо, ушастые, они были бы смешны и жалки, если б не взгляды – презрительно-высокомерный у Петра, вороватый у Мишки и обиженный, злой у него самого, Тимофея.

От неожиданности он замер, не зная, на что решиться. Если сразу же бежать, значит, выдать себя с головой, признаться, что он – это он, и тогда у девчонок последние сомнения исчезнут, они поднимут шум, примчится милиция, и ему вряд ли удастся ускользнуть. Конечно, знай он этот поселок и окрестности получше…

– Скучаете, красавицы? – обратился он к подружкам, ошеломленным пуще него самого. – А я вас еще в сквере заприметил. Дай, думаю, причалю. А вы сюда... Составьте компанию, страх как не люблю в одиночку по кинотеатрам ходить.

Девчонки молчали. Наконец та из них, что тыкала пальцем в сторону фотографии, обрела дар речи.

– Ерундовый фильм, – сказала она. – Мы уже посмотрели... Если компанию предпочитаете, то почему же один?

– К тетке приехал погостить, а она взяла да приболела. Знакомых – ноль. Хоть реви с тоски.

Удалось ему провести девчат или нет – поди угадай. Погуляли они вместе с полчаса, поговорили о том, о сем и разошлись. Проследил Тимофей за ними до поворота, а потом так начал петлять по улицам, что едва сам не заблудился. Выбравшись из поселка, долго и яростно топал по тропе, пытаясь успокоиться, унять бурлящие чувства.

Его душили слезы. Будь рядом человек, пусть со¬всем незнакомый, просто готовый его выслушать, и он бы раскрылся, чтобы облегчить свою душу. Но вокруг простирались лишь черная беспросветная ночь и тишина до звона в ушах.

Что преобладало, властвовало в нем: стыд? обида? страх? Трудно было определить. Слитые воедино, эти чувства рождали непрерывную протяжную боль – как вой изголодавшегося волка. Она то утихала, то усиливалась, истачивала душу, и никак с ней было не справиться, никуда от нее не деться.

Ладно, думал он, обвинили его зазря. Ладно, перед родителями, друзьями, всем селом выставили как злодея-нарушителя. Но сколько же можно, черт подери? Ведь наверняка такую же идиотскую фотографию прилепили и на его родном клубе. Хоть за тридевять земель этот клуб, а прилепили. Чтобы в случае чего хватали злодея Тимофея и волокли прямиком в милицию. Вот стыдобина! Разве посмеет он теперь туда показаться? Да в него любой будет тыкать пальцем, как та длинноногая. Нет, путь домой ему заказан. Во всяком случае, пока это история не перемелется. А перемелется она не скоро. Очень не скоро. У людей память только на доброе коротка. Вон Федьке Прохорову, соседу, однокашнику, он мотоцикл из дерьма собрал. По гроб, клялся Федька, будет помнить эту подмогу, в любой момент, только свистни, примчится к нему на выручку. А когда с Тимофеем беда стряслась и его выпустили на три дня под подписку, так этот самый Федька стал морду воротить. Нахлобучит кепку по самые брови, голову пригнет и шурует мимо на повышенных скоростях, как дикий кабан.

Видно, думал Тимофей, людям даже выгодно, чтобы их так называемый благодетель трепыхался в сетях. Ведь тогда они получают возможность как бы автоматически списать свой моральный долг. Были клятвы или без них обошлось – какая разница! Человек запятнал, опорочил себя, угодил в яму. И должники, хоть внутри у них и пляшет все от радости, изображают гримасу презрения или негодования: совершен подлог! Был один человек, а теперь другой. Естественно, у них перед ним никаких обязательств нет и быть не может. Он сам во всем виноват... Кто знает, возможно, нежелание людей состоять в моральных должниках, заставляет их втайне кликать беду на головы своих бывших благодетелей. А уж если ее кликнуть хорошенько, то она наверняка свалится.

Долгое время после того, как Тимофей побывал в Каменке, его мучали кошмары. Покойное течение сна вдруг прерывалось, и перед ним бесконечной чередой мелькала в слепящем луче прожектора одна и та же фотография – бритоголовый ушастый Тимофей, с выпученными по-рачьи глазами на перекошенном от злобы лице. Лицо это множилось, заполняло пространство, мчалось то вверх, то вниз, как на чертовом колесе. Порой оно оживало, щелкало челюстями – и Тимофея бросало в дрожь. Но в какое-то мгновение вся тьма этих обезображенных копий с него исчезала, раздавался резкий, срывающийся женский вопль: «Это он, он! Держите!» – и тут же ему в грудь упирается крепкий и острый, как штык, палец с наманикюренным ногтем. Тимофей настолько явственно ощущал его разящую силу и свою полнейшую беспомощность, что потом на протяжении дня лежал, будто пригвожденный к нарам, задыхался от боли и тоски, а на груди у него краснело пятно, величиной с пятак.

Он редко выбирался из пещеры. Да и то по крайней необходимости: полить или подпушить огород, очистить его от сорняков. Участок был ухоженный, сочные напористые растения быстро шли в рост – хоть снабжай их табличками и отправляй на ВДНХ. Удивляться тут лишне: помимо этого огорода, сотки на три, Тимофею и заняться нечем. Копошись, ублажай ростки, нянчись с ними, чтобы и при деле, значит, и на прокорм хватило сполна. Когда он заботливо обхаживал картофельную ботву тяпкой, то, казалось, представлял, видел сквозь землю, как наливаются, крупнеют клубни в тонкой розовой кожуре. Сколько их там, в чем они сейчас испытывают нужду, каково им при зенитном палящем солнце иль на заре – обо всем Тимофей мог бы рассказать, было бы кому...

Незатейливость дел заставляла его мысли все чаще пускаться вспять. Память щедро преподносила все подробности происшедшего с ним несчастья. Того самого, что резко накренило его жизнь к безверию и отчужденности. Видения былого тревожили его душу, заставляли вновь и вновь переживать то, что уже давным-давно совершилось.

Он ехал в город. Не бог весть какие дела влекли его туда, но все-таки... Себе надо подобрать еще один выходной костюм, посветлее, матери кофту, отцу рубашку, да и мелочи всякой – вон целый список в кармане. Нынче деньжата водятся у каждого, кто работать горазд. Трудней обменять их на то, к чему душа потянется. Больно уж привередлива душа эта. Попробуй, угоди ей! Прилавочный товар и даром не нужен, подавай что-нибудь такое, разэдакое, что лишь с трудом добыть можно.

Тимофей ехал в город. И улыбался, глядя на мелькавшие встречные «Жигули», «Москвичи», «Мерседесы»: это из города ехали за продуктами в село. Утро только начиналось, и поток машин был пока еще жидковат. Но Тимофей знал: пройдет час-другой, и почти все горожане, имеющие транспорт, покатят к сельским магазинам.

С неба, затянутого густой белесой паутиной облаков, сочился слабый рассеянный свет. И дорога, и подступавшие к ней поля или селенья, и далекие предгорья – все плыло, покачиваясь, в этом мягком утреннем свечении. Тимофей вел машину с удовольствием, уверенно и бережно. Ему нравилось и то, как она, послушная его желаниям, убыстряет или замедляет свой бег, и то, какая ровная дорога простирается перед ним, а лихой ветер, врывающийся в окно, разгуливает по салону газика, лохматит его волосы, лезет за воротник... Спасибо Кулибину, это он надоумил Тимофея взять на воскресенье колхозный газик, а не тащиться автобусом. «После капиталки, – сказал он, – машине умелое обхождение требуется. Сам ты ладил ее, сам и обкатывай. А после внесешь в кассу, что положено». Тимофей засомневался: «Может, неудобно, дядя Вася, а?» – «Ты, парень, что, рехнулся? – у того даже щеки задергались от возмущения. – Разве б я предложил, если бы нарушение какое?..».

Не часто Тимофею удавалось вырваться в город, да и какая в том нужда? Цирк, театр, один-два музея с экспонатами десятилетней давности – вот и все городские преимущества. Остальных мест познавательно-развлекательного характера в их селе хватает. А если ездить, как он сегодня, ради того, чего у самих вдоволь, так это блажь. Или возросший уровень жизни. Впрочем, кто разберет, где кончается одно и начинается другое?..

Из земли полезли многоэтажки. Да так густо, что кажется, вздохни их обитатели в одноразье – и ко¬му-то кислорода не достанется. Тимофей свернул с магистрали в боковую улочку, где было потише. То¬ропиться некуда, универмаг еще закрыт, и он может покружить по городу, оглядеть его со всех сторон.

Впереди зажегся красный. Тимофей сбросил скорость и, притормаживая, медленно покатил к перекрестку. На языке шоферов это называется «пасти светофор». И машина остается в режиме, и водитель выигрывает время.

Тимофей точно подгадал к перекрестку – мягко и призывно зазеленел светофор. Прибавив газ, он миновал пешеходную дорожку и уже был почти у осевой линии, когда увидел, как слева на большой скорости летят прямо на него «Жигули». Успел подумать: ослеп, что ли, куда прет на красный?! Успел сам сделать рывок, надеясь проскочить, избежать столкновения. В какой-то миг даже показалось: пронесло! Но тут же ощутил сильный боковой удар, зад газика развернуло, и он, чудом не опрокинувшись, застыл посередине дороги. Не обращая внимания на боль в плече, на то, что из рассеченного уха сочится кровь, он выскочил из машины.

«Жигули» лежали на боку. Лобовое стекло было разбито вдребезги. Через образовавшийся проем, постанывая, выползал человек. Другой, которого Тимофей поначалу и не заметил, распластался у самой обочины. Тимофей помог выбраться водителю, невысокому, худощавому, с длинными рыжими бакенбардами. Спокойно отряхнув свой модный темно-коричневый костюм и поправив галстук, тот простуженно сипел: «Фу, черт, напоролся! И надо же!».

Вокруг было пустынно – ни пешеходов, ни машин.

– Давай уходить, друг, а? – черные зрачки маленьких глаз жестко уперлись в лицо Тимофея. – Чего нам здесь ждать? С милицией свяжешься – до ко¬стей обдерут. Отбуксуй меня в глухой переулок. Полтыщи за помятое крыло хватит? Лады. Только поживей. Где трос?

Тимофея словно парализовал его сиплый напористый голос. Он только молча кивал, не задумываясь вовсе над тем, что ему предлагают. Хотя, если разобраться, ничего в том предосудительного не было. Сплошь и рядом шофера, попав в аварию, договариваются меж собой о восстановлении побитых машин, не взывая к помощи милиции. Зазевался, сплоховал – будь добр, гони монету. В следующий раз острей глаз будет, зорче. Водитель «Жигулей» не лез на рожон, виноват так виноват, сам готов раскошелиться. И Тимофей доверился, подчинился ему, стал копаться в багажнике, ища трос.

– Пошевеливайся, папаша, что ж ты разлегся? – услышал он голос хозяина «Жигулей». – Здесь тебе не Анапа. Ну!.. Эк тебя угораздило!.. Ничего, вылечим. Бывало и хуже.

Подхватив под мышки лежавшего у обочины человека, Сиплый поволок его к машине Тимофея. Тот попытался выпрямиться, сделать шаг, но тут же, ойкнув, вновь валился на руки Сиплому. «Видать, сильно ударился, – подумал Тимофей. – А может, от испуга это?..». Он знал, что мгновенные потрясения могут воздействовать на человека страшнее иных ушибов. На время теряется речь, координация дви¬жений...

Тимофей распахнул дверцу своей машины и поспешил на помощь Сиплому, когда раздалась сирена. Прибыла «Скорая». А сразу же вслед за ней – автоинспекция. Белые халаты перемешались с синей милицейской формой. Столько деловитых, уверенных, приказывающих людей – Тимофей даже растерялся. Кому-то улыбался – и улыбка получалась виноватой, кому-то отвечал – и выходило глупо, неубедительно. Благо, его пока не донимали расспросами. Так, вскользь, мимолетно. Все внимание, как и обычно, сосредоточено на пострадавших. О них пекутся в первую очередь. Белые халаты обступили «папашу», бережно укладывают его в карету «Скорой» и уносятся, завывая, в травматологию. А Тимофею только мазнули-обожгли зеленкой ухо, где успела запечься кровь, и привет горячий. Синим формам опять-таки предпочтительней оказался Сиплый. Вместе с ним они промерили шагами путь «Жигулей» и газика от въезда их на перекресток до столкновения. Слушая Сиплого, лейтенант милиции делал пометки в блокноте, Тимофей топтался на месте. Что ж, тут все ясно, думал он. 
Ведь они с Сиплым в принципе договорились. Увидел, как из углового дома вышел пожилой высокий мужчина с чемоданом в руке, направился было в их сторону, но потом, глянув на часы, остановился в нерешительности. Подкатило такси, и он уехал. На самолет торопится, мелькнуло вторым планом, как нечто случайное, несущественное. А почему именно на самолет? Так показалось ему, уж слишком тепло, не по сезону одет мужчина. Показалось и забылось. Мало ли какие мимолетные картины проходят перед глазами.

– Вокруг было пусто, как в космосе, – услышал Тимофей уверенный голос Сиплого, когда, закончив осмотр, они с лейтенантом подошли поближе.

– Но ведь кто-то сообщил нам по телефону об аварии, – возразил лейтенант. – Жаль, дежурный еще зеленоват, не уточнил сразу: кто и откуда. Да... Теперь попробуй разыщи свидетеля.

– Зачем искать-то? Мы же с ним, – Сиплый кивнул на Тимофея, – уже перетолковали. Он согласился. Хоть и сельский парень, а не упрямый, с понятием. Согласился. Можете спросить.

– Верно? – спросил лейтенант.

Тимофей кивнул.

Пока лейтенант с двумя своими помощниками составляли протокол происшествия, Сиплый отвел Тимофея в сторону.

– Ты вот что, – заговорил он, снизойдя до полупросительной улыбки. – Выручай меня. Клянусь, в долгу не останусь.

– А чего выручать-то? Денег при себе нет, что ли?

– Да ну! – возмутился тот. – Скажешь тоже. С этим полный ажур. – Ловко, как фокусник, Сиплый извлек из своего кармана две пятисотенные бумажки и, несмотря на протестующий жест Тимофея, сунул ему в карман. – Бери, бери. Добавка – на моральные затраты. Все-таки «гаишники» помотают нервы. Но ты не дрейфь. Подпишем сейчас протокол, а дальше я своих людей подключу – они быстро все уладят.

– От меня-то что теперь требуется?

– Подписать протокол.

– И только?

– Понимаешь, главное – без волынки. Там все, как у нас договорено. Если начнем копаться да возражать, только дело испортим. Взбесятся, затянут… А мне через день в Одессу лететь. Мать больна. А мать, сам понимаешь, всего одна.

Надо отдать Сиплому должное: психологом он был неплохим. То, что в другом пробудило бы подозрительность, вызвало бы какие-то сомнения, Тимофей до поры принимал безоговорочно. Любая просьба о помощи для него тогда – словно глас божий. Единственно, с чем переборщил Сиплый, так это с добавкой на моральные затраты. Тут уж Тимофей на дыбы. Не успокоился, пока вторая купюра не перекочевала к тому обратно.

А протокол он подписал с ходу, не глядя. Действительно, какого лешего тянуть, когда все яснее ясного. У него тоже дела. Да и с машиной возни вон сколько. И крыло, и дверца помяты, поободраны...

– За результатами обращайтесь завтра в городское отделение ГАИ, – сказал ему лейтенант, забирая водительские права.

Завтра так завтра. Он проехался по магазинам, где ему подфартило купить все, что намечал, и вернулся домой.

Кулибин молча обошел машину, поскреб затылок.

– Угораздило же!

– Так не я виноват! Полтыщи на ремонт отвалили.

– Ого! Щедро.

Узнав об аварии, мать, тихая, незаметная женщина, без которой семья как дверь без ручки – ни туда, ни сюда – завздыхала вдруг, запричитала:

– Ах, сыночек, дался вам этот город. Будто у нас тут обуться, одеться не во что. Мечемся все зазря, а беда вот она, за уголочком. Авария! Ну, горе-горюшко. Да как же дальше-то?..

– О чем печалишься, Евдокиюшка? – отец ласково коснулся ладонью ее плеча. – Радоваться должна, что все ладно обошлось. Сын жив-здоров, царапина – и та пустяковая. А что машины помялись, велика ль беда? Их восстановить можно.

– Чует мое сердце...

– Мнительная ты к старости стала, мнительная. Успокойся. Давай-ка лучше на стол накрывать.

Потом у Тимофея будет много времени, чтобы раз за разом оживлять в памяти тот разговор и поражаться безошибочному чутью матери. Как, по каким, единственно ей ведомым признакам она ощутила уже блуждающий в воздухе гаревой запах близкого несчастья? Что в нем самом, в его рассказе, вроде бы совсем безоблачном, заставило ее встревожиться, посеяло душевную смуту, причем такую, что даже отец оказался бессилен развеять ее? На следующий день, когда Тимофей уезжал в ГАИ, она была настолько опечалена, что у него самого на какой-то миг захолонуло сердце и он, помявшись подле нее, неуклюже пошутил:

– Готовь, мама, белье и сухари.

– Да ты что, да ты что! – замахала она рукой. По смуглым, обмякшим щекам росинками покатились слезы. Застыдясь излишней своей слабости, а, скорее всего, побоявшись, как бы слабость не передалась Тимофею, она тут же, враз, промакнула эти росинки уголками клетчатой косынки, высветлила глубокие синие глаза тихой и долгой улыбкой. – Не торопись, сыночек. Лихо само репьем липнет. Авось как-нибудь минет семью нашу. Дай-то бог...

Но лихо не миновало семью Лозовых. В ГАИ Тимофей узнал, что на него заведено уголовное дело... Не может быть! Какая-то нелепица, ошибочка вышла. Сейчас он зайдет к лейтенанту, который составлял протокол на месте аварии, и все разъяснится.

– Читай, – лейтенант пододвинул ему вчерашний протокол, Тимофей дважды промчался по нему глазами.

– Да вы что! Здесь все наоборот! Не я, а «Жигули» на красный шли.

– А подпись вот эта чья?

– Но ведь вчера...

– Начинается старая песня, – вздохнул, поскучнев, лейтенант. – Вчера, видите ли, нас охватило волнение, мы были не в себе, и когда нам подсунули протокол, то мы подписали, не глядя... Ах, мы привыкли доверять людям, а вышло надувательство. Посоветуйте, что можно предпринять, чтобы правда восторжествовала...

– Зачем вы так?!

– Знаем, знаем, какие мысли обуревают тебя, молодой человек. Все это уже было, тыщу раз было. За ночь можно и посвежей вариант придумать.

– Какой вариант? О чем вы говорите? Ведь Сиплый... Ну, тот, водитель «Жигулей», сам признал свою вину. Он и деньги на ремонт дал. Да вы сами его спросите!

– Спрашивать его не надо. В своих показаниях он последователен. О тебе этого не скажешь. Но учти, кто больше виляет, тот больше срок получает.

– Срок?! – Не поверил Тимофей, тряхнул головой. – Разыгрываете. За что это – срок?

– А ты думал! По твоей вине человек погиб!

– Человек погиб! Какой человек?

– Вот те раз! Ты что, с луны свалился? Еще ночью пассажир «Жигулей» умер. Ну да, ты же только приехал... В общем, так: твоя судьба теперь в руках прокуратуры. Туда и обращайся. Больше вопросов нет?

Дальше все поплыло, поехало вкривь и вкось. Следователь, адвокат, суд... Репьем вцепилось в Тимофея лихо, и никак его было не оторвать. Чем больше метался, горячился он, тем недоверчивей становился следователь. Любые возражения Тимофея натыкались на уже сложившееся решение. Не помогла размягчить его и очная ставка с Сиплым.

– Не соображу, чего ты от меня хочешь? – сиплый голос звучал ровно, а в глазах добродетель разлита. – Чтобы я от своих слов отказался? Как можно! Скорей у соловья рога и копыта отрастут, а корова станет насвистывать по-соловьиному. Молод, но хитер, с тобой ухо надо держать востро. Из-за тебя мой родной свекор погиб, а ты еще изворачиваешься. Когда мы ехали, он, бедняга, первым заметил, что ты на красный выскочил. Я по тормозам ударил, крутанул руль, но...

– Врете вы все, врёте! – не выдержал Тимофей. Он побледнел, губы его дрожали. – Да как вы можете?! Сами укокошили человека, а на меня валите. Кто, скажите, кто просил меня замять это дело, совал деньги?..

Сиплый дернул плечом, засопел негодующе:

– Артист! Форменный артист! Свои просьбы за мои выдает.

– Неужели не стыдно, а, Сиплый? Подлец вы, подлец!

– Еще и оскорбляет.

– Да за такое морду бить мало!

– Ого! Угрозы начались. Будьте добры, товарищ следователь, избавьте меня от любезностей этого хама.

Следователь был грузен, стар и угрюм. Жидкие седые волосы едва прикрывали белое в пупырышках, будто у ощипанной курицы, темя. Ему оставался год до пенсии, болела печень, одолевала усталость. Начальство знало, на что он горазд, и направляло ему те редкие материалы, в которых все было предопределено. Старый следователь понимал это, но не сердился, наоборот, его вполне устраивало называть заведомо белое – белым, заведомо черное – черным. А на сей раз в нем вызывал раздражение этот здоровый, круглолицый парень, стремящийся во что бы то ни стало ниспровергнуть уже доказанное. Бессмысленная затея. Зря только время теряет.

Дома мать потихоньку корила отца:

– Все ты, твоя проповедь: верь всегда людям. Вот сын и доверился.

– Зачем веру с легковерьем путать? Хотя в принципе, если хочешь знать, легковерье – самый простительный недостаток.

– С принципами до ветру ходить. А тут Тимоха наш... Упекут его, какая тогда жизнь?

– Опять ты за свое: упекут, упекут. Накаркаешь, чего доброго. В суде тоже люди сидят. Разберутся.

Обивать чьи-то пороги, умолять, чтобы за сына замолвили словечко, отец наотрез отказался. Замкнулся, закаменел до самого суда. Зато мать с Кулибиным, чуть время посвободней, подавались в город. Сколько раз они обходили дома на том злополучном перекрестке, надеясь найти свидетеля аварии, сколько раз встречались с адвокатом, следователем... Но все безрезультатно.

* * *

Своим усердием и повадками мужик напоминал медведя, пытающегося согнуть в дугу молоденькое хрупкое деревцо. Он даже кончик языка высунул, настолько старался, но ключ в его огромных руках был неповоротлив, гайки раз за разом срывались, шмякались в пыль, – дело не ладилось. Мужик огорченно крякал, вытирал тыльной стороной ладони пот со лба и опять брался за ключ. Был он крепок, неуклюж, еще не стар. Крупные подковообразные складки у губ, резкие бороздки на переносице да проседь в рыжеватых густых волосах – по нынешним меркам мужчина в соку. Копался он в моторе глубинного насоса, каких через руки Тимофея прошла тьма-тьмущая.

Наглядевшись издали, как бестолково мучается мужик, Тимофей подошел поближе.

– Бог в помощь!

Мужик быстро приподнял голову, зеленоватым с прищуром глазом ощупал все – и кряжистую молодую фигуру, и простоватое лицо, и одежонку самую что ни на есть худую.

– Бог-то бог, да сам я, видать, плох, – поспешно ответил он. – Никак не скумекаю, в чем заковыка. Задарма, почитай, достался, а вот уж который день бьюсь – и ни с места, мертвый он, хоть в землю закапывай.

Тимофей не стал сразу же напрашиваться в помощники. Он уже долго блуждал по предгорьям в поисках случайного заработка. Но ничего путного не подворачивалось. Однажды он, правда, наткнулся на шофера, который, отчаявшись завести двигатель и не надеясь дождаться попутку, решил бросить машину и шагать километров за двадцать в свой колхоз. Тимофей несколько часов провозился, пока, наконец, мотор не завелся. Думал, что шофер сунет ему за труды десятку или двадцатку, а то отвалит полмешка зерна – вон до краев кузов засыпан. Тот и вправду пошарил по карманам, сконфузился, ничего не обнаружив, рассыпался в благодарностях. Про зерно смолчал. Оно и понятно, не свое. Что ж, на чужой беде даже грех строить расчет.

Совсем иначе с этим вот мужиком. Не на дороге застрял. Для своего участка воду из речки качать собрался. А участок – ого! Раза в два больше, чем у его, Тимофея, родителей. Да и дом закладывает – не чета ихнему. Тугой мошной тут пахнет.

– Может, ты в этой штуковине соображаешь? – спросил мужик, досадливо пнув насос ногой.

– Видишь ли... – замялся Тимофей.

– Величай меня Егором, – разрешил мужик. – А тебя? Тимофей? Тоже ничего имечко. Так как с насосом-то?

– Видишь ли...

– А! – понятливо осклабился Егор. – Не бойсь, за мной не пропадет. Налаживай. Но чтоб, – погрозил пальцем, – без сбоев работал!

– Идет. – Тимофей снял куртку и принялся за дело. Мужик пристроился рядом. Наблюдал.

Когда вода пошла на участок, Егор удовлетворенно поцокал языком, легонько ткнул Тимофея кулачищем в бок: могешь! Молодец! Потом взял кетмень и давай себе похаживать по арычкам, мастерить запруды. Это у него ловко получалось.

Тимофей присел на бугорок, выжидающе кашлянул:

– Ну что, Егор, мне бы пора.

– А куда спешить, – повернулся тот. – Иль ждет кто? – И пошел к нему, шлепая по воде резиновыми сапогами. – Держи!

Тимофей даже присвистнул, получив от него купюру. Засомневался:

– Не много ли, а?

– Пустяки. Не обеднею. А ты, смотрю, пообносился весь. При таких-то руках! Что так?

– Карты, водка и добрая молодка, – вздохнув, многозначительно усмехнулся Тимофей.

– Ну, ну… Откуда сам-то?

И осклабился, закивал в ответ на неопределенный Тимофеев жест рукой.

– А, может, останешься? Работенки у меня пропасть. Чем за шабашниками гоняться, так лучше уж с тобой нажитым своим поделюсь. Заметил, поди, не скупердяй я, не скупердяй.

– Это точно... Однако ж... – колебался Тимофей, не ожидавший такого предложения. День-другой побыть на виду – еще куда ни шло. Не велик риск. А вот задерживаться на дольше... С другой стороны, его сильно угнетали долги. Те самые, которые аккуратно заносил он в ученическую тетрадь. И пусть долги эти были тайные, никто их за ним не числил, пусть были совсем пустяковые, но, накатываясь раз за разом, они жгли душу. Давным-давно он придумал, как расквитается со всеми, когда хоть чуточку разбогатеет: по бумажным конвертам разложит деньги и темным вечером разнесет по почтовым ящикам тех домов, где стащил какую-нибудь мелочишку. Ему настолько не терпелось поскорее освободиться от долгов, что даже во сне мерещилось, как он крадется по спящим улочкам, бросает конверты, и тут же светлячками вспыхивают лица людей – их уже не тревожит, что в селе завелся мелкий и гнусный вор.

– Ладно, Егор, – сказал Тимофей, – так уж и быть, согласен. Деньги мне позарез нужны.

– Вот и договорились, вот и хорошо.

Несмотря на крупное телосложение и медвежьи ухватки, голос он имел тонкий, манеру говорить торопливую – под стать какой-нибудь щуплой и нервной бабке. Эта несхожесть внешнего облика и речи поначалу забавляли Тимофея, он едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, но постепенно привык и только слегка щекотало в горле, когда здоровенный Егор заводил разговор бабьим голоском...

Ночевать Тимофей отправился все-таки к себе в пещеру. Пока шел, несколько раз оглядывался, не преследуют ли его. Чувство опасности постоянно жило в нем, наполняло тревогой, напряженным ожиданием беды, которая могла навалиться на него в любой момент.

Егор стоял посередине своего участка, привольно раскинувшегося у самой реки, в стороне от всякого другого жилья, и махал рукой: будь здоров, мол, до завтра.

Тимофея удивляло, зачем ему понадобилось отхватывать участок за селом, пусть в благодатном, но совсем уж безлюдном месте. Тоска ведь заест. Но у Егора были свои соображения на этот счет, своя философия. И он с удовольствием высказался, когда на другой день Тимофей спросил его об этом.

– Человек ныне все более к природе тянется, – степенно рассуждал он, подбрасывая дровишки в сложенную им во дворе печь. Из булькающей кастрюли разносился запах куриного бульона. – Иначе как же? Всяк блудный сын рано ли, поздно ли в отчий дом возвращается. Природа нас породила, нам каждый час у ее ножек сладок. Вот меня возьми. Разве в городе среди суеты и толчеи я бы обрел себя? А здесь в трудах праведных, в тиши первозданной сплошь блаженство.

– Не баптист ли? Шпаришь как по писаному, – усмехнулся Тимофей. – Уж если тебе отшельничество приглянулось, так келью бы строил, а то вон домину заложил...

– Не о себе одном пекусь! – воскликнул Егор. – Мне что! Комнатенка поплоше – дай тебе боже. А как жена с сыном образумятся, сюда приедут? Иль еще кого окошко мое поманит? Нет, парень, я крепкое хозяйство хочу сколотить.

– К чему ж тогда байки о блаженстве, о тишине?

– А ты не торопись надсмехаться. Вникни... И тишина-то своя. Своя! Кумекаешь? Быть вольной птицей, парить в небесах – значит ни в чем не нуждаться. Что захотел – получил. И вот еще что, парень: скоро из городов начнут разбегаться в такие вот места. Точно. И цена на здешние участки подпрыгнет – не достать.

– А жена что, бросила тебя?

– Как сказать...

– И правильно сделала! – брякнул Тимофей, не чуя, что берет через край. – С таким, как ты, кулаком, очуметь можно.

Мужик, сидевший до этого на корточках перед печкой, поднялся, шагнул к Тимофею. Насупленное, багровое лицо, сжатые кулачища. А голос, до этого мечтательный, ровный, опять записклявил, замельтешил:

– Ну-ка, повтори, ах ты, недоносок, да я ж тебя покалечу!

Тимофей попятился, собираясь припустить в горы, но вовремя одумался. Такой хозяйственный мужик вряд ли будет ломать кости своему работнику. Припугнуть, постращать – это он может себе позволить, а больше...

Егор налетел на внезапно остановившегося Тимофея, шибанул его грудью и тут же подхватил, удержал, не дал упасть,

– Что ж ты, что ж ты!.. За оскорбление, знаешь, что бывает?..

– Тьфу! – сплюнул ему под ноги Тимофей. – Соток тридцать колхозной землицы хватанул – еще и возмущается. Бумагу имеешь? Да знаешь, куда бы с ней надобно сходить?.. А теперь на этой земле то-се посеешь, польешь из общей речушки, свезешь на базар – и тысяч сто чистоганом в год. Кулак куда хуже твоего жил. О таких хоромах под железом...

– Так то тогда, – примирительно заговорил Егор. – Прогресс ведь. А у меня с государством одна линия: мне хорошо – ему хорошо, ему прекрасно – и мне прекрасно. С чем у него нехватка – подмогну, вытяну. И сам внакладе не останусь. Мы квиты. А чего еще? На то оно и есть – мое родное государство. Газеты, парень, надо читать. Политика пошла: мне – землю, условия, а я – продукты на рынок. Чтоб другие, особливо в городе, не голодали.

Тимофей морщил лоб, пытаясь понять, в чем же его дурачит этот мужик. Неужели государство нуждается в помощи тех, кто приноровился пить из него сок? Нутром он чувствовал, что не все тут так просто, в чем-то хитрит Егор, чего-то не договаривает. Но что именно? Если же верить словам... Живот приемлет, душа – никак. Извечное: в одном выигрываем, в другом – горим. Есть ли точные весы приобретений и утрат? А, может, думал Тимофей, послабление мужикам-предпринимателям для того вышло, чтоб сильнее приманить к земле хороших людей, кто подленился малость или еще что? Или, наоборот, замысленно выявить всех этих ловкачей и дельцов, да и покончить с ними разом?..

– Зря ты задираешься, зря, – говорил Егор, отламывая ему полкурицы. – Тебе вон самому без меня хана. Ни грошей, ни жратвы. Где б еще ты такой стол и заработок имел?

Тут крыть было нечем. В скупости Егора не обвинишь. После его харчей хоть бетонный раствор замешивай, хоть кладку веди – как по маслу идет. Играючи. Да и сам он в строительных делах сноровистым оказался, Тимофей едва поспевал за ним. Быстро летели дни. У Егора Павловича все было припасено заранее, мешкать не приходилось. Вот и дом доведен до ума. Врезал он замки, хлопнул шампанским и, сияющий, провозгласил: да будет дом полной чашей!

А Тимофей возьми и ляпни: «Чаша-то с дерьмом!».

Взвился мужик, опять чуть до рукопашной не дошло.

– Паршивец ты, паршивец. Но я тебя пощажу... Ужель выгоды своей не знаешь?

Тимофей крутанул головой.

– Тошно. Гони расчет. Лучше с голоду сдохнуть, чем на тебя горб гнуть. С меня довольно. Раскошеливайся.

– Э, нет! – зеленоватый с прищуром глаз блеснул и погас. – А договор? Мы ж условились, ты мне подсобляешь, я плачу. До конца подсобляешь. А еще сарай надо, гараж. Не-е-е, парень, так не пойдет. Шабашников я упустил, попробуй их теперь сыскать... Пошли, пошли, работать пора. Не серчай, ежели что сгоряча.

– Все равно гони расчет, – настаивал Тимофей. – Сколько полагается, столько и гони.

– Я ж сказал. Ужель не ясно?

Порядились они, порядились и сошлись на том, что закончат сарай, тогда и получит Тимофей все, что ему причитается.

И опять завертелось колесо: то погреб копать, то бетонировать, то стены класть... Только успевай поворачиваться. Но едва выпадал минутный роздых и они, поводя натруженными плечами, опускались на табуреты, Тимофей принимался подначивать:

– Ох, напрасно ты все это затеял, Егор! Мартышкин труд. Вылетишь отсюда в чем мама родила.

– Как так, как так? – вскидывался тот.

– А вот так! Председатель сельсовета только ждет не дождется, когда здесь все будет готово. Помяни мое слово: конфискуют! Детишкам зато какое раздолье!

– Детишкам? Каким еще детишкам?

– Колхозным, конечно. Разве не знаешь, сюда детсад переведут. Усадьба в цветах, рядом речка, тишина... Наш девиз: все лучшее – детям. Газеты, дядя, надо читать.

– Шутишь! – заухмылялся Егор, и подковообразные складки от углов рта потянулись к ушам. – Не конфискуют. Закон не позволит.

Тимофей поражался: и Сиплый, и Егор так приспособились к закону, так умело пользуются им, выворачивая порой наизнанку, что он, глядишь, и заслоняет их собою от гнева людского.

– Ты же нигде не работаешь. Откуда у тебя столько денег на стройку? Проверят и – капут.

– Не торопись. Накопил я. А теперь вот инвалид.

Тимофей глаза вытаращил:

– Ты – инвалид?

– Ну да! Хронический ревматизм нажил. Вон сколько лет поливалил. Врачи запретили. Все, говорят, Егор Палыч, оттрубил ты свое на благо общества. Отдых тебе положен бессрочный. Пенсию получаю, во как! А она у нас зазря не дается.

Тимофей не знал, что делать: хохотать или плакать? Перед ним сидел здоровенный мужик, каких поискать, и выдавал себя за инвалида.

Между тем сарай строился споро. Тимофей из кожи лез, чтобы закончить его побыстрее, дневал и ночевал здесь, только раза два выбрался полить свой крохотный огород. Напротив, Егор сбавил темп: берег силы на гараж. Зато придирчив стал хуже прежнего: то ему покажется, что угол кривит, то – ворота открываются слишком туго, а то – подвал недостаточно глубок. Но сколь он ни ковырялся, ни тянул, сарай все-таки был построен.

Сел Тимофей прямо тут же на жесткую кочковатую землю, освобожденно выдохнул:

– Все!

– А ты того, – Егор примостился рядом, – не передумал? Может, останешься? Ведь вон как ладно у нас дело-то шло.

– И не старайся. Баста!

– Гляди.

Помолчали, каждый по-своему метя итог.

– Ну, значит, так, мне пора, – сказал наконец Тимофей. Он уже прикинул, что заработка ему хватит и расплатиться с долгами, и зиму прокоротать.

– Подожди, еще отобедаешь на дорожку. Или невтерпеж?

– Невтерпеж.

– Гляди.

– А чего глядеть-то? Плати за работу, и я потопаю.

– Зря, парень, не остаешься, зря.

– Опять за рыбу деньги! Слушай, что ты мне голову морочишь? Боишься мошну растрясти?

– Не то вовсе, не то.

– А что тогда?

– Противу закона я никак. Робею. Кто я перед ним? Божья коровка. А потому соблюдать должен неукоснительно.

– Да причем тут закон?

– Вот тебе и на! Не кумекаешь? Тогда объясню. Живо, живо объясню. Ты ж беглый. Конечно, беглый. Снабди я тебя деньгами – обществу вред. Не-е-е, на это я не пойду. И без того согрешил: кормил, поил, в милицию не сообщил. Жалость одолела. Но боле не-е-е...

Тимофей сразу сник. Снова он в тупике. Его будто волка со всех сторон обложили флажками. Куда ни метнется – всюду на мушке. Как тут быть? Где выход, лазейка?

– Скажи, – его голос звучал глухо, – а как ты догадался? Небось в селе на стенде видел?

– Да на кой леший мне твой стенд сдался? На кой он мне, стенд. – Егор даже развеселился малость. – Я сам кого хошь распознаю. На золотых приисках года три вкалывал. Ох, насмотрелся на вашего брата, насмотрелся. Сбегут из тюрьмы, а потом что ни шаг – оглядываются. Ты ж вот, – и он показал, как вертит головой Тимофей. – Глаз у меня наметанный. С первого дня посадил тебя на крючок.

– С первого дня? – Тимофея точно ожгло. Он даже привстал, напрягся. – С первого дня, говоришь?

– Ну.

– А что ж молчал, сука?! На моем горбу в рай захотел? А то – по-жа-лел! Божья ко-ров-ка! Да ты хуже волка! Того хоть знаешь, на что горазд. А ты, подколодный, втихую подкатываешься. Сначала медком подсластишь, а потом с косточками схрумкаешь. Я уже чуть было поклоны не стал тебе бить – спасителю и покровителю. Как же! Кормил, поил, за участковым не побежал... Ах, ты, сука! Выкладывай все, что я заработал!

Оба они уже стояли друг против друга – взбешенный, взъерошенный Тимофей и прячущий ухмылку Егор.

– Чего петушишься-то напрасно? Уймись, уймись, – увещевал он Тимофея. – Не могу я нарушать закон.

Тимофей молча кинулся на него, готовый бить, топтать, рвать на части. Но кулак только скользнул по Егоровой щеке, а сам он мгновенно схлопотал такую оплеуху, что пролетел метра три и зарылся в кучу песка. Вылез, отряхнулся и снова кинулся. На этот раз после удара он угодил под верстак, в ворох сосновых стружек.

– Мягко стелешь... – криво улыбаясь и потирая опухоль под глазом, прохрипел Тимофей. И тут ему под руку попался топор. – Ага! Теперь ты у меня попляшешь. Кулак, куркуль, буржуй сраный!

Топор был тяжел, остер и страшен в руках рассвирепевшего Тимофея.

– Твоя взяла, – уступил Егор.

Они прошли в дом: хозяин впереди, Тимофей, держа топор наготове, сзади. После расчета в таком же порядке вышли наружу. В передней, среди примелькавшихся уже вещей, взгляд Тимофея скользнул по прислоненному к стене ружью... «Прихватить, что ли?» – пронеслось в голове. Да так и ушло, затерялось...

– Живи, кулак, да помни: недолго тебе здесь властвовать, – напоследок бросил Тимофей.

– Ишь, пророк, тоже мне, пророк нашелся, – зачастил Егор Павлович. – Погоди, и у нас праздничек будет… А топор оставь, оставь топор. Это уже совсем не по совести.

Тимофей приостановился, помедлил, раздумывая, а потом изо всех сил размахнулся и швырнул топор в бурную речку.

Тропа неспешно и мудро вилась меж кустов шиповника, ныряла под раскидистую крону арчи, всходила на крутой склон, устремлялась в лощину... И снова проделывала все эти свои виражи с незатейливой простотой великого мастера.

Тимофею шагалось легко. Он спешил. Наконец-то положение его облегчится. И самое главное – всем долгам теперь крышка. Он представил, как разнесет конверты с деньгами по почтовым ящикам тех, кто записан в тетради, как потом торжественно сожжет ее на костре... Первым он наверняка навестит тот дом, откуда уволок мешок картошки. Вспомнил о пацане, и на душе потеплело. Ершистый, но добрый пацан. И за себя постоять умеет... Увидит он и эту женщину, Анну, думы о которой постоянно волнуют его.

Уже до пещеры осталось рукой подать, когда слух уловил шорох катящегося вниз камня. Тимофей резко обернулся. Сзади тропа была пуста. Зато поверxy... Доли секунды хватило, чтобы заметить метнувшуюся за куст фигуру Егора с ружьем в руке. Сердце бешено заколотилось. Вон оно что: выслеживает, охотится за ним. У, гад. Идет верхней тропой, откуда он, Тимофей, как на ладони. Самого же только случай выдал.

Метров через пятьсот обе тропы – верхняя и нижняя – сбегались в одну, вскоре, упершись в скалу, она делала резкий поворот вправо. Рассуди Тимофей трезво, он бы воспользовался поворотом, чтобы скрыться от преследователя. Но его обуяла ярость, он, пожалуй еще ни к кому в жизни не испытывал такой ненависти, как к Егору. Даже Сиплый отступил на второй план.

Подняв по пути увесистый еловый сук, Тимофей притаился за выступом скалы. Пусть только появится! Ох, и огреет он этого гада, навек оставит ему отметину. Он ждал. Но вокруг стояла тишина. Никто не появлялся. В чем дело? Может, Егор идет какой-нибудь другой тропой? Быстро прикинул: нет, сюда вела только та, по которой шел он сам. А может, образумился да и повернул назад? Подождал еще. Напряжение спало. И вот когда он уже решил, что напрасно здесь прячется и, оставив укрытие, ступил на тропу, тот внезапно возник из-за поворота. Возник бесшумно, озираясь по сторонам. Тимофей увидел его на какой-то миг раньше. И все же удар палки запоздал, наткнувшись на подставленное ружье. Второй раз замахнуться он не успел. Мощные руки-рычаги рванули его на себя, потом швырнули вниз, и тут же к нему притиснулось злое, диковатое лицо.

– Убить хотел? На-кась, выкуси! Во мне жизни на пять таких, как ты. На пять! – Придавив Тимофея к земле своим огромным телом, он легонько коснулся пальцем его горла. – Пощекочу тебя, пощекочу! – Пальцы все сильнее сжимали горло железным обручем.

Тимофей рванулся, заколотил кулаками по чугунной спине, пытался дотянуться до нависшего над ним ненавистного лица, но обруч неумолимо сжимался. Ослабев, руки упали на землю, и он затих.

Очнулся Тимофей от того, что по горам к ночи загулял холодный ветер. Медленно открыл глаза. Поежился. Тело размякло, мышцы с трудом набирали силу, к горлу подступала тошнота. Он подполз к ручью, опустил голову в студеную воду, сделал несколько осторожных глотков...

Постепенно легчало. Выходит, не задушил его этот гад. Испугался и сбежал. Оно и понятно. Пока Тимофей жив, всяк им помыкать может. Беглый ведь. Но стоит его прикончить – ответ придется держать. Какой-никакой он, а человек.

Вспомнив о деньгах, Тимофей пощупал карман. Деньги были на месте. С испугу или от ярости Егор о них позабыл. Что ж, это уже неплохо.

Он поднялся и побрел к своему убежищу.

* * *

Рассовав по почтовым ящикам конвертики с долгами, Тимофей почувствовал облегчение, будто освободилась душа от тяжкого ледового плена. И в часы душевного половодья, избавления от гнета уходили прочь те общие обиды и тревоги, которые мучали, преследовали, давили его и которые вскоре вернутся опять... Впрочем, разве один-единственный день – весь под стать высоким горам и просторному небу – так уж короток и незначителен?

Девушка-продавец с блестящими оливковыми глазами на широком скуластом лице и множеством мелких косичек внимательно выслушала Тимофея, кивнула: «Макул!». Движения ее были быстры, но неуверенны. Тимофей с улыбкой смотрел, как она, заворачивая покупку, тратит столько бумаги, что ее с лихвой хватило бы на все пять таких покупок.

В магазин кто-то вошел. Не оглядываясь, только по мерному стуку сапог Тимофей догадался: милиционер. Но он оставался спокоен, лишь где-то внутри, незаметно для него самого, дрогнула струнка: дзинь! Улыбка по-прежнему приоткрывала пухловатые губы, пряталась в густой рыжеватой бороде.

Милиционеру лицо Тимофея показалось подозрительным. Впрочем, милицейская подозрительность сродни чутью повара: тому повсюду мнится запах подгорелого. Милиционер подошел вплотную, положил руку на плечо. Даже у самых матерых преступников при этом сдают нервы, они теряют самообладание: вздрагивают, выдают себя. Милиционер еще давным-давно вычитал про этот метод в журнале «На страже порядка» и с тех пор применял его почти ежедневно.

Подойдя вплотную к Тимофею, он положил ему на плечо руку. Тот слегка напрягся, но продолжал смотреть, как продавец заворачивает ему арабские духи и черный, сверкающий лаком автомат. Детский, конечно. Семейные подарки. Милиционер подобрел.

– Откуда, дос*? (*Друг – кырг.)

– С ледника.

– А что, там бабы и дети есть?

– Есть.

– Ну, тогда жить можно. С ними везде можно жить. – Постоял, потоптался рядом, да и пошел дальше наводить порядок.

А Тимофей, подхватив сверток, подался за село дожидаться вечера. Он привык пережидать в зарослях джерганака, когда отработает, угомонится сельский люд и улицы, как русла пересохших рек, станут тихи и безжизненны. Тогда можно было идти к дому Аннушки, не тревожась, что попадешься кому-нибудь на глаза. Да и ее, судя по всему, поздние встречи вполне устраивали. Пока управится по хозяйству, позанимается с Витькой – как-никак пацан уже к чтению приучается, – пока прикинет, кому что поручить на завтра... Устраивали ее поздние встречи еще и потому, что опасалась она кривотолков, туманных, вгоняющих в краску намеков, нелепых слухов, для которых, подобно чертополоху, не надобно особой почвы, лишь бы трещинка в камне появилась. Нет, лишние разговоры ей ни к чему. Тем более, что сама она пребывала в состоянии неясности, неопределенности и ничего загадывать наперед не решалась. Уж если от замужества одни осколки остались, то поди узнай, во что выльются эти редкие и случайные встречи с Тимофеем? Обжегшись на молоке, дуют на воду... Вот и Анна теперь: сперва прибьется к какому-нибудь берегу, ступит на него ногой и только потом, словно выйдя из оцепенения, станет действовать в открытую, безоглядно.

Подарку она обрадовалась.

– Ой, спасибо! И мне тут, и Вите... – Спохватившись, тихо попросила: – Не надо бы, а? Зачем все это? Право же, неудобно.

– Пустяки. Чего там...

– И все-таки...

– Пойми, для меня это важно. Очень.

Она прижала подарок к груди.

– Чудные пошли дни. Недавно кто-то бросил в почтовый ящик конверт с деньгами. Да такого сроду не было. Ломали мы, ломали голову, а все без толку. Ну, к чему бы это – взять и бросить деньги в чужой ящик? И ведь не только мне. Подружкам – Джумагуль и Вере – тоже подбросили. При этом ни записки, ни приписки... От кого? Для чего?

– Подумаешь, детектив, – пренебрежительно хмыкнул Тимофей. – Проще пареной репы. Неизвестный позаимствовал что-то у вас, а когда разбогател – вернул долг.

– Тащить все стараются скрытно, но отдавать скрытно – глупости. Сроду такого не было.

– Зачем обобщать? Твое село что, весь белый свет?

– А хоть бы и так!.. – Спохватилась, добавила: – Для меня – да. Другого-то не знаю.

– Потому и споришь, – улыбнулся Тимофей. – Всякое ведь случается. А то, о чем ты рассказываешь, на каждом шагу. Помню, мой школьный приятель Жорка украл из библиотеки «Зверобоя» Купера, а вместо книги положил деньги – в тройном размере. И никому, кроме меня, ни слова.

– Вон оно как, – засомневалась Анна. – Может, и нам – в тройном размере? А мы-то подумали, что розыгрыш это, обман... Хотя ведь и правда – по мелочи у нас пропадало...

– Вот видишь!

– Обидно. Сообрази мы раньше...

– Какая разница?

– Деньги мы в милицию сдали. Подальше от греха.

– Да вы что, очумели?! – возмутился Тимофей. – Кто ж так делает? Дуры, ей-богу дуры. Свяжешься с вами... Только этого не хватало – вкалывать на милицию! Если б я знал... – и осекся, встретив недоумевающий взгляд Анны. Вот черт. Чуть не проболтался. Или уже проболтался? Надо срочно давать задний ход. – Конечно, знай я о ваших колебаниях, подсказал бы. Согласись, вышла-то чушь. Куры обхохочутся. Свои кровные денежки и ухлопать на процветание милиции... Теперь их оттуда ни за что не выцарапать. Все-таки недальновидные вы, бабоньки.

– А тебе что за горе? Чай, не твои. Были да сплыли. Поздно охать. Годы вон уплывают и то терпим, – сказала безо всякой злости, лишь полынной горечью отдавали ее слова.

Разве тут возразишь? Пред временем быстротекущим ничтожно, мелко все, на что горазд человек. И каждый, будь он велик или мал, поймет это, когда умерит гордыню и охладит свой пыл трезвой мыслью.

Долго они просидели в молчании под густо звездным небом, чувствуя то близость, то отчужденность друг к другу. Прошлое, пережитое то вставало меж ними волной прибоя, то откатывалось, уходило прочь. И было очевидно: до тех пор, пока пережитое ими порознь не станет общим, неделимым, открытым для их взора и понимания, а будет у каждого свое, темное и неизвестное, до этих пор колебание неизбежно. Она сделала ему навстречу первый шаг.

– Ты говоришь, будто мы, бабы, недальновидны. Может быть. Но в чем? В том, что прогадываем какие-то гроши? Свою выгоду прогадываем? Да на¬доело, понимаешь, надоело бабам из века в век, из года в год тащить на горбу заботы о доме. Хватит ли на прокорм? Хватит ли на одежду? Хватит ли на починку хаты? Эти вечные подсчеты, это вечное сведение концов с концами... Бабка моя всю жизнь тужилась, мать тоже, с того и я начинала. Но сколько, сколько можно? Вся жизнь нынче иная, светом налилась, а мы – подсчитывать, крохоборничать? Да пропади оно тогда все пропадом! Если раньше тужились, наскребали на ватную фуфайку, то сейчас тужатся, чтоб дубленкой обзавестись. Если раньше конь позарез был нужен, то сейчас автомобиль подавай. Я не против дубленки и автомобиля, но зачем тужиться? Или в нас ненасытная акула сидит, все ей мало, мало?.. Все торопимся, все трясемся. И ты еще обвиняешь...

– Да о чем ты, господи? Пустяк, тьфу, пустое место. С языка сорвалось. Мне просто досадно... Вот бабы пошли: чуть что – обобщение.

Тимофей клял себя по самому черному за то, что влез с этими проклятыми деньгами. Вон как у человека настроение переломилось – поникла, в себя вся оборотилась. А разве далеко уедешь по ночной дороге, ежели фары развернуты внутрь?

– Мне уже скоро пора, – сказал первое, что пришло на ум, лишь бы отвлечь ее от непонятных ему переживаний.

Но она даже не шелохнулась, догадываясь, видно, для чего он это говорит. Заговорила сама – медленно, отрывисто:

– Вот у меня муж был. Видный собой, работящий. Водку не пьет, только о доме печется. Заболел он. Пенсию ему определили. Маленькую, понятно, однако ж пенсию. Жить можно. Да только он не к жизни потянулся, а к хозяйству своему. Словно его подменили. Зарылся в нем – на люди не вытащишь. Прижмет болезнь, зубами скрипит, а работает, пока не упадет. Мне и сплясать хочется, и попеть... Пойдем, говорю, в клуб, но он отмахивается. Пустое, дескать, какой от этого толк. Болезни своей стеснялся, что ли? Да ведь люди и на костылях туда идут. А он бирюк бирюком стал. Уже весь воздух, говорит, заполнен трепом, дело нужно. Не сказать, чтоб скупой. Кто что не попросит – последнее отдаст. Но у меня с ним расклеилось. Он сам почувствовал это. Уехал вроде бы на заработки. Потом вернулся. Но в наше село показывается редко. Да-а-а... – вздохнула, задумалась на какой-то миг, затем повернула к Тимофею лицо – тихое и печальное. – Зачем я перед тобой исповедуюсь? Сама не знаю. Просто потянуло рассказать – вот я и рассказала.

Он бережно взял ее маленькую крепкую руку, припал к ней губами.

– Ты что, ты что? – испугалась Анна, и слезы в глазах блеснули. Попыталась освободить руку, но он продолжал держать ее сильно и бережно.

С каждой встречей Тимофею становилось все трудней отмалчиваться или прибегать к вымыслу, скрывать от Анны то, что действительно с ним произошло и происходило. Нет, она не выпытывала у него, чем он там живет, не требовала, чтобы он подробно и обстоятельно описывал, чем занимаются его друзья-гляциологи. Она просто сама рассказывала: о Витькиных уличных похождениях; об отменном урожае свеклы, который получило ее звено; о том, что на селе механизаторов шаром покати, в пору хоть самой переквалифицироваться.

– С техникой этой прямо беда. Вот и сейчас трактор сломался, тракторист Пашка крутится вокруг него, как ошалелый, ругается, хоть малец совсем, а трактор почихает, почихает и опять молчок. Пора пахать, вон снегом уже пахнет...

– А где он стоит?

– Кто? – не поняла Аннушка.

– Да трактор ваш.

– А ты что, разбираешься?

– Есть малость.

– Вот здорово!.. Может, посмотришь завтра?

– Зачем завтра. Сегодня.

Взяв фонарь, они пошли к трактору.

– Ну-ка, что тут стряслось?

Тимофей забрался в кабину, включил зажигание. Двигатель взвыл натужно, с перебоями. Но стоило Тимофею убавить газ – мотор чихнул и замер.

– Не заведется, – сказала Анна. – Пашка его целый час гонял.

– Уши бы нарвать твоему Пашке.

Сняв карбюратор, Тимофей прочистил его, отрегулировал заслонку.

– Теперь пойдет.

Мотор и в самом деле заработал четко и весело.

– Вон ты какой, оказывается, – уважительно сказала Анна. – А я думала, что гляциологи ни в чем, кроме своего ледника, не смыслят.

– Давай-ка сбежим отсюда. Увидят, чего доброго, решат, что воры трактор раскулачивают.

Зимовать Тимофею предстояло в пещере, и он начал готовиться к этому с крестьянской обстоятельностью. Сузил вход, плотно завесив его снаружи камышовым пологом и старыми ватными одеялами изнутри. Законопатил все щели, сколотил лавку-лежанку, вместо стола приспособил плоский камень, а вместо стула – березовый пень; с боков понаделал ниши, куда уместилось то, что ему удалось собрать с огорода. Обходя чабанские стойбища после того, как сами чабаны откочевали вниз, он набрел на брошенную печку-буржуйку. Кое-где она порыжела от ржавчины, но Тимофей знал: речным песочком этот налет легко можно снять. Посвежевшая после его трудов печка установилась подле лавки-лежака. Подбрасывать дрова, не вылезая из постели, – в этом был смысл. И дрова он заготовил отборные, полено к полену, тяжелые, плотные – арча да береза. Они не вспыхивают мгновенно, как сушняк, загораются медленно, словно бы нехотя, и, даже набрав силу, держат пламя ровное, не дерганое, и жар от них крепок и долог. Сложены дрова были около пещеры, а поверху присыпаны травой, чтоб не мокли и кто чужой не заприметил.

Зима зимой, тут все ясно. Выдюжит, не околеет. А вот как быть с Анной? Открыться ей или подождать? Ну, хорошо, ждать. Но чего, сколько? До каких пор он будет таиться перед ней, врать, сочинять небылицы, от которых самому тошно? Мучился, мучился Тимофей и решил: открыться. Выдать она его не выдаст, зачем ей это надо, да и не бандит он в конце концов, зато все будет по совести.

Перед осколком зеркала подравнял Тимофей бороду, одежду накинул, какая получше, да и потопал в Кызыл-Су.

А к Анне в тот вечер Егор явился. С год пропадал и вдруг – нате, любуйтесь. А она бы и век его не видела. Разошлись – зачем душу бередить?

Постоял Егор у забора, посмотрел, как Анна размешивает палкой бурду для поросенка, толкнул калитку.

– Ну, здравствуй.

Обернулась, поправила платье.

– Здравствуй.

– Навестить пришел.

– Вижу...

– Так... Поросенка-то когда резать надумаешь, кликни. Помогу. Одна не управишься.

– Ничего, вокруг все свои. Да и Витька уже помощник.

– Где ж он?

– У телевизора... Как твои ноги-то? Все болят? Вон табуретка, сядь хоть.

– Днем отпускает. Ночью худо.

Опустился на табурет, вытянул ноги.

– Лечился бы ты, Егор. Запустишь – все жилы из тебя ревматизм вытянет.

Улыбнулся грустно.

– Спасибо, заботливая ты... Я ведь дом большой построил. Может, слыхала?

– Слух-то был... Не пойму только, зачем тебе дом такой сдался? И от села далече... Не меняешься ты, Егор. Бирюк бирюком.

– Да там же земли пропадали! Колхозу не до них. Сплошь булыжник. Кому охота ломиком да киркой нынче орудовать? Технику подавай!.. Я много думал, Анна, много. Были у колхозников прежде приусадебные участки? Ну, лет сорок назад? Были. И что? Кому-то наверху показалось, будто они вредны для нашего строя, тянут назад. Давай освобождать мужика от частнособственнического труда! Срамота, мол, горб на себя гнуть. Пусть лелеет общественную ниву! И что? Спохватились, когда мужику, живущему у земли, жрать стало нечего. И смех, и грех. Участки-то ему возвернули, а вот запашок в отношении к этому делу так и остался. Вроде бы и надо к участкам всерьез отнестись, иначе же пока никак, и вроде опять-таки боязно – кулаком прослывешь. Вот и живут – ни то, ни се.

– Ой, Егор, ничего ты так и не понял. А ведь все ясно как божий день. Просто времечко такое настало, когда всякий труд – в колхозе ли, на своем ли огороде – светлым должен быть. Не тягостным, с надрывом, а светлым. Глянь, как мы в поле работаем. От зари до зари тяпками машем. А еще и песни поем... Говорят, даже смерть на миру красна. А труд на миру – прекрасен. Вот.

– Может, в чем-то ты и права! Эх!.. А хочешь, я новый дом под колхозные ясли отдам? Тут один советовал...

– Не отдашь.

– Посмотрим.

– Ну и отдашь – в том разве дело? – Прикрыв на задвижку дверь сарая, Анна пошла к дому.

– Подожди минутку, – Егор откашлялся, спросил глухо: – Переночевать-то пустишь? Поздно уже. А завтра чуть свет уйду. Ей-богу.

Смерила его усмешливым взглядом, разрешила:

– Ладно, входи. Места в доме хватит. Но учти: чтобы в последний раз. С Витькой захочешь обмолвиться – на то день есть.

...Все это видел Тимофей. С самого начала видел. Когда он подошел к Аннушкиной калитке, то опешил: посреди двора на табуретке развалился Егор. Тот самый Егор, что месяца два назад чуть не задушил его... Ну и дела!..

Дом приютился подле небольшого холма. Взбежав на него, задыхаясь не от бега, а от переполнившей его путаницы, чехарды чувств, Тимофей посмотрел вниз. Аннушкин двор был как на ладони. Бьющий из окон свет выхватывал фигуры Аннушки и Егора.

– Нет, ты посмотри, что творится! – возмущался Тимофей.– Этот негодяй, подонок, кулак расселся, а она перед ним навытяжку. Гнать его надо, в три шеи гнать! Приперся, гад, в чужой дом, пронюхал, знать, что женщина одинока... Да гони ж ты его, Аннушка, гони прочь! (Он и представить не мог, что это и есть ее бывший муж.)

Тимофею казалось: сейчас, сию минуту она так и сделает. Укажет ему на дверь, и, если он посмеет упираться, Тимофей тоже вмешается. Не посторонний же он здесь человек!..

Но время шло. Они продолжали разговаривать, как ни в чем не бывало. Потом зашли в дом.

Тимофея охватило отчаяние. Что же происходит? Как она позволила ему переступить порог? Голова шла кругом. Догадки, предположения возникали и гасли в разгоряченном сознании, так и не принеся облегчения...

* * *

Весь день и всю ночь выл, свирепствовал ветер. Лохматые, серые тучи, влекомые его могучими жесткими порывами, мчались бесшумно и хищно в мглистом, окольцованном горами пространстве, вызывая на земле всеобщий трепет. Неистовая жуткая гонка выматывала силы. И когда, наконец, они иссякли, когда все вокруг внезапно остановилось и замерло, тогда на черную истосковавшуюся землю началось великое шествие снега.

Наступивший покой в природе заставил Тимофея выбраться из пещеры. Окрест творилось чудо: белая мерцающая плавная река соединяла небо с горами. Все струилось, покачивалось, плыло перед взглядом. Утреннюю тишину нарушал только мерный шелест снежинок, обильно покрывавших и окоченевшие камни, и согбенные стебельки трав, и поредевшую крону старой арчи, и всклокоченную после долгого сна Тимофееву бороду.

«До чего ж хорошо! – подумал Тимофей. Дышится легко и вольно. А снега-то, снега сколько! Постоишь часок и превратишься в сугроб. Такой первый снег к доброму урожаю». Он зачерпнул пригоршню пушистых хлопьев, как делал его отец, слегка сжал их – и меж пальцев побежала вода. По народной примете: земля на полях вдоволь напитается влагой. А еще отец, Тимофей помнил и это, шел по первому снегу в поля. Надевал высокие сапоги с подвернутыми у колен голенищами, брал какой-нибудь прут-снегомер и отправлялся смотреть, насколько справедливо зима распределяет свой снежный покров. Иногда и Тимка увязывался за ним. Шел отец коротко, увалисто, чтобы Тимке легче попадалось в его следы, улыбался, оглядываясь: не сманила ли Тимку Снегурочка, не увела ль в сторону? Тимка, пацан еще, хмурил белесые брови, бубнил: «Ну че ты, папа, ну, чё ты, папа?». А сам спиной, ребрышками чувствовал, как бугорочки снежные приоткрывают глазки и озорно подмигивают ему. Встречные колхозники, поздоровавшись с агрономом, выказывали порой сомнение: не напрасно ли, Семеныч, обходы ты совершаешь? Сколько снегов за зиму выпадет, все же сгладится. Э, нет, отвечал отец, первый снег как первые шаги по нетронутой земле: где пролягут они, там и быть тропе.

Тимофей тряхнул головой. Снежинки веером рассыпались по сторонам. Как они поживают, мать и отец? Вскоре после побега он отправил письмо. Коротко сообщил, что жив, здоров, просил не беспокоиться. Попало ли это письмо им в руки? Впрочем, почему бы ему и не попасть? Милицию интересует обратный адрес, а его-то там и нет. Обратный адрес…

Ушастый темный комок вынырнул из норы и в три прыжка достал его ног. Тимофей нашарил в кармане черствый кусочек хлеба и, присев на корточки, протянул его кролику. Тот потыкался мордочкой в ладонь, потом аппетитно захрустел. На хруст повысовывалось множество темных комочков, целая вязанка ушей. Вроде бы совсем недавно Тимофей принес и запустил в нору одну пару кроликов, а теперь вон их сколько поразвелось.

В пещере стоял горьковато-кислый запах дыма, слежавшегося сена и нестиранного белья. Тимофей поморщился, но открывать полог не стал: эдак дров не напасешься. Лег на свой жесткий топчан, от которого по утрам ломило бока, уставился в потолок. В этом каменном логове ему предстояло промытарить бесконечный поток дней и ночей, похожих друг на друга, как две капли смолы.

Круг его общения с миром сузился до размеров пещеры. Он только спал, кормил себя, обогревался и опять спал. Правда, раз в десять-пятнадцать дней выбирался за продуктами в ближайший сельский магазин. Но делал это с величайшими предосторожностями. Чаще всего тогда, когда шел снег и его следы сразу же заносило, скрывало от постороннего глаза. Если же продукты кончались, а небо продолжало упорно светлеть, Тимофей прибегал к опыту прославленной бабы-яги: на обратном пути прикреплял к поясу вязанку хвороста на длинной веревке, и следы припорашивало, засыпало снегом.

Иногда средь сплошной тоски подкатывала мысль, что даже в тюрьме он чувствовал себя больше человеком, чем здесь. Разговаривал с людьми, ходил спокойно и прямо, ни от кого не прячась, занимался полезным делом... Мудрый мужичок – Гудок. Порой и на свободе горше, нежели в тюрьме. Не зря он нет-нет да и возвращался за решетку. Тогда Тимофей посмеивался про себя над Гудком, считал, что это он так, заливает. А нынче... Все-таки там была хоть какая-то нацеленность, определенность, было известно, что, когда и зачем. О тебе заботились – от еды до кинофильма, ты же, в свой черед, сбивал опалубку, таскал бревна, крепил панели...

Потом наотмашь била другая мысль: но разве по заслугам он попал в тюрьму? Разве справедливо с ним поступили? Разве нельзя было определить, кто же на самом деле виноват – он или Сиплый? И разве есть малейшая гарантия, что несправедливость по отношению к нему не повторится?.. Нет, люди попросту глухи к чужой боли, им безразлична чужая судьба. Уйти от них, спрятаться в пещере – это его рок, его участь... Увы, такое на каждом шагу: неприязнь, ненависть к конкретным людям переносится на все человечество.

Дешевенький транзисторный приемник вещал ему о происходящем на земле. Взрывоопасные страсти, угрожающие или предупреждающие речи, когда все говорят о своем стремлении к миру и уличают друг друга в милитаристских замашках, негаснущие пожары разнокалиберных войн... Бедная многострадальная земля билась, точно в тропической лихорадке. А на шестой ее части, на той самой, где жил Тимофей, той самой, что больше всех перенесла мук и несчастий, рождались ГЭС и города, с конвейера сходили тракторы и комбайны, сверхзвуковые лайнеры и аэробусы, необъятные поля исподволь готовили себя к весне, к встрече с пахарем и сеятелем.

Поначалу Тимофей мог до одурения слушать приемник. Но потом стал испытывать раздражение. Обилие законсервированной в мозгу информации – словно накопленные с избытком деньги, на которые совершенно нечего купить. А Тимофею даже словечком не с кем было обмолвиться.

Как-то ему попался камень, отдаленно напоминающий человеческий бюст без головы. С головой было проще, круглых небольших валунов сколько угодно. Выбрав один из них, подрисовав ему углем глаза, нос, рот и уши, Тимофей возложил его на каменные плечи и получил, наконец, личного собеседника. Нарек он его Мишенькой. Мишенька был молчалив и со всем согласен. А такие собеседники куда лучше тех, что до смерти любят болтать сами, а другим и слова не дадут вставить.

– Привет, Мишенька! – говорит Тимофей. – Ну, как там у нас в Анголе? Без изменений? Вот и замечательно! Славный там подобрался народ. Им тяжко, как и вьетнамцам, но они тоже носы не вешают, строят новую жизнь. Учись, Мишенька.

Сядет за стол, поднесет ложку ко рту и вдруг повернется к нему:

– Прости, Мишенька, не пригласил на суп. Может, составишь компанию? Что, сыт уже? А не брезгуешь ли? Смотри, смотри...

Воздержанность собеседника в еде – тоже неплохое качество. Иначе, думал Тимофей, он быстро вылетел бы в трубу.

А то как закрутит, завихрит метель по планете, потянет из-за океана леденящим холодом высокомерия, лжи и угроз, как вцепятся там мертвой хваткой в идею ядерного превосходства и начнут носиться с ракетами «MX» и другими страшными игрушками, так от голоса диктора, какую программу ни включи, мороз по коже, жуть берет.

– С ума посходили, спятили они совсем, что ли? – недоуменно восклицал доверчивый Тимофей. – Ты вот скажи, Миша, какого дьявола они прут на нас, чего им от нас надо? Иль самим жить надоело? Ох, и сволочи! Засадить бы их правителей, ошалевших от власти и злобы, в космический корабль и услать подальше от Земли. Да чтоб безвозвратно.

Потом он надолго уходил в себя, сидел, сгорбившись, на топчане, погруженный в невеселые мысли, измученный тревогами и сомнениями.

– А, может, – выспрашивал он совета у каменного Мишки, – мне лучше пойти к людям? Вдруг заварится каша, а я здесь валяюсь, как осколок, обрубок ненужный? Разве это порядок? В армии все-таки механиком-водителем танка был. Сгожусь, если с врагом придется схлестнуться. Не подведу, как пить дать, не подведу. Или утихомирятся гады? Попугают маленько и сами забоятся? Ну, что ж ты молчишь, а?

Каких только тем он не касался в разговоре с Мишенькой, какие только тайны не открывал ему. Мишенька знал всю его биографию, как начальник тюрьмы знает расположение камер, сторожевых вышек, где и на какой случай имеются запасные входы и выходы. Но одна тема была запретной. Тимофей никогда не говорил об Анне. Он старался даже не вспоминать о ней. Было или не было? Пусть будет как будет. Загораживался такими фразами, словно страшась, как бы окончательно не разрушилось то чувство, которое мучило и оживляло его. С таким трепетом следят за близким человеком, когда он очутился на самом краю пропасти. Прикрывают глаза, задерживают дыхание, будто иначе бездна непременно притянет, проглотит его.

Но то, что день изо дня глушат, запирают в себе, вырывается на волю во сне. Тут уж Тимофей был бессилен что-либо изменить.

Вот он лежит в пещере, одинокий, заброшенный. Печка давным-давно погасла, холод вползает под одеяло, пробирает до косточек. Тимофей пытается подняться, но боль пронизывает все тело, и он падает на топчан. Схватил воспаление, мелькает в голове. Ноги коченеют, а во рту жарко и сухо. «Мишенька, – шепчет он, – подкинь дровишек и водички налей мне». Мишенька молчит, тараща на него свои угольные глазища. А холод все сильней, тело начинает неметь. И вдруг сквозь мутноту сознания его слух улавливает треск дров. Поначалу легкий – словно кто-то крадется по валежнику, затем яростный, мощный, победный... Становится тепло. Чья-то ладонь касается его лба и замирает. «Пей, Тима!». Он приоткрывает губы, освежающая струйка течет ему в рот. Он уже знает, что рядом сидит Аннушка. Но почему-то не видит ее. «Все будет хорошо, Тима, – говорит она, – ты только скорей выздоравливай. И приходи к нам, приходи...» – «Да я сейчас же, Аннушка, сейчас!».

Он вскакивает и... просыпается.

А другой раз ему приснилось, будто идут они в гору. Высокие буйные травы шумят на ветру, кидаются им под ноги. Аннушка в коротеньком ситцевом платье, загорелая, радостная. «Смотри, Тима, вон маков сколько – тьма-тьмущая», – и смеется, и увлекает его за собой. Они легко бегут вверх, к макам. Весело и тревожно Тимофею. Аннушка спотыкается и с разбега падает в маки. Красные лепестки облепляют ее, будто расплывшиеся пятна крови. Наклонившись, Тимофей подхватывает Аннушку на руки. Она продолжает смеяться. А на макушке горы стоят Егор и Сиплый. Перед ними огромный черный валун. Они бросают жребий: кто из них столкнет этот валун вниз, на Тимофея и Аннушку. Жребий выпадает Егору. Тимофей видит, как медленно он приближается к валуну. «Не бойся, – шепчет Аннушка, – он добрый, он не посмеет...» А сама сжалась в комок, дрожит, Егор несколько мгновений стоит в нерешительности, потом, махнув рукой, идет прочь. Теперь уже подле валуна Сиплый. Он тужится, пытаясь столкнуть его, наваливается всем телом – и вот уже черная глыба, взрывая землю, скачет по склону прямо на Тимофея и Аннушку. Егор закрывает лицо руками. Сиплый хохочет. Но вот наперерез камню бросается невесть откуда взявшийся маленький человечек с развевающимся белым плащом в руке. Взмах плаща – и черная глыба нехотя, как огрызающийся перед дрессировщиком медведь, поворачивает и катится вспять, наверх, где в диком ужасе застыли, оцепенели те двое. «Да здравствует бумеранг!» – кричит маленький человечек и оборачивается. Тимофей узнает его. «Это Кулибин, – говорит он Анне, – в технике такого волшебника не сыщешь. Он и меня выучил». У Анны непонимающее лицо. «Впервые слышу. Почему ты от меня скрывал?» Он опускает глаза, молчит. А когда, собравшись с духом, решает рассказать ей все, как было, ее уже нет. Пусто. Исчезла Анна.

– Мишенька, – проснувшись поутру, сказал Тимофей, – а не прозевали ль мы последние известия? – Включил приемник, сидел, задумавшись. – На юге миндаль цветет. Весной запахло. На полях сейчас дел по горло. А мы тут кукуем. Эх, скверно все это, Мишенька, скверно.

Тимофей был начинен сомнениями, как динамитом. Хранить, переваривать их в себе взрывоопасно. И он помаленьку сжигал их на каменном Мишенькином лбу. Мишенька спокойно выдерживал любые его тирады. Тимофею легчало.

– Не так ты чист, как пытаешься выглядеть, – набрасывался он на беззащитного Мишеньку. – Ведь именно ты подставил ножку следствию, подписав, не глядя, протокол происшествия. Что, доверился работникам ГАИ, Сиплому? Не козыряй доверчивостью. Это из другой оперы. Ротозейство требует платы. Помешав определить виновного, ты сам сел на его место. Так, Мишенька, только так. И не ерепенься. Крыть тебе нечем. Или ты считаешь, что самому дозволено спотыкаться, пороть чушь, даже когда речь идет о твоей собственной особе, а остальные должны трепетать, как бы волосок не упал с твоей головы? Где ж тут правда-матушка, ну? Зря пыжишься, не сыщешь.

А то он заходил с другой стороны:

– Скажи, Мишенька, кто ты такой? Пострадавший за общее дело? Отнюдь, кишка тонка. Страдать за общее дело не каждому дано. Сперва от себя отрекись, про свои болячки забудь. Да и какой борец, если он спасся, будет месяцами торчать в пещере и таращить на меня угольные глаза? Он же к людям пойдет, опять за свое примется. Ему одному никак. А тебе хоть бы что. Потому что ты просто беглец, обиженный по недоразумению. И жаль мне тебя, и не знаю, что присоветовать. Сам решай. Вон башка – сто десятый размер.

Подставляя Мишку заместо себя, обвиняя его в своих грехах, Тимофей вытряхивал вместе со словами лишь крохи тягостных дум, полностью от которых ни игрой, ни рисовкой, ни самым ухищренным самообманом не избавиться. Они могут уйти, раствориться, исчезнуть только в поступке.

С весной забот Тимофею прибавилось. После проливных дождей с гор сошли грязевые потоки, разворотили его участок, перемешали с каменьями, илом. Он принялся за ту же работу, что и год назад. Целыми днями очищал участок, выстраивал его террасами – только без прежнего упоения, как-то сумрачно, подневольно.

Он все больше замыкался, уходил в себя. Порой неделями мог не выбираться за пределы околопещерного пятачка. Сидит в полудреме, насупленный, безразличный. Шмель жужжит, кружит перед самым носом – глазом не моргнет. Кролики передерутся, шерсть в клочья, мордочки в крови – не шевельнется даже. Сидит, прислонившись спиной к нагретому солнцем камню. Длинные волосы до плеч, бородища на пол-лица, морщина от левой брови прошила на¬сквозь переносицу... Посмотришь со стороны – древний отшельник да и только.

Встрепенется вдруг, хлестнет Мишеньку прутом; что ж ты, дескать, молчишь, негодяй такой? Шар земной, как переспелый арбуз, трещит от новостей, а ты меня в неведении держишь. Нарочно, чтоб не ушел? Да хоть что там творись, куда мне идти?.. Стрекозел на булавке.

...Заработки Тимофей ищет подальше от селений, в горной глухомани. То подрядится к леснику сена накосить для коровы, то на лыжной базе, у самого ледника, с дизелями возится, канатку тянет... Да и много ль ему надо? Огород есть, мясо ушастое бегает... Он наловчился выделывать кроличьи шкурки. Себя одел, а в случае чего – опять-таки копейка...

* * *

Это произошло следующей зимой.

Полноликая, яркая луна возникала на небосклоне, растолкав и притушив звезды, и все вокруг погружалось в таинственный, слюдяной свет, казалось каким-то потусторонним, нереальным – будто в аквариуме. Контуры хребтов были видны за несколько километров, зато вблизи не отличишь: ель или арча перед тобой. В тугой, натянутой, как тетива, тишине гор и равнин, что залиты ослепительным лунным сиянием, едва уловимо звенят незримые небесные колокольчики.

Плохо спится в такие ночи. Нечистая сила, забытая вместе с детскими сказками, начинает мерещиться за каждым углом. Почему-то мнится, будто именно при полной, ухмыляющейся луне она ударяется в разгул.

Тимофей лежал с открытыми глазами. На душе было тоскливо и смятенно. Какое-то неясное предчувствие томило его. Раздался выстрел. Второй... И тишина опять сомкнулась – плотная, недвижимая, как вода над утопленником. Тимофей приподнялся. Стреляли неподалеку. Кто бы это мог быть? Охотник? Но ведь здесь заповедная зона! Да и какая охота ночью? Прислушался. Ни звука. Черт знает что! Может, просто ему показалось?..

Но сколько он ни успокаивал себя, напряжение держалось цепко, не отпускало. Напрасно он ворочался, сопел, залезал с головой под одеяло. Кошмары настигали его наяву. То ему представлялось, будто некто специально хочет выстрелами выманить его из пещеры, чтобы тут же расправиться с ним. И сейчас этот некто, огромный, в меховой шубе, подпоясанной солдатским ремнем, стоит наверху и готов в любой момент пустить в него пулю. То ему представлялось, что это несчастный самоубийца. Обманутый и отвергнутый всеми, он и покончить с собой решил в глуши, где никто не испортит последних мгновений. Лишь поколдует над ним мороз, припушит снежком окровавленную грудь – и вечный покой обеспечен.

Неизвестно, сколько времени прошло с тех пор, когда раздались выстрелы, но вдруг до Тимофея отчетливо донесся чей-то стон. Стонали совсем рядом, метрах в тридцати, и Тимофей испугался, как бы человек не покатился по склону к обрыву, где расположена пещера, и не ухнул вниз. Он вскочил, оделся и выметнулся наружу. Жуткий мертвенный свет луны окутал пространство. Объятая ужасом природа онемела. Застыли ветви могучей арчи, умолк всегда такой болтливый ручей.

Тимофей редко пользовался веревочной лестницей, ведущей прямо наверх. Она ушла под снег, примерзла к земле. Рискуя порвать лестницу, он несколько раз сильно дернул ее на себя из стороны в сторону. Поддалась! Вскарабкался на склон. Черное пятно у самого обрыва на слепящем снегу... Вот оно шевельнулось. Благо, рыхлый глубокий снег сдержал его. А тут и Тимофей подоспел.

Наклонившись, он увидел человека в меховой шубе, подпоясанной солдатским ремнем. Отшатнулся было, но сразу же опять прильнул к нему, потому что человек о чем-то хрипел, с трудом выталкивая слова:

– Милиция... вертолет… лавина… спасать людей... – уловил Тимофей.

– Где?

Человек молчал.

– Где? Где? – заорал Тимофей, чувствуя, что тот теряет сознание.

– Чертов мост...

Тимофей волоком, кружным путем, потащил его в пещеру.

При свете коптилки лицо показалось знакомым. Вспомнил: встречался с ним, когда бродил в верховьях Сары-Су. Чабан был верхом, на зеленой лужайке паслись овцы. Угостив Тимофея кумысом, он пригласил его вечером домой. «Вон там ущелье поворачивает – видишь? Потом еще. А дальше мостик есть. Туристы Чертовым прозвали. Возле него наши кибитки стоят. Приходи. Чай пьем, разговор ведем...» Пойти-то он не решился, но поглядеть издали, поглядел: чуть в стороне от речки, у подножия крутой горы, прилепились две кибитки и кошара.

Пока мысли пульсировали, руки делали свое дело. Осмотр обескуражил: все тело в кровоподтеках, переломы, ушибы... Как же его это угораздило? Как вообще он мог двигаться в таком состоянии?

Чабан бредил. Кого-то он торопил выслать людей, чтобы откапывать кибитки. Умолял, ругался, требовал. Кому-то рассказывал, как вышел из дома посмотреть овец в кошаре. С горы хлестнул снежный поток. Кибитки накрыло, а кошару только белой пылью обдало... «Давай копай, шибко копай», – бормотал он.

Тепло подействовало. Чабан очнулся, открыл глаза. Воспаленное кирпичное лицо, плоский, расширяющийся книзу нос, обветренные потрескавшиеся губы.

– Милиции сообщал? Люди пошли?

– Да что тебе далась эта милиция? Она-то зачем?

– Раз беда – милиция должна знать. Она выручит. Вертолет даст, народ поднимет.

– Выручит, держи карман шире... А сам чего не откапывал? Или тебя привалило? Где побился-то?

– Лопаты в кибитке. Чем копать? Палкой, рукой? О, много снега! Лошадь испугалась, далеко убежала. Сын лыжи у стенки кошары забыл. Я надел, скорей, думал, будет, сильно катил, на пенек большой попал. Нога, рука, тут, – показал на ребра, – ушиб, малость. Полз… Э, хватит говорить, сообщай милиции!

– Ночь. Куда идти? Все спят.

– Эй, какой ты человек? Беда! – Резко повернулся, чтобы встать, и скорчился, побелел от боли… Опять потерял сознание.

Тимофей колебался. Надо было идти. И чабан плох, без врачей не выдюжит, и люди под снежным обвалом пропадают... Но ведь он-то как?! Его же самого схватят и посадят за решетку! И ради чего?.. Да пропади оно пропадом... Нет, он не какой-нибудь простофиля, чтобы сдаваться и получать новый срок. Довольно с него прежних мучений, исковерканной жизни. Никто тогда не проявил к нему сострадания, никто не старался доказать его невиновность. Почему же он должен сейчас...

– Мишенька, – повернулся Тимофей к своему каменному собеседнику, – как же тут быть? Тащить его или... Знаешь, если потащу, сколько мне влепят? Годика три, не меньше. Может, ты только этого и ждешь? Ну, чего уставился? Тебе и сто лет – как с гуся вода. Ни о ком у тебя душа не болит. Ну, ладно я, срок сроком. А вот о нем ты хоть подумал? Или не видишь, что человек загибается? Эх, чурка безмозглая!..

Но напрасно он распалялся, темный Мишенькин череп выражал полное презрение к суете его мыслей и чувств.

Тимофей начал готовить чабана в дорогу. Завернул его в шубу, обмотал двумя одеялами, а сверху стянул плотным камышовым пологом, снятым с дверного проема. Конечно, пещеру теперь выстудит, зато больной в сплошном панцире, тряску легче перенесет. Уложив этот коконообразный сверток на пару широких досок. Тимофей осторожно поволок его по склону.

Окрестности он знал, как нищий – содержимое своих карманов. Каждый распадок, крутизна подъемов и спусков, изгибы ущелий, заросшая или оголенная местность, в каких местах ручьи замерзают и проходимы, в каких нет – все это сотни раз выверено, промеряно и прощупано. Луна вошла в пике. И хотя она безбожно перевирала расстояние, выдавала бугры за ямы и наоборот, шагалось при ней уверенней.

А путь предстоял долгий. До Кызыл-Су было гораздо ближе, но Тимофей повернул на Каменку. В посёлке больница, если не люкс, то около, и подмогу организовать попроще.

Ну, ладно, думал он, волоча чабана с перевала на перевал, притащит он его в поселок, сдаст в больницу. Потом пойдет в отделение милиции. Здравствуйте, мол, не откажите в любезности. У людей беда, снегом прихлопнуло. Вертолет нужен. А ему вполне резонно: ты сам-то кто такой? Давай-ка в каталажку, с остальным и без тебя разберемся. Может, отставить милицию? Доставит он чабана в больницу и сразу исчезнет. Те же самые врачи со слов больного могут сообщить, что произошло у Чертова моста. Сообщению из больницы – зеленый свет. Вмиг все будет сделано.

Тимофей то обегал самодельные сани и придерживал их сзади, когда приходилось спускаться вниз, то тянул за собой, когда поднимались вверх. Иной раз коротко останавливался, прислушивался, стараясь сквозь щель в одеялах, оставленную чабану для дыхания, угадать, все ли там в порядке.

Луна пошла на убыль. Тимофей заторопился. На протяжении многих и многих месяцев не знавший, что такое опаздывать, спешить, беречь драгоценные минуты, он вдруг почувствовал, что задержка в пути может обернуться несчастьем.

Поселок спал, только светились пунктиры улиц. Здание больницы новенькое, двухэтажное. Тимофей затарабанил кулаком в дверь. Вышла молодая, его лет, сестра в белом халатике на тонком теле.

– Ты что это, дядя, шумишь?! – строго спросила она, глядя на заросшее Тимофеево лицо. Поежилась, вдохнув мороз. – Всех больных перебудишь.

– Привез вот, – виновато сказал Тимофей и показал на коконообразный сверток. – Переломы у него кругом. Прямо с гор сюда...

– Заноси! – распорядилась сестра, а сама обе половинки двери распахнула, чтобы протиснулся, не зацепил.

– Кто? Откуда? Как травмирован? – спрашивал дежурный врач, низенький, крутолобый старичок, осматривая уже распеленатого больного.

– Чабан он, с Чертова моста. Там у них лавиной кибитки засыпало. Он на лыжах за помощью поехал, да со всего маху о пенек...

Врач вздохнул, потер пальцами переносицу.

– М-да-а... Ситуация...

– Выживет?

– Праздный вопрос. Даже когда сердце останавливается, и то есть шанс. Понятно?

– Надо в милицию сообщить.

– О чем?

– Я ведь говорил: люди под снегом...

Старик рассвирепел:

– Так что ж вы стоите? Марш отсюда! Прямиком через дорогу. Понятно? – И уже сестре: – Готовьте операционную.

В отделении милиции было поспокойней, чем в больнице. Пухлая щека сержанта безмятежно покоилась на телефонном справочнике. «Чем меньше знаем, тем крепче спим», – с улыбкой подумал Тимофей. При его появлении сержант вскочил и, прогоняя остатки сна, запрыгал вокруг стола, будто вытрясывал из штанов горячие угли. Возможно, кому-нибудь это и показалось бы забавным, но Тимофей настолько был утомлен и взвинчен, что отнесся к прыжкам милиционера безо всякого интереса. Усевшись на жесткий, обитый черным дерматином стул, тот положил перед собой жилистые крепкие руки и задумчиво посмотрел на Тимофея.

– Ну, что случилось? Выкладывай по порядку. – Притушил ладонью зевок. – Рань-то какая! Сами не спите и нам не даете.

– Вертолет срочно нужен.

Сержант улыбнулся.

– Всего лишь? Ну и аппетит! А почему бы не попросить спутник? Просить-то все можно.

Тимофей рассказал то, что узнал от чабана. Лицо сержанта вытянулось, глаза сузились, весь он напрягся, лихорадочно обдумывая, что предпринять.

Позвонил домой начальнику отделения. Едва услышав, в чем там дело, тот пообещал через пять минут прибыть лично. А пока поручил связаться с поселковым советом, собрать работников отделения...

Наблюдая, как приводится в действие механизм помощи, Тимофей постепенно забыл о своих собственных страхах. Сидел себе, смотрел и слушал. Понадобится что-то уточнить, его спросят, не понадобится – можно малость вздремнуть. Как-никак почти всю ночь на ногах. Он думал о чабане, которого оставил в больнице. Операция, наверное, уже идет… Строг старичок-врач. Да и сестра тоже без церемоний. Что ж, пусть свою строгость на здоровых тратят, зато больным останется лишь доброта.

Начальник отделения милиции, высокий, худой, озабоченно крутнул головой.

– При мне такого не бывало.

– И при мне тоже, – сказал сержант и закашлялся, почуя, что спорол глупость. Но начальнику было не до него.

– Сколько туда километров? Тридцать – тридцать пять? А дорога хоть какая-нибудь есть? Так на кой леший вертолет? С ним, знаешь, какая морока?.. Опять же – воскресенье... Одного нет, другого... Поедете на машине. Пятнадцать здоровяков с лопатами. Устроит?.. Да, врача захватите. Сержант, переговори с больницей. Вдруг кто живой еще. Сомнительно, конечно. Лавина бетон как бритвой срезает, машины вдребезги, а кибитки... Впрочем, врач в любом случае понадобится.

– Лавина лавине рознь, – возразил Тимофей. – Склон там крутой. Да и снега нынче не густо... Бульдозер бы вот найти. С ним куда быстрей откопаем. И машина в пути застрянет – вытянуть можно.

Опять пошли-понеслись звонки. Бульдозер нашелся сразу, а бульдозерист со вчерашнего дня пьян. И замены нет. Воскресенье.

Тимофей поднялся.

– Что время терять? Я механик. В селе на чем только не ездил. Сам поведу бульдозер.

– Это уже хорошо. Тогда полный порядок. Поезжай. И ты, сержант, тоже. Машина с людьми пойдет чуть позже. Тут кое-что еще надо предусмотреть.

За побледневшим окном слышались голоса, скрипел снег под ногами. К отделению милиции сходился народ. Кто посноровистей, захватил с собой лопату, рюкзачок с едой. Кто не захватил, посмеивался: мол, были бы руки, остальным обеспечат.

...Бульдозер шел на предельной скорости. Хотя какая это скорость – пятнадцать километров в час. Эх, при его бы мощи да в два-три раза быстрее… На заснеженной дороге оставалась четкая колея. Пойдет вдогонку машина, ни с чем эту колею не спутает. И буксовать пока негде: подъем затяжной, но плавный. А когда начнется крутизна, машина уже сядет ему на хвост. Случись что – он выручит.

Ехать было приятно. А если точнее – сплошное блаженство. Он и сам не догадывался, что так истосковался по технике, по своему делу. Светло-голубой покой, под стать открывшемуся утру, разливался в душе. Ему впервые захотелось петь. Но он удерживал песню, не выпуская пока наружу, и она обдавала его теплом, слегка щекотала, вызывая улыбку. Господи, как хорошо-то ехать.

Сержант спал, уткнув голову в ушанке между спинкой сиденья и дверью. Тимофей мельком глянул на него. Заморился, бедняга. Тоже хлеб не из легких. Пусть спит, еще ехать и ехать. Сам-то Тимофей на год вперед отоспался.

Бульдозер одолел подъем. Слева всходило солнце. А справа, наверху, оставались те места, где находилась пещера. Если сейчас выйти и скрыться в расщелке, то его уже не найти. Но он только посмеялся над этой мыслью и покатил вниз.

Вскоре раздался сигнал. Машина догнала его и просила посторониться. Потом он догонит ее и потянет на взгорок, который окажется ей не под силу. Так и будут они меняться местами, упорно продвигаясь к Чертову мосту.

Как только очутились у чабанского стойбища, Тимофей понял, что его предположения подтвердились. Лавина шла почти под прямым углом к лощине, где находились кибитки. Тонны снега, ударившись со всего маху о землю, взвихрились к небу и уже на излете, ослабев и растеряв часть снежного войска, валились на кибитки. Будь лавина помощней, она бы сотворила себе прессованную подушку из снега, изменила угол и ринулась так, что ничем не удержать. Но зима выдалась малоснежной, и кибитки лишь засыпало, замуровала в снег.

– Как думаешь, живы? – спросил сержант.

– Праздный вопрос. Бывает сердце остановится, и то есть шанс, – повторил Тимофей слова врача.

– Дай бог.

Тимофей сориентировался по памяти. Его задача: отсечь от кибиток основные массы снега, опоясать их проходами.

Пятнадцать здоровых парней во главе с сержантом будут пробиваться к дверям, окнам.

Бульдозер послушно пошел на снежную стену. Сухой пористый снег податлив и легок. Что ж, через такой снег воздух должен просачиваться. Но солнце уже высоко. Оно быстро превращает снежный пух в плотный, жесткий наст. Надо успеть, опередить его. Как там люди? Слышат, наверное, что завал расчищают. Наверняка слышат. Кончилось для них томительное ожидание, неизвестность. Теперь легче стало... Внезапно пришла мысль, что и для него томление кончилось. Назад хода нет...

В одной кибитке нашли молодую женщину, же¬ну чабана и пятерых его ребятишек мал мала меньше, в другой – старика со старухой. Они лежали пластом на полу и дышали тяжело, судорожно, будто выброшенные на берег рыбы. Красные, блестящие от пота лица, мутные страдающие глаза, тошнота, рвота, головокружение... Тимофей не ожидал такого. Представлял: откроются двери – и все выйдут из снежного заточения, радостные, освобожденные, начнут благодарить всех и его, Тимофея, особенно. Как во сне слышал он слова врача о том, что опоздай они на час, и уже бы не спасти. А ведь сколько времени с тех пор, как чабан приполз к пещере, потрачено зря! Сколько он сомневался, примерялся к обстоятельствам, опасаясь, как бы не прогадать... Да, знай человек заранее, к каким последствиям приведет потеря минуты, часа, недели, он бы не был столь расточителен.

Детишек, стариков и жену чабана повезли в поселок. Машина только мелькнула на дальнем серпантине – и не видать больше. Под горку она быстро подкатит к месту. А Тимофею и сержанту еще пилить и пилить.

– Ехал бы на машине, – сказал он сержанту. – Чего со мной трястись? Все равно теперь не сбегу.

– Приказ есть приказ, – вздохнул тот.

– Тогда трясись.

...Стемнело. Тимофей включил фары.

– А сам-то ты откуда? – спросил сержант.

– Из пещеры.

– Разыгрываешь, я же серьезно! – слегка обиделся тот.

– И я тоже... Беглый, тебе ясно? В тюрьме сидел. Два года как сбежал. Вот и поселился в пещере.

Сержант отодвинулся, напрягся.

– Ну и дела! Сроду такого не помню... За что сидел?

– Автоавария со смертельным исходом.

– Вон оно что!..

– Да не виноват я, не виноват! – загорячился Тимофей. – Ошибочка вышла! Не стерпел этого. Потому и убег.

– Придется тебя задержать, – сказал сержант. – А жаль, человек ты, вижу, работящий, не тунеядец или злыдень какой. Где прятался так долго?

– Я ж говорил: в пещере. Хочешь, могу показать. Вполне приличная пещера.

– Избавь... Хотя... Впервые вижу пещерного человека. А что – вон бородища какая! Да и весь... Похож. Сразу-то не разглядел... При такой жизни год за два надо считать. А тебе накинут. Как пить дать, накинут. Эх, сглупил ты, сглупил...

– Помолчи, не трави душу. Без тебя тошно.

Начальник отделения поднялся им навстречу.

– Наконец-то! Заждался. Хочу лично поблагодарить. – Рукопожатие у него было сильным, энергичным. – Задание выполнили. Можете отдыхать. Кстати, сержант, позаботься о товарище. Если ему далеко, организуй транспорт.

– Спасибо, – сказал Тимофей, – но я уже пришел.

Он сел напротив и поведал начальнику свою историю. Сержант стоял сбоку, привалившись спиной к косяку.

– Ошибочка, говоришь? Разберемся. – Начальник на мгновение задумался. Придвинул Тимофею лист бумаги, ручку. – Пиши: фамилия, имя, отчество, когда и откуда сбежал. – Глянул на неровные строки, скомандовал: – Пойдешь ночевать к сержанту. А утром сюда. – Погрозил пальцем: – И чтоб мне без баловства!

Когда на следующее утро они явились в отделение милиции, Тимофею показалось, что начальник смотрит на него с любопытством, изучающе. Кивнув сержанту: можешь, дескать, быть свободен, молча стал кружить по кабинету. Неожиданно остановился перед Тимофеем:

– Что ж ты натворил, а? Вчера я запросил о тебе информацию. И знаешь, какой ответ получил? Гражданин Лозовой действительно находился в заключении за совершение автоаварии со смертельным исходом. Спустя полгода бежал. А вскоре после побега поступило решение суда. Дело твое было пересмотрено по вновь открывшимся обстоятельствам, ты признан невиновным. Тебя, конечно, искала милиция, родители с ног сбились, но... Ты что, Лозовой, ты что?

Тимофей беззвучно трясся не то в нервном смехе, не то в плаче. Начальник сочувственно вздохнул...

– Успокойся, Тимофей. Что поделаешь, по-дурацки вышло. Что поделаешь... Нагородили с тобой, конечно. Но и ты тоже хорош! Плечи молодца, а душа мальца. Ты что ж, брат, от всех отворотился? Крепче верить надо, коли прав. Крепче! На плаху за веру идут. А ты раскис, в бега ударился. Нельзя же так. Ни в коем разе нельзя. Тебя бьют, а ты соберись в кулак, доказывай, бейся до последнего. И если даже повалили тебя, если не удалось – все равно верь. Голову задери – и верь! Наперекор всем дуракам, бюрократам, плутам и пройдохам. Пусть сегодня они одолеют, но завтра твоя возьмет. Непременно!.. А ты в пещеру... Вот за это с тебя спросят. Как положено по закону... Значит, учти, – продолжал он, видя, что Тимофей начал успокаиваться, – я тут распорядился с гостиницей. Денек-другой придется переждать. А там и прояснится, как быть-то с тобой дальше.

– А что такое – по вновь открывшимся обстоятельствам? Какие открылись обстоятельства?

Начальник развел руками. Всего, дескать, мне пока неизвестно.

Откуда им, начальнику и Тимофею, было знать, что Кулибин разыскал-таки единственного свидетеля происшествия, позвонившего тем злополучным утром в ГАИ, – пожилого мужчину с чемоданом в руке, который вышел из углового дома и уехал на такси. Мужчина был в длительной командировке и, когда Кулибин нашел его, решительно взялся восстанавливать справедливость...

Поселок был тих и спокоен. В морозном воздухе карагачи и акации тянули друг к другу свои обильно заиндевелые лапы. Редкие прохожие, спрятав головы в воротники, спешили по делам. Тимофей шел медленно, останавливался, читая на зданиях вывески. Новость ошеломила, взбудоражила его, в пух и в прах разнесла усталость. Самые противоречивые чувства теснились в нем, и он то насвистывал веселую мелодию, то чертыхался, то запрокидывал голову в жуткую бездну стылого неба, то начинал притоптывать, будто согреваясь…

Скачать всю книгу "Чужой крест"

© Иванов А.И., 2009. Все права защищены
    Произведения публикуются с разрешения автора