Евроазис

Журнал «Дружба народов» открыл 2013 год подборкой стихов нашего замечательного поэта Вячеслава Шаповалова. Перепечатываем подборку.

Первоисточник: «Дружба народов» №1 за 2013 год.

Киргизия, кукурузный Христос
“О теле электрическом я пою!..”

У. Уитмен, Р. Бредбери

Неистовый крик в переулках из роз 
и черным вином беременных лоз,
где селился местный орус:
— Жжярр-ный Кокурус!
— Жжярр-ный Кокурус!

В зените лета являлся Христос:
огромный курджун на смуглом плече,
зрачок горит в золотом луче,
воды, земли и солнца союз,
промеж робертин и прочих каруз —
Нагорной проповеди груз:
— Жжярр-ный Кокурус!..

Одинокий гребец в одиноком челне,
черноликий бродяга в красной чалме,
дымный Хорог, отчий порог,
о чем возвещает пророк
оттуда, где никто не бывал,
с неистовым светом в смятенном уме,
где льдов переплавленный перевал,
чей след по памирам путь прорывал,
извилистый, как макраме,
узбек да таджик, верблюжий кадык,
ва-алейкуму-ассалам
с одышкою пополам! —
во дни сомнений гремит сквозь ад
бездомный имперский язык,
блещет стеганый рваный халат,
в курджуне — яблоневый сад
от плоти тандыра, что так нежна,
цветок кукурузного зерна,
тронутый тленом забытых лет
урюковый цвет,
огня поцелуй, черно-белая плоть —
Твой адский плод, наш общий Господь! —
сладкая горечь и детства вкус,
на зубах — зажмурься! — победный хруст,
солнца аскеза, страсти искус:
— Жжярр-ный Кокурус!..

…Промчались дни. Обратились в прах.
Еду с гостинцами в руках
в свой дом на чужом коне.
Чьи это лики явились впотьмах —
кустарник в пророчествующем огне! —
мой сын и дочери — рок и блюз —
“Жареный Кукуруз”!..

…О, снова года! И всё горше груз
безмолвья, что исходит из уст,
и новый мир бесприютен и пуст.
Но ликующий крик наполняет собой —
снятся внуки веселой толпой:
“Дед Жареный Кукуруз!”

И черный архангел, горящий куст,
ответствует им и крутит свой ус:
— Йе! Жжярр-ный Кокурус!

Пустынная ода

Бахыту Кенжееву

Вот-вот, караванщик, изведаешь радость и боль,
сердечную мышцу порвёт инфразвук узнаванья,
и некто в пещере поделится правдой с тобой,
источника, впрочем, по имени не называя,
и мир искорёжит утраты мгновенная мгла,
и всё, что любил, позабудешь в ночи многокрылой,
и, взор не насытив в пространстве незримого зла
ущельем, пустыней, судьбой, колыбелью, могилой,
услышишь, как тягостно сонная вспыхнет заря,
и страх отчужденья растает в медлительном шаге,
и, в ноздри верблюдов ворвутся, вздыхая, моря
солёным простором, исполненным влажной отваги.

Склонились к пустыне змеиные взоры небес,
где всхлип родника и томительный вздох терракоты,
где к звёздам нездешним влечет человечество бес
и душу томят бесконечные их хороводы,
где вера вернее надежды, где ночью светло,
где вместе полдневный пожар и ночной полумесяц,
где крест пошатнётся, Страдалец вздохнёт тяжело
и ратники Карла историю вновь перемесят,
где так же сироты-паломники к чёрной скале
бредут, поднимая глаза к непомерному свету,
где сладостно череп в чужой растворился земле,
где Разум извне проверяет на вшивость планету.

Проникнись, вожатый верблюдов, смешеньем смертей —
сколь суетен дух этих всяческих мыслящих тварей
и однообразен: толпа неразумных детей
(прикроют детсад) собирает свой первый гербарий,
и он же — последний: надежды на эксперимент
увы, улетучились, хоть и милы тараканы,
пророк между ними что бронзовый жук-скарабей,
предметное стёклышко, годы, строенья и страны,
и страждущих лава, и эхо эпох и пустынь,
и жаль их, живущих лишь миг, обделённых неверьем! —
казнящий архангел утешен прощеньем простым,
конечным безлюдьем, легчайших веков дуновеньем.

Великий и Шёлковый, Северный или ещё
начертанный клипером под парусами пассатов
путь! — лживая истина, плача, уткнулась в плечо,
но кто же поймёт её? — нет на земле адресатов,
и скудный, безадресный, брошенный — мечется дух,
к щенячьей душе устремилась игла серафима,
и атомный жрец, и адам, бедуинский пастух,
родятся из праха и пеплом взлетают незримо,
когтистая лапа впивается в мёртвый излом,
советский восток неприметной усыпан золою,
суфий с атеистом летят, соблазнившись Путём,
на кожистых крыльях, подёрнутых адскою мглою.

Ах, бедный погонщик, верблюжьих путей проводник,
за что же тебе откровенья безмерная тяжесть,
зачем тебе музыка, что с тишиной породнит,
и это безмолвье, о коем другим не расскажешь,
и скверный финал, где, над будущим молча глумясь,
столетья спешат — те, которых так недоставало! —
и кровь иноверца легко превращается в грязь,
где прежде одна лишь заря свою кровь проливала,
карнаи ревут, и струится лоза по стене —
ей тысяча лет, те, кто холил её, — бездыханны,
и снова к морям, распрямляя морщины во сне,
спиною к восходу, недвижно стремятся барханы.

Первозванный

Памяти Андрея Вознесенского

мне шестнадцать мы солнце зажгли прочитали секреты земли
исповедуемся во весь голос
аве оза серебряный зов в юном небе серебряный шов
свете тихий звезда прокололась
озаренье смятенье борьбы зов трубы ощущенье судьбы
непонятной шальной первозданной
в охрущёвленной мгле октябрей имя слову звучало андрей
первозванный

мальчуган молодая москва первые молодые слова
партбюро смутный холод погони
я тетрадку андрею несу промокашка душа на весу
вздох как птица в ладони
нищей юности щедрый улов голос колотых колоколов
суматошная высь предсказаний
мир соборный внезапно добрей ибо так заповедал андрей
первозванный

изумлённого знания знак просветлённый андреевский флаг
рисовальщик российского слова
полиглот улетевших годов где я к прочим трудам не готов
и не жажду улова
первый гамлета хриплый урок первый водки колючий глоток
воробей на пари с парапланом
старшеклассник заоблачных гор словом полнится свод сакре кёр
первозванным

всё в новинку отметят не раз лучики у смеющихся глаз
богуславская ангел дамасский
книги шкаф запрещённых имён как шумит надо мной аквилон
долгожданной оглаской
в этих антимирах позолот на таганку с собой позовёт
контрамарка вдвоём с парижанкой
строчки дней золотой перелёт алый кактусовый переплёт
первозванный

над котельнической в ноябре серый ветер на синей заре
бовуар гумилев серп-и-молот
ни врагов ни голгоф ни флажков вновь охота идет на волков
гаснет звук летаргический холод
не предвидеть столетий кривых не видать смотровых домовых
дымный вечер зовёт перезвоном
зря ль над пропастью где-то во ржи по таким голосили кижи
первозванным

первым зван у богов на пиру начинал ты игру на ветру
мировом бесприютном желанном
ах как жизнь пролетела легко высоко это всё далеко
в белом парусном сне магелланном
пусть останется в этом краю в этом вещем аду и в раю
в некий век золотой предзакатный
на немыслимом срезе времен русской яви несбывшийся сон
первозванный

для кого он сегодня горит твой серебряный метеорит
в неотзывчивой мгле остывая
в неподвижной пустыне небес без обмана без истины без
отголоска земли узнаванья
оборвался твой голос давно новое забродило вино
тяжек крест юным нехристям данный
в мельтешенье бурлящих годин будет много других ты один
Первозванный

Русские прения

Антикварный рынок в Экс-ан-Провансе

Ау, средневековый городок,
пристанище студентов и вагантов…
Последних, впрочем, за полтыщи лет
здесь поубавилось: таков итог
всему, тем паче — бытию талантов,
как некогда сказал один поэт.

А может — не один. Или — не он.
Сколь нежен зной коварного Прованса,
смешавший с полудрёмою церквей
сосуд, бубенчик, зеркало, пилон,
весь круг земной старинного пространства,
очерченный рядами галерей!..

Эпоха бронзы. Наблюдай без прав
чужой судьбы причудливые волны:
надраенный, как был всегда таков,
блестящий корабельный телеграф
и русский шрифт — “Назадъ!”
и “Самый полный!” —
вот голоса погибших моряков.

Примолкли что-то спутники мои:
печальная, смешная антитеза —
по-русски жить, по-русски умереть.
Я там сфотографировался, и
“Верните наше скорбное железо!”
не возгласил, поскольку это — медь.

Катаров ересь — вся, как этот юг,
напоена горчащим виноградом:
в кривом стволе бунтарская лоза
не прячет пламя христианских мук,
а дьявол, слава Богу, ходит рядом,
лишь только к небу подними глаза.

Ни этих скорбно-царственных хором
облезло-равнодушное величье,
ни эта злая в щелях плит трава
не скажут так о времени ином
нам — как латыни звонкое обличье
в подсвечнике Кретьена де Труа.

Никак не выкину из головы,
что этот мир, который мыши сгрызли
в музеях, где портреты столь темны, —
жив и сегодня: отзвуки молвы,
боренье страсти и кипенье мысли,
кошачий взгляд шафрановой луны!

Один из многих — университет
откроет окна: вот она, “Кармина
бурана”, вот хмельные школяры,
как будто не прошло полтыщи лет
смятенья, заблуждений, укоризны,
игры без правил, правил без игры.

Оставь грустить тому, кто загрустил,
все те ж у всех с фортуной пререканья,
студенчество — студенчество всегда:
здесь, в переулках этих сонных вилл,
под сенью факультетов Пюрикарда
все тех же песен быстрая вода.

Здесь — вещи в человеческом котле
пространства: нет, не отпечатки пальцев,
но слепки душ и силуэты лет,
щемящий отзвук живших на земле
счастливцев, страстотерпцев и скитальцев,
которых, может, не было и нет.

…Однажды заблудиться в зеркалах
и — не вернуться. Чтоб не возникали
воспоминанья, чтоб печаль не жгла,
отринуть от себя тревожный прах
и позже не очнуться в зазеркалье:
чужие свечи и чужая мгла,

костры, поэта нищего строфа,
шальная альбигойская зарница,
металл латыни, сумрак галерей,
вина и плоти грешная графа…
Пускай уж всё здесь до Суда хранится —
в подвалах зданий и на дне морей.

Языки

Памяти Клары Джидеевой-Карыпкуловой

Вскрик гортанный, киргизская речь. Так весенний ручей
что-то силится вымолвить талому склону горы.
Эта звонкая гласная вязь, несомненно, прочней,
чем ее окружившие каменные миры.
Так на смуглой руке оживает старинный браслет —
из серебряной вспышки восходит огонь родовой:
материнский язык о родстве запоёт над землёй,
а отцовская речь загремит о забвенье побед.

Рядом вспыхнет родник, словно гиперборейский сапфир,
русских звуков несет он значенья — и пахнет, как снег:
талой влаги хлебнёшь, и в душе, как расколотый мир,
отзывается нега оставленных медленных рек.
Жизнью полная — рвётся жестокой поэзии нить,
что связала нас мудростью древней смертельной игры:
материнская речь породнит своим плачем миры,
а отцовская речь будет чуждую кровь леденить.

В рудных безднах пробьются к слиянью слепые ручьи,
и безмолвье нарушится — слабое Слово найдет
к двери темной вселенной простые, как сердце, ключи,
путь откроет, и в души спокойная мудрость войдет.
Только жизнь так мала, чтобы в небо ворваться без крыл! —
вспомним близких, ушедших — надежды отчаянной миг,
что когда-то постигнем тот вещий всеобщий язык,
на котором с пророками, молча, Господь говорил.

Элегия

На лету умирает комар, прозевавший летнюю пору,
паутина летит над страной обветшалых крон,
кобыла, не зная, зачем, поднимается медленно в гору,
взрывчатка сама собою прячется в старый схрон,
обыденную интригу время вновь затевает
с временами года, толпящимися у дверей,
детским голосом смерть пионерский куплет запевает
под отеческим взором дремлющих концлагерей…

© Шаповалов В.И., 2012