По обе стороны Яксарта

Историко-приключенческая повесть

Действие повести происходит в царстве саков в IV веке до нашей эры — во время нашествия воинства Александра Македонского (Искендера)

Впервые опубликовано в журнале "Литературный Кыргызстан", номера 5-6 за 1989 год

Долина Кетмень-Тюбе, где течет Нарын, известный древним под названием Лпо или Яксарт, почиталась саками священной — здесь были родовые усыпальницы кочевых вождей, камни с изображением волшебного скакуна Пашкуча. Здесь же находился и главный жертвенник Урмаузду.

Многое утрачено в веках, укрыто волнами рукотворного Токтогульского моря, но многое все-таки дошло до нас от той жизни...

Карта места событий

    ГЛАВА I

ПРАЗДНИК НОУРУЗ

В этом году зима кончилась неожиданно. Повеял теплый южный ветер. Он дул несколько дней с неослабевающей силой. Солнце — светоносное око Митры — встало над миром и согрело горы. В синем-синем небе, продутом богом ветров Вайю, — ни облачка! И вот началось ежегодное чудо: в ложбинках и затененных местах еще лежал грязный ноздреватый снег, а солнечные склоны дружно зазеленели. Грузные улары тяжело взлетали с полян. Козлы-нахчиры, домашний скот горных духов-пэри, жировали на зеленом приволье...

Охотник Сатрак вернулся к своей хижине и сбросил с натруженных плеч козла — сегодняшнюю добычу. В доме никого не было. Отец, белобородый Кидрей, с утра отправился в горы. На охоте был и сын, двадцатилетний Мавак.

Сатрак уселся лицом к солнышку, устало вытянул ноги и закрыл глаза... Надо бы поставить котел с водой на огонь, приготовить обед дйя старого отца и сына... Охотник горько покачал головой. С тех пор, как Анхра-Майнью — Властелин злых сил — унес душу жены в подземный мрак, не стало в доме хозяйки. Вот уже третий год они бедуют, одинокие, неухоженные. Разве может семья из одних мужчин быть счастливой? Там, где нет ласковых и заботливых, трудолюбивых и сноровистых женских рук, — там нет ни радости, ни умиротворения... Слава богам, сын подрос. Приведет жену — и будет в хижине молодая хозяйка. Быстрая, расторопная, в руках все горит, искусная повариха...

Сатрак размечтался, разомлел на солнцепеке... Но тут его окликнули. Подъехал сосед Мермер и придержал коня.

— Эй, Сатрак! Слыхал новость? Арсак сказал Сираку, Сирак сказал Рутаку, Рутак сказал Скунхе, Скунха сказал Бразану, Бразан сказал мне, будто Арсак видел в Роксанаке Спаргатифа и тот говорил, что наш верховный вождь Липохшайя призывает всех мужчин в свое войско.

Охотник не сразу очнулся от приятных грез. Ох, уж этот назойливый сосед! Недаром его прозвали Мермером-говоруном.

— Что ж ты молчишь? — нетерпеливо спросил Мермер. Он спешился и присел рядом.

— Дружная весна будет нынче, — сказал Сатрак.

— Это верно!.. Ты — знаменитый воин, сражался в войске самого Дараявауша*, хорзарского царя. Глядишь — и поставят тебя начальником сотни... (*Дараявауш — древнеперсидский царь Дарий III Кодоман, «правил 336—330 годах до н.э.)

— Козлы рано поднимутся наверх. Скоро и там зазеленеет...

— Эй, Сатрак! Не о том говоришь! Надо точить акинак*, ладить сагарису**, сучить тетиву...
(*Акинак — сакский короткий меч — кинжал)
(**Сагариса — сакская боевая секира)

— Против кого?

— Разве ты не слыхал, что в Бактрию пришел злой дух пустыни Апаоша с большим войском дэвов? Говорят, они покорили девяносто девять племен и сокрушили великое царство хорзаров*. Сыновья Виштаспы** все погибли.
(*Хорзары — так саки называли персов)
(**Виштаспа (Гистасп) — отец Дария I, прародитель династии Ахеменидов в Иране)

— А мне какое дело? — отвечал Сатрак. — Почему я должен мстить за сыновей Виштаспы? Разве они мои родственники?

Мермер озадаченно приподнял свою остроконечную шапку и почесал темя.

— Зачем мне война? — продолжал Сатрак. — Враг напал на землю моих предков? Я — охотник. У меня дружба с пэри — горным народом. Они позволяют мне охотиться на свой домашний скот — козлов, оленей. А война приносит только горе. Это знатные от войны богатеют, а бедняки становятся еще беднее. Я ходил на войну, я знаю.

— Но ведь Арсак говорил Сираку, а Сирак передал Рутаку...

— Эй, сосед! Какое нам дело, кто кому что сказал?.. Мой отец, белобородый Кидрей, вопрошал три ночи подряд звезды — наступает великий праздник. Надо готовиться: работы много, а женщин в нашем доме нет! Ты уж прости, если я возьмусь за хозяйские дела.

— Каждый в своем доме — царь, — заметил Мермер.

Когда назойливый сосед уехал, Сатрак начал готовиться. Старый Кидрей по ему одному понятным признакам, по звездам, луне, солнцу и явлениям природы, определил, что приближается день весеннего равноденствия. Кончается старый год и начинается новый. Праздник Нового года — Ноуруз — великое торжество. В новый год полагается вступать чистым духовно и телесно. Из дому выбрасывали поношенную одежду, разбивали старую посуду, выметали всю золу из очага, чтобы новый, только что рожденный огонь загорелся на чистом месте. Пусть все старые грехи, болезни, злые мысли и слова останутся в старом году!

Обычно уборкой занимались женщины... Сатрак угрюмо пересматривал скарб своего семейства. Эти видавшие виды штаны, хоть и старые, а выкидывать жалко — кто новые сошьет? Засаленный кафтан, отцовский плащ... Придется хорошенько постирать в ручье...

Старой одежды набрался большой узел, с которым охотник и отправился вниз, к воде, оглядываясь по сторонам: не увидели бы соседи, не подняли бы на смех...

К вечеру хижина была тщательно подметена, посуда перемыта. Стены снаружи разрисованы желтыми кругами — солнечными знаками, а внутри опорный столб — символ «древа жизни» — украшала ветка высокогорной ели... Над очагом томилась задняя часть козлиной туши и ее запах был куда сильнее хвойного аромата. К встрече семейства все было готово.

Сначала приплелась Старость. Охотник услышал медленную конскую поступь, тяжелые вздохи кобылы и кряхтенье отца.

Затем прилетела Молодость: дробные удары копыт, шумное дыханье, сменившееся игривым ржанием, и веселый голос сына...

За ужином старый Кидрей, пережевывая козлятину крепкими еще зубами, говорил:

— Месяц хшум подходит к концу. Весна! Весна. Семидесятый раз я встречаю ее, а сердце радуется будто впервые.

— Морозы могут еще вернуться, — заметил Сатрак.

— Ну нет! Вчера ночью я слышал в звездном небе голос Каршипты! Она летела в окружении несметных гогочущих стай на север. А на желтой скале орел — саена уже свил гнездо. Завтра мы спустимся в Царскую долину... Этот Ноуруз станет особенным для нас... Женить будем внука. Пришло время позаботиться и о будущих правнуках.

Сатрак кивнул согласно. Зато Мавак чуть не подавился. Он умоляюще взглянул на деда и опустил голову.

— Не горюй, внучек, — сказал Кидрей. — Понимаю, жаль расставаться с верным товарищем, благородным скакуном. Да что делать! Не забывай, что мы растили быстроногого Рахша как выкуп за невесту.

— Не надо жены! Пусть лучше останется конь, — робко ответил Мавак.

Сатрак подал голос в поддержку сына:

— И вправду, отец! Мавак вырос вместе с Рахшем. Стоит ли менять коня на жену?

Дед Кидрей сердито взглянул на охотника.

— После себя на этой земле человек оставляет две вещи: доброе имя и славное потомство. Имя создается делами, а потомство дарит жена. В этом — главное предназначение смертных. Так постановили боги и не нам отменять извечные законы небес.

— Жена — сначала радость, потом — несчастье, — пробормотал Сатрак. — Жены умирают...

— Все, имеющее начало, имеет и конец. Разве не оставила тебе моя невестка такого сына-молодца? И вспомни, как говорит наш народ: «Жена — несчастье, но не лишай, о Небо, никакой очаг этого несчастья...» Пусть же и внук изведает Большую любовь — частицу небесного огня Митры...

— Большая любовь — большое горе. Память сердца горька.

— Но еще горше иметь сердце без памяти...

Дед и отец долго спорили и толковали у тлеющего очага. И даже, когда оба улеглись и заснули, юный Мавак все никак не мог сомкнуть глаз. Он думал о Каршипте — волшебной утке, которая живет в небе, на земле и в воде, она объединяет все три сферы мироздания. Она — вестница богов, она несет на своих крыльях весну. Старики еще говорят, что на Каршипте, словно на крылатом коне, летит сама богиня земли и воды, вечно юная и прекрасная Аргимпаса.

Завтра, впервые в жизни, он спустится в Царскую долину на великий праздник! И там же должен отыскать свою большую судьбу. В обмен на коня...

Конь! Мавак поднялся с ложа, прислушался к дыханию спящих и выскользнул за дверь.

В теплом стойле Рахш встретил его приглушенным ржанием и ласковым прикосновением бархатистых губ.

Обняв за шею верного друга, Мавак зашептал:

— Старики говорят: каждая девушка — немножно Аргимпаса... Но если приходится отдавать тебя, мой верный Рахш, то я заранее ненавижу свою будущую невесту...

На следующий день к вечеру дед, сын и внук добрались в Роксанаку — ставку правителя заречных саков. В дни торжеств в столицу стекались массы общинников из ближайших долин и предгорий. Сюда же купцы из Ферганы и Согда привозили изделия городских мастеров и другие товары в обмен на кожи, шерсть, рога маралов, пушнину. В такие дни обычно тихая и занятая своими трудами Роксанака шумела и была похожа на торговый процветающий город.

На ночлег устроились в ближайшей землянке. И хотя Мавак был крайне взволнован ожиданием завтрашних торжеств, он после дол¬гого пути заснул как убитый. Но поспать ему удалось недолго:

— Вставай, пора! — тряс его дед за плечо.

Когда они вышли во двор, была еще ночь. Звезды полыхали по всему небосводу. Пронизывающий ветерок с гор согнал остатки сна и Мавак заметил движущиеся тени. Отовсюду слышался шум голосов, приглушенные шаги сотен ног. Люди куда-то шли в торжественной звездной мгле. Трое влились в общий поток. Мавак спросил, куда они идут, но дед Кидрей только сердито зашипел.

Шли долго. Небо начало постепенно светлеть, мелкие звезды гаснуть. Поднялись на холм. Далеко по ходу вспыхнул огонь и красноватые блики заиграли на остроконечных шапках. Потянуло дымком и паленым мясом — там приносили первую жертву. Зазвучал торжественный хор — моление жрецов. Далеко вокруг разносились четкие слова:

— О! Свет Рассвета! О! Митра Умиротворяющий! Владеющий обширными пастбищами! Дружественный к людям! Дарующий сыновей! Заставляющий растения произрастать! Тебя мы приветствуем и почитаем!..

И многотысячная толпа рокочущим эхом повторила слова Первой Молитвы.

На востоке, над темной кромкой гор проступила алая полоса. Толпа опять пришла в движение, потекла с холма бесконечным потоком. Кидрей объяснил внуку, что торжественное шествие закончится на берегу священной сакской реки Ало, где высится скала с изображением волшебного скакуна Пашкуча, а под ней — главный жертвенник Урмаузду...

Рассвет неудержимо хлынул в долину. Тьма отступила в дальние ущелья и острые глаза Мавака отсюда, с холма, увидели всю грандиозную процессию. Далеко впереди белели фигурки жрецов-зотаров. Главный жрец выделялся особо высоким колпаком — в половину человеческого роста.

За белой шеренгой жрецов двигались стройные ряды людей, одетых в красное. То были самые знатные люди страны и среди них верховный вождь Липохшайя — Владыка Горы. Его тоже можно было легко узнать по шлему — остроконечному конусу с золотыми копьецами вокруг тульи и фигуркой золотого петуха на макушке.

Ну, а за кроваво-красной линией текла несметная сине-желтая река: по древнему закону простые скотоводы-пастухи — «вайштрья фшуянт» носили одежду синюю с желтым...

Когда толпа расположилась полукольцом у подножия скалы, главный жрец-кави поднял руку. Гомон стих. Мавак, стоявший на склоне, хорошо видел Священную скалу, на которой был изображен гигантский Пашкуч — орлиноголовый коневидный грифон с рогом на голове и золотистыми крыльями. Скакун богов посматривал на скопище верующих темным огромным глазом величиной с колесо...

Из-за дальней седловины показалось красное полукружие. На скале проступили розовые блики. Темный глаз Пашкуча вдруг ожил, засверкал кровавым огнем. Громко заревели трубы — и стихли. И тогда раздался ликующий хор жрецов, приветствующих появление светила. Им бурно вторила толпа.

И вот ослепительный диск целиком вышел из-за горы и повис над далекой седловиной. Опять заревели трубы, а затем в наступившем безмолвии жрец-запевала возгласил хвалу царю богов и людей:

— О том, кто создал для нас источник благосостояния — скот мычащий, фыркающий, блеющий, дающий молоко! Тот, кто взрастил для скота обширные пастбища! Озаряющий мир, прогоняющий мрак, Праведный, Мудрый! Ты, давший нам обильную пастьбой прекрасную жизнь, разъезжающий на колеснице, великий Урмаузд! Прими молитвы и жертвы от народа саков, как принимаешь ты их от всех, почитающих тебя!

И многотысячная толпа в экстазе повторяла давно знакомые слова. Плакал от умиления старый Кидрей, громко вопил Мермер-говорун. Юный Мавак, оглушенный и потрясенный, самозабвенно пел слова гимна...

Вспыхнул огонь в прямоугольном жертвеннике, который со всех четырех сторон охраняли бронзовые фигуры пантер. К нему с благоговением подступили жрецы с пучками священной соломы «барсом». Затрещали дрова под семью котлами. Послышалось жалобное ржание. Начался торжественный обряд «ашвамедхи» — жертвоприношения коней, посвященных солнечному божеству.

И опять раздался голос запевалы:

— Урмаузд-Солнце, Сияющее, Бессмертное, обладающее быстрыми конями! Прими этих скакунов, смелых, как орлы, и быстрых, как твои лучи! Эти великолепные кони — красноватые птицы, да повезут твою колесницу по небосводу!..

— Прими! Прими! — эхом отозвалось поле.

Раскаленное марево дрожало над жертвенником и в струях горячего воздуха двигалась, изгибалась фантастическая фигура Пашкуча — он казался живым, готовым взлететь со скалы в поднебесье, на блаженные пастбища царя загробного мира Йимы..

Жрецы тем временем гадали на проросших зернах и предсказывали будущий урожай. Обряды закончились проведением первой борозды: пахарем выступил сам Липохшайя.

По всему полю задымили сотни костров. В громадных бронзовых котлах на конических подставках закипела вода, и потянуло запахом вареного мяса. Женщины хлопотали у котлов.

Много было гостей на этом празднике! Но везде повторяли только одно имя: Спитамен. Да, да, сам высокородный правитель Согдианы* явился встретить Ноуруз к своим кочевым соседям — в знак особого уважения. (*Согдиана (Согд) — страна в бассейне р. Зеравшан) Сакские мужи, умудренные жизнью, покачивали остроконечными шапками, поговаривали:

— Неспроста это! Видно, гордый владетель Согда чего-то хочет от нас...

— Говорят, он привез нашему царю богатейшие дары...

— А с ним еще четверо мужей, одетых в драгоценные согдийские и бактрийские одежды. Тоже, надо полагать, знатные вожди...

Но люди еще не знали, что вчера вечером, в канун праздника, у царя собрались знатные вожди. Спитамен и сопровождавшие его вельможи.

— Мы все должны подняться на врага! — говорил Спитамен. — Помните о клятве, которую дали ваши предки царям царей!

Липохшайя мягко возразил:

— Но ведь Дараявауш убит, а он был последним в роду сыновей Виштаспы. Кому же мы должны помогать?

— Соседям, с которыми вас связывают вековые узы дружбы! Себе, наконец! Ибо повелитель Запада придет и в ваши земли. Не лучше ли встретить его сообща?

— Я слышал, что Дараявауша убили его же люди, а на трон сел бактрийский правитель Бесс. Достоверно ли это? — спросил один из вождей.

— Да, да, — поддержали его другие. — Мы тоже слышали об этом черном предательстве...

Спитамен опустил голову и не отвечал. Краска залила его лицо и шею. Все ждали. Наконец он поднял глаза:

— Это правда, братья.

Вожди некоторое время молчали, потом разом заговорили:

И ты зовешь нас, саков-туров, служить узурпатору-цареубийце?

— Никогда еще сак не запятнал себя дружбой с клятвопреступникам!

— Да раньше конь-солнце взойдет на западе!

— Воистину мир покроется тьмой от таких дел!

Царь резко поднял жезл и возмущенные умолкли. Липохшайя дружески, но твердо сказал от имени всех:

— Благородный Спитамен! Мы уважаем в твоем лице храбрых воинов Согдианы и весь твой народ, но подлому нарушителю клятв Бессу мы помогать не будем! Это последнее слово.

Вожди дружно поддерживали своего главу. Спитамен был бледен. Черные глаза его сверкали.

— Братья, позвольте молвить!

Когда шум утих, Спитамен сказал:

— Да, правда, что Бесс и его шакалы убили законного царя, что убийца занял трон. Правда и то, что Бесс — негодяй и подлый клятвопреступник! Придет день и он получит свое. Но разве я зову вас служить Бессу? Я призываю к объединению всех наших сил, чтобы дать отпор чужеземцам! Вы еще не знаете царя Искандера*: он задался целью покорить весь мир и дойти до последних земных пределов! (*Искандером (Искандером) называли на Востоке Александра Македонского) Если погибнем мы, вы останетесь со всеми силами Запада один на один. Подумайте об этом!

— Неужто Искандер и его воины-дэвы так сильны, как об этом болтают? — спросил Картезис, брат Липохшайи.

— Кто с ними сражался и остался жив, те утверждают это. Например, я. Остальным уже не до болтовни — они умолкли навеки.

Молодой вождь, сопровождавший Спитамена, попросил слова:

— Я Мокридат из Парфии*. (*Парфия — область не юге современной Туркмении) Я давно знаю людей Запада. Мне было восемнадцать лет, когда на великом поле у Гавгамел* мы сразились с армией царя Искандера. (*Гавгамелы — селение в Мессопотамии, при котором в 331 г. до н. э. Александр Македонский разбил армию персов, на стороне которых сражались многие народы Средней Азии) У моего отца были обширные угодья. Но железнобокие убили отца, а угодья достались Фретаферну, перешедшему к Искандеру на службу. В память о той битве у меня остался шрам на носу. Но я еще посчитаюсь с царем Искандером!

Встал другой — длинноволосый, высокий — на полголовы выше любого из вождей.

— Я — Плоксис из Арианы*. (*Ариана — область не территории современного северо-восточного Афганистана) Землю мою захватили пришельцы. Я тоже ушел из-под Гавгамел с раной в боку и говорю вам: их надо остановить!

И встал третий, широкоплечий богатырь:

— Я — Хориен, сын владетеля горной крепости в Бактрии. Враги еще не проникли в горы, но цветущие долины моей родины осыпал пепел пожарищ. Там, где слышался девичий смех, теперь раздаются стоны и вопли...

И четвертый — быстроглазый, с шапкой курчавых волос на голове — сказал:

— Я — Ратомен, согдиат, ваш сосед. Наша земля, как и ваша, еще свободна. Так неужели мы станем ждать, пока царь Искандер уничтожит нас поодиночке?

Долго совещались вожди. И, наконец, решили отложить это дело до народного собрания — на седьмой день великого праздника Ноуруза.

...Люди ждали состязаний: скачек и стрельбы из лука. На скачки допускались не все: два десятка старцев осматривали коней и решали, достоин ли скакун выйти на рубеж. Огромная толпа зевак, где каждый считал себя знатоком, стояла вокруг и подавала советы.

Мавак со своим Рахшем занял очередь и поглядывал вокруг с любопытством и некоторым испугом. Отец где-то отстал — встретил воинов-друзей, проделавших с ним вместе поход до Гавгамел и обратно. Зато дед Кидрей, как дух-хранитель, стоял рядом и горделиво щурился: настал его звездный час.

Действительно, полюбоваться на тонконогого красавца — Рахша сбежалась добрая сотня зрителей. Даже бывалые наездники, немало повидавшие на веку, восхищенно цокали языками и переговаривались.

— На таком коне впору ездить самому Митре...

— И уж никак не меньше, чем царю...

Сзади послышался громкий повелительный голос:

— Эй, Доставляющие корм скоту! Пропустите-ка Рожденного в потомстве!

Люди стали переговариваться:

— Это Спаргатиф, вождь левобережных саков с Большой равнины*. (*Большая равнина — Фергана)

— Опять этот толстяк чванится...

— Ох, и спесив...

Спаргатиф, убедившись, что окрики мало действуют, соскочил с чалой лошади и начал рассекать толпу своим могучим животом. Когда он увидел Рахша, глаза его округлились, рот открылся. Он обошел жеребца, бесцеремонно оттолкнул Мавака, схватил за повод... Конь внезапно повернулся и вскинул круп... Но вождь, спасаясь от копыт, прыгнул в сторону и резко дернул за крепкий ремень.

Кто-то сказал потрясенно:

— Уй-и-и!.. На вид корова, а прыгает как барс...

Вождь железной рукой пригнул голову коня к самой земле. Тот заржал от испуга и ярости... Вмешался старый Кидрей:

— Эй, Рожденный в потомстве! Разве так обращаются с благородным скакуном? Да еще с чужим? Дай-ка сюда чумбур!

Спаргатиф ответил, сопя:

— Теперь он будет мой! Я даю за него два раза по девять жеребцов и столько же кобылиц.

— Не нужны мне твои жеребцы и кобылицы...

— Ну так получишь золота половину твоей шапки. Конь будет моим!

— Этот конь непродажный, — отвечал старый Кидрей. — Нет такого золота, которым можно было бы оплатить его быстрый бег, гордую стать, верность хозяину. Ведь он рождан нашей старой хромой кобылой от Небесного жеребца, пасущегося на вершине Высокой Хары... Коня самого Митры... Мой Рахш потеет кровью...

— Врешь ты, старик! Разве Небесный жеребец польстится на старую, хромую кобылу? И, верно, такую же костистую, как ты?

— Не всегда она была старой, хромой и костистой. Правда, и ливинего жира, как у тебя, на ней отроду не было...

— Эй, потомок пастухов, не спорь со мной, сыном, внуком и правнуком вождей, — злобно закричал князь левобережных саков.

— Эй, надменный лицом и горделивый речами! Вас внуков и правнуков вождей, — целая дюжина дюжин и еще дюжина! А нас, потомков Великого Конюха, — только трое. В горах много камней, но бирюза попадается редко — тем дороже она ценится! Разве твоему предку наши предки обязаны спасением от длани хорзарского царя Дараявауша Старого? Нет! Это сделал Ширак, прадед моего прадеда!

Толпа настороженно молчала, но чувствовалось: она целиком на стороне белобородого Кидрея...

Тем временем придирчивые старцы закончили отбор скакунов. Около двухсот всадников выстроились вдоль длинной ровной борозды, начинавшейся от царского трона. Царь и знатные вожди любовались необыкновенной красотой коней и выправкой наездников. Хороши были сакские молодцы! У каждого — тугой лук и колчан полный стрел: ведь скачки совмещались со стрельбой в цель. К состязаниям готовилось не менее трех десятков девушек, что вызвало изумление у чужеземцев, сопровождавших Спитамена. Среди девушек была Зарина — царевна, дочь Липохшайя.

Верховный вождь поднял жезл. Резко взвизгнула боевая труба. Вся масса всадников сорвалась с места. Сотни копыт ударили в землю одновременно.

Вокруг всего огромного поля заранее проложили кайму — широкую полосу, ограниченную каменными столбиками и глубокой канавой. По этой кайме и предстояло мчаться соревнующимся. Семь кругов должны были сделать они — по числу планет, обходивших небосвод. Внутри круга поле заполнено зрителями, а вне его, по левую руку, повсюду расставлены неподвижные мишени в виде деревянных, грубо сколоченных изображений, зверей. Время от времени появлялись и движущиеся мишени — всадники, закованные в броню от лошадиных нагрудников до макушки, несли на высоких шестах чучела различных птиц с распластанными крыльями. С пологих холмов пускали колеса. Требовалось попасть в ось на всем скаку.

Первый круг бойцы завершили плотной массой — никто не отстал, не вырвался вперед — берегли лошадей. Глухой шум зрителей переходил в рев по мере удаления или приближения всадников.

Позади второй круг. Несколько человек выбыло: у кого лопнула подпруга, у кого споткнулся конь... Потом десятка полтора самых ловких вырвалось вперед. Среди них — три девушки. Зрители в неистовом азарте вопили и кричали, когда взмыленные лошади проносились мимо.

К седьмому кругу далеко впереди остальных мчалось только двое. Возбуждение толпы нарастало. Переговаривались:

— Царевна впереди всех!

— А кто рядом с ней?

— Какой-то безродный горец...

— Врешь! Это сын Сатрака и внук Кидрея, хорош у него конь!

— У царевны лучше. Готов заломить голову — она придет первой.

— Нет, у Мавака лучше. Гляди, вырвался вперед на локоть!

— А вот теперь царевна!..

— Не спорьте, они идут вровень...

Волнение зрителей достигло предела. Сам «Владыка горы» привстал с трона. Вот она, его дочь, единственная опора старости! И какой-то юноша скачет рядом! Хоть бы чуть-чуть отстал, невежа!.. Картазис, более пылкий и несдержанный, приплясывал и восклицал громогласно:

— Великий Урмаузд! Вератрагна! Помогите племяннице! Обещаю пожертвовать черного быка с белой отметиной на лбу, если конь этого нахала споткнется!

А в гуще толпы Мермер-говорун, приподнявшись на цыпочки и вытянув шею, тоже молился, но совсем тихо:

— Добрый Митра! Пусть мой сосед Мавак одержит победу! Обещаю отдать тебе всю праздничную еду, которой, может быть, угостят меня сегодня!..

Всадники приближались. По-прежнему двое. Остальные далеко позади. С царского места уже видны конские морды и летящая с губ пена... Кажется, слышен даже храп коней и еканье селезенок...

Финишную черту царевна и молодой горец преодолели одновременно. Скакунов остановили в нескольких шагах от старейшин. Кони тяжело водили боками. Толпа восторженно кричала. Царевна в сердцах бросила юноше:

— И откуда ты взялся такой?

— С гор, — Мавак широко улыбался.

— Лучше бы тебя забодали горные козлы! Ты вырвал у меня победу!

— Мы оба победили. Чего ты сердишься?

— Не радуйся! — оборвала царевна. — Лучшим стрелком тебя не признает никто!

— Посмотрим...

Победителей окружила ликующая толпа. А чуть в стороне князь левобережных саков Спаргатиф во всеуслышанье хаял Мавака:

— Хотя бы он и вместе с царевной — что из того? Заслуга принадлежит не ему, а коню. Недомерок, недоросток. Я упрячу его в переметную суму — за три дня не отыщешь! Конечно, скакуну легко нести такого — все равно, есть всадник или нет.

— Это верно, — поддакивали одни, — внука старого Кидрея можно разглядеть, если только хорошо протрешь глаза... Таких маваков сорок сороков в одной твоей тени поместятся...

— Мал, да удал! — возражали другие. — Всадник как раз по коню. Смотреть на них — сердце петь начинает. А Спаргатиф верхом как выглядит? Все равно что могильный курган на спине благородного скакуна... И людям смех, и богам досада...

Скоро привезли мишени. Фигуры животных походили на дикобразов — так густо утыкали их стрелы.

— Кому принадлежат стрелы, окрашенные в зеленый цвет?

— Маваку! Маваку! Я — свидетель! — кричал из толпы Мермер. Из двадцати стрел, положенных каждому участнику, все двадцать зеленых попали в цель. И как! Раны, нанесенные ими, оказались бы смертельными, будь деревянные истуканы живыми. И в осях каждого из семи пущенных колес торчало по зеленой стреле!

Больше ни у одного из состязавшихся не было таких попаданий.

Царевна Зарина кусала с досады губы. Ее дядя Картазис был чернее тучи. Верховный жрец-кави поднялся и сказал:

— По древнему обычаю наших отцов победитель в двойных состязаниях получает царскую власть и право повелевать народом саков на один день! Эй, люди! Отведите его в царский дом и обрядите в достойные его сана одежды!..

Когда Мавак появился вновь, толпа ахнула: каков молодец! На нем была куртка из красной материи со множеством нашитых золотых блях; шаровары с кантом из золотой тесьмы. На ногах — мягкие кожаные сапожки, голенища которых были обшиты золотыми треугольными бляхами. На голове островерхий колпак более локтя высотой, на нем украшения из золота и самоцветов. На поясе, сплошь усыпанном фигурками золотых оленей, висел в золотых ножнах железный акинак. В одной руке была плетка, в другой — золотая стрела, доставшаяся, как гласит легенда, от первоцаря Йимы.

Мавака подвели к трону. Липохшайя, сидевший справа в одежде пастуха, благосклонно кивнул ему, а жрец-кави громко сказал:

— Отныне ты повелеваешь народом саков до первой звезды. Взволнованный юноша увидел море лиц, восторженных глаз...

Все это начало рябить, качаться, расплываться... Слишком много потрясений за один день. Догадливый кави возвестил:

— Молодой царь желает немного отдохнуть!

Между тем торжество продолжалось. По всему полю запестрели скатерти-суфра, расстеленные прямо на траве. Кроме вареного и жареного на вертеле мяса угощались круглыми лепешками — символом солнца, крашеными яйцами и яичницей, ибо яйцо считалось началом всего. Кислого и свежего молока было вдосталь. Кумыс заменял скотоводам вино, которым любили баловаться персы. Кумыс должен быть пенистым, шипучим. Его постоянно взбалтывали в громадных деревянных чанах слепцы-рабы. Саки ослепляли пленных, чтобы те не могли и думать о побеге. Детвора лакомилась сушеными виноградом и фруктами, привезенными из Согдианы. Повсюду звучали праздничные трубы, бубны и струнные инструменты. В одном месте шли в плавном танце девушки, в другом лихо отплясывали парни, в третьем женщины и мужчины водили хоровод. Перед царским троном богатыри боролись друг с другом. Наградой победителю служило серебряное блюдо с мясом молочного жеребенка — из царских рук. К удивлению и восторгу присутствовавших, на площадку вышел один из сопровождающих Спитамена — Хориен-бактриец. Зрители делились впечатлениями:

— Смотрите-ка! Такой знатный человек, а не гнушается бороться с простыми скотоводами.

— Говорят, и Спитамен тоже не чванлив.

— А парень, видать, крепкий. Вон какие плечи...

— И шея бычья...

— Такой и коня поднимет.

— Посмотрим, устоит ли он против наших молодцов Рутака и Скунхи...

Бактриец тем временем шутя одного за другим валил сакских богатырей.

Теперь зрители начали ворчать.

— Гляди-ка, разошелся...

— Воистину бык...

— Неужто перевелись силачи на древней земле туров и мы уступили награду бактрийцу?

— Эй, пасущие скот! Посторонитесь! Дорогу! — через толпу шел Спаргатиф. Он успел заменить роскошный наряд на обычную одежду борцов — узкие штаны и куртку-безрукавку. Мышцы его вздувались буграми, огромный живот выпирал тыквой. Люди расступались перед ним на этот раз охотно.

— Этот наверняка одолеет бактрийца.

— Куда гостю против такого слона!

— Настоящий человек-гора...

Спаргатиф вошел в круг и сказал:

— Ты уж не сердись, благородный. Хориен, если я заставлю тебя целовать нашу землю. Я думаю, от этого наша дружба не разрушится.

— Я тоже так думаю,— отвечал бактриец.— Но зачем разговоры? Становись.

Бойцы охватили друг друга за плечи, уперлись лбами и стали кружить, готовясь к броску.

И Спаргатиф сделал этот бросок. Он резко дернул всем корпусом влево и рванул бактрийца на себя. По всем законам Хориен должен был перелететь через противника и грохнуться оземь. Но получилось наоборот. Никто даже не понял, как произошло, что огромная туша заречного князя взмыла вверх, сапоги прочертили в воздухе дугу. Глухой удар, казалось, потряс землю. Спаргатиф лежал, вытаращив глаза и хватая ртом воздух...

Награду победителю вручил Мавак-царь. Хориен принял блюдо, поклонился и сказал:

— О, глава мужей, сияющий, делающий добро, чистый помыслами, любимый богами! Это блюдо я принимаю как свидетельство дружбы народов Турана и Бактрии!

Спаргатифа увели под руки приспешники. Еле переставляя ватные ноги, князь заречных саков бубнил:

— Я сам поддался... Из уважения к гостю... Блюдо я бы все равно не принял. Мне ли, потомку вождей в двенадцатом колене — да кланяться в пояс «царю-однодневке»?

И другие спутники правителя Согда отличились на сегодняшних играх. Мокридат удивительно легко бросал камни пращой. Ратомен показал необычное умение взбираться по отвесной скале. А Плоксис на своем жеребце с невероятно длинными ногами преодолевал препятствия чуть ли не в человеческий рост. Саки только диву давались.

Липохшайя, в простой синей одежде пастуха, сидевший неподалеку от собственного трона, заметил согдийскому правителю:

— Лихие молодцы! Это еще раз доказывает ту истину, что у всякого народа есть свои богатыри.

— Это действительно так, — отвечал Спитамен. — Все четверо — бойцы хоть куда. Потому-то они уцелели — немногие из многих, сражавшихся с царем Запада.

— Когда царь Запада сразится с нами, саками, он поймет, что не перевелись еще могучие бойцы на земле нашей! — хвастливо воскликнул Картазис.

Спитамен хотел было возразить: «Он уже сталкивался с вами у Гавгамел», однако сказал совсем другое:

— Именно этого и ждут от вас люди Согда и Бактрии.

Сатрак в кругу сверстников-ветеранов, закаленных в битвах и умудренных опытом, равнодушно смотрел на победное торжество Хориена. Уж он то знал, что на силу всегда найдется сила. Но когда бактриец грохнул оземь последнюю надежду саков Спаргатифа, охотник стал быстро развязывать пояс и снимать кафтан. Друзья, посмеиваясь, удерживали его от неразумного порыва.

— Эй, Сатрак, стрела уже поразила цель, а ты все еще натягиваешь лук...

— Опоздал, брат. Твой сын уже вручает награду бактрийцу...

В это время кто-то ткнул его в спину посохом. Оглянулся — Кидрей.

— О, высокородный отец царя Мавака Сатрак, — насмешливо пропел старик. — Всех прославленных борцов ты повергнешь в прах после, а сейчас ступай за мной. Есть дело.

Сатрак поспешно последовал за отцом, направившим свою кобылу к скале Пашкуча.

— А дело такое, — продолжал Кидрей, — что нам не обойтись без совета с богами.

— Зачем нам их совет?

— А затем, что теперь только боги могут назвать будущую жену царя Мавака. Разве ты забыл, сколько дней и ночей трудились гадальщики, пока боги не указали на мать Зарины, жену царя Липохшайя?

— Совсем из ума выжил, — пробормотал Сатрак. — Сравнил утес с кротовой кучей. Какой из Мавака царь?

— Что, что? Говори громче!

— Я говорю, что ты прав, отец, нужно узнать волю богов.

— То-то и оно... Если милостивый Урмаузд послал внуку с Рахшем царственную победу, то не может быть такого, чтобы светлая Аргимпаса, вечно девственная мать всех животных и растений, покровительница плодородия и браков, захотела бы их разлучить. Не станет богиня вредить Урмаузду. Она еще в своем уме.

— И то верно, — приободрился Сатрак, положив руку на холку кобылы, и проворнее зашагал рядом.

«Умен старик, — думал он. — И боги знают, что нельзя чрезмерно затягивать подпругу — может лопнуть. Достаточно того, что отняли мою жену. Сейчас самое время Урмаузду загладить вину перед нашим родом и помочь сыну. С другой стороны, связываться с гадальщиками опасно. Очень опасно. Нельзя дергать тигра за усы».

...Сатрак был близок к истине. Немилости гадальщиков опасались все саки, но не все ее избегали. И Дающие корм скоту и Рожденные в потомстве опасались обидеть даже пса гадальщика. Ведь стоило, например, царю прихворнуть (или, затаив злобу на кого-либо, притвориться, что прихворнул) — к нему тотчас призывали трех главных гадальщиков. Те приносили с собой большие связки ивовых прутьев и начинали быстро раскладывать, а затем собирать их в пучки... Так они проникали в неведомое и тайное быстро становилось явным. Гадальщики называли имя какого-нибудь сака, который якобы ложно поклялся божествами царского очага, что, как известно, сразу сказывается на здоровье царя. Беднягу немедленно хватали и учиняли допрос. Если он упорно отрицал клятвопреступление, то призывали шесть новых «лекарей», которые, как правило, подтверждали диагноз своих собратьев. Обвиняемому тут же отрубали голову, а прорицатели делили между собой его имущество.

Но бывало и так, что вторые гадальщики оправдывали обвиняемого. И ворон ворона клюет, да не в глаз, а прямо в сердце. Тогда царь приказывал казнить самих обвинителей. Участь лжепрорицателей была ужасна. Саки нагружали воз с упряжкой быков сухим хворостом, связывали виновных по рукам и ногам, укладывали на воз и поджигали хворост. Быки, обезумев, долго носились по полю под вопли горящих заживо и рев пламени, пока не обгорала и не отваливалась оглобля...

У скалы Пашкуча так и свистели перекладываемые с места на место прутья: гадальщики трудились в поте лица. Их было много, но желающих узнать сокрытое — много больше.

— О, счастливые отцы царя Мавака! Не желаете ли чашу кумыса? — окликнул их кто-то.

Кидрей и Сатрак обернулись на голос и увидели главного гадальщика, сидевшего у ручья на одеяле из лисьих шкур. В руке ферганская глиняная чаша, расписанная рядами красных треугольников. На лице приветливая улыбка. Рядом сидел на траве и держал между колен бурдюк слепой раб.

— Подойди ко мне, Кидрей-питар. Мы же с тобой сверстники. Неужели не помнишь, как много-много лет тому назад в день такого же светлого Ноуруза мы подрались с тобой из-за десятка альчиков? Эх, времечко...

— А здорово тебе тогда досталось, — сказал Кидрей, усаживаясь на шкуры. — Но альчиков ты так и не отдал.

— Может, ты за долгом приехал, да и сына прихватил, чтобы взыскать его? — балагурил глава провидцев. — Садись и ты, храбрый Сатрак.

Слепец, не пролив ни капли, до краев наполнил две чаши из коричневого, хорошо прокопченного бурдюка с резным костяным наконечником на горле. Гости выпили. Помолчали, соблюдая приличия. Сатрак с интересом рассматривал наконечник бурдюка. На нем рука искусного мастера изобразила рысь, терзающую оленя. Олень был уже в агонии, глаза рыси горели мрачным огнем.

— С чем пожаловал, Кидрей? Сколько я помню, а память моя, хвала Урмаузду, крепка, ни ты, ни твои близкие еще ни разу не прибегали к помощи всезнающих и во все проникающих. Хотя...— круглые желтые глаза уставились в переносицу Кидрея, он весь напрягся, подтянулся, замер, — не спеши с ответом, не спеши... не спеши...

Губы гадальщика плотно сомкнулись и не шевелились, но голос звучал! Звучал ровно, успокаивая, усыпляя. Лицо стало бледным. На лбу выступили крупные капли пота. Глаза горели. «Фу, ты, напасть, — испугался Сатрак, — как рысь».

Прорицатель утер пот, обмяк, стал ниже ростом, на скулах опять появился румянец:

— Уф!.. Ваше дело совсем легкое. Сейчас я видел все» богов, но только ясная дева Аргимпаса подала мне знак. Хотите женить Мавака? Так кто же не пойдет за такого молодца?

— Да, но…

— Знаю! Все знаю, Кидрей. Хотите, чтобы я назвал вам племя, в племени род, а там и юрту, в дверь которой нужно постучать?

— Назвать нужно, однако...

— Ни слова больше! Эй, раб, подай то, от чего нет тайн.

Слепой отогнул лисий мех, достал из-под него кожаный колчан и подал господину. Тот вытащил из него плотный пучок прутьев, закрыл глаза, и плавными движениями руки рассеял их перед собой. Потом, не открывая глаз, поднял семь, затем еще два раза по семь прутьев, собрал их в горсть и опять бросил перед собой. Гадальщик медленно открыл глаза, и мертвенная белизна опять залила его лицо. Он поспешно сгреб прутья, затолкал их в чехол. Огляделся и задумался.

— Кидрей, — смущенно пробормотал гадальщик, не поднимая головы, — видишь ли... дело твое оказалось очень трудным. Аргампаса не захотела открыть мне тайное...

— Если не тебе, то, может быть, твоим подручным откроет, — рассердился Кидрей. — Поднимайся, Сатрак! Чего расселся?

— Послушай меня, старик, и делай, как скажу, — скрипучий голос и ставшие опять рысьими глаза провидца пригвоздили отца с сыном к месту. — Ни один из всезнающих и все постигающих не возьмется за прутья ивы без моего приказа. Ни один... — Глава гадальщиков долго молчал. В наступившей вдруг тишине стало слышно гудение первых пчел. — А скажу я тебе, уважаемый сверстник, вот что: иди к энареям. Они ближе к светлой Аргимпасе. Энареи служат только этой богине. Они даже болеют по-женски, — неожиданно улыбнулся провидец и опять стал похож на усталого старца... — И еще скажу, что Аргимпаса, закрыв занавесью тумана имя нужной вам девушки, дала знак, что Рахш останется с Маваком.

— Прими, о мудрейший, наш скромный дар, — сказал Сатрак и достал из-за пазухи бронзовый разомкнутый браслет дивной работы.

— Оставь себе, храбрый Сатрак, эту ценную вещь. Она тебе вскоре самому пригодится. А плату за гадание и совет я сам взял с твоего отца еще шестьдесят лет назад, хотя и крепко он побил меня тогда…

Когда прерывистый стук копыт хромой кобылы Кидрея затих вдали, слепой раб наполнил чашу кумысом, протянул ее господину и спросил:

— О, великий! Что за трудности в этом деле? За долголетнюю службу при тебе я впервые слышу, чтобы боги не открыли тебе тайну.

— И на этот раз их милость ко мне была неизменной. Но боги далеко, а царь рядом. Зачем мне говорить слова, которые могут привести на костер? Пусть их лучше скажет мой старый, добрый приятель — глава энареев. — Старец недобро улыбнулся и залпом осушил расписную ферганскую чашу.

— Могущественные и влиятельные жрецы богини Аргимпаса — энареи, как правило, жили обособленно. Саки тоже сторонились странных, необщительных, безусых и безбородых жрецов, одетых в женское платье, Странно было смотреть, как поверх широких юбок они повязывали боевые поясас нелепо болтающимися кин¬жалами. Поговаривали, что энареипользуются дорогими привозными белилами и румянами. Лучшим и.самым желанным подарком для энарея был мускус Жрецы охотно покупали это ценное благовоние. Каждый охотник, убивший самца кабарги, вырезал на брюхе железу с мускусом, относил ее женоподобным жрецам и получал целое богатство — горсть новеньких бронзовых наконечников стрел.

Старики рассказывали, что не всегда так было. Предки энареев в древности слыли отважными воинами. Была, правда, у них одна причуда — не чтили они чужих богов. Добро бы только не чтили. Всемогущие боги снесли бы это и простили неразумных. Но предки энареев норовили обидеть, оскорбить, унизить чужих богов, оскверняя их алтари, и, что еще хуже, присваивали себе дары, предназначенные чужим богам. И вот однажды, давным-давно, когда саки устремились к берегам Нила, Египетский царь Псамметих, устрашенный их мощью, вышел навстречу завоевателям с богатыми дарами. Кочевники, приняв дары и заверения в вечной дружбе, повернули обратно. На пути их лежал большой и богатый сирийский город Аскалон. Войско кочевников не тронуло город, только предки энареев незаметно отстали и совершили неслыханное — разграбили храм богини Деректы и надругались над жрицами божественной девы. Они не знали, что осквернили самый древний храм сакской богини Аргимпасы, которую греки называли Афродитой, вавилоняне — Иштар, согдийцы и персы — Анахитой, а сирийцы — Деректой.

Аргимпаса не учла неведение святотатцев и тяжко покарала их: во искупление грехов старших сыновей своих осквернители и их потомки должны были собственноручно оскоплять и посвящать служению богине. Они заменили невинных жриц, с которыми предки энареев обошлись так неучтиво...

Было уже сумеречно, когда отец с сыном добрались до места обитания энареев. Бесшумно сновали летучие мыши. В дальнем овраге плакал одинокий шакал. Было как-то зябко и тревожно.

Энареи, видно, рано ложились: свет костра пробивался сквозь дверные щели только в самой большой юрте. Вошли, стараясь не задеть высокого порога, чтобы не нанести оскорбления хозяину.

Костер горел в центре помещения. На шкуре барса у войлочной стены, свернув ноги калачиком, сидел хозяин. Голова его склонилась на грудь, плечи медленно поднимались и опускались в такт глубокому дыханию. Поздние посетители хотели тихо выйти и убраться восвояси. Вдруг откуда-то сверху разразился жуткий пронизывающий до костей хохот. Кидрей так и сел у порога. Сат-рак схватился за кинжал и обмер — в дымовое отверстие юрты заглядывала чья-то рожа в перьях с круглыми глазами величиной с чашку.

— Замолчи, Ахриман! — сказал хозяин. Голос его был звонкий, приятный. — Не пугай людей, пришедших с чистым сердцем и добрыми намерениями. Не бойтесь, дорогие гости, — обратился хозяин к пришлым, — это мой страж. Он не сделает вам зла.

— А мы и не боимся, — прошамкал старый Кидрей. Голова его все еще мелко дрожала. — Что мы, филина не видели?

— Проходите к костру. Садитесь. — Хозяин поднялся, уступая почетное место гостям. Стало видно, что он рослый и сильный. — Я давно жду вас. Поэтому и не ложился.

— Нет, нет. Мы ненадолго. Мы присядем здесь, — сказал Кидрей, усаживаясь у порога, и подумал: «Лучшее место в таком доме то, которое поближе к дверям». — А каким образом ты, мудрейший из энареев, узнал, что мы прибегнем к стопам девы-Аргимпасы?

— Она и поведала, — ответил энарей, указав на стену юрты. Только сейчас Кидрей и Сатрак огляделись. Убранство юрты отличалось богатством и красотой, но не было привычной отгороженной женской части справа от входа. Обычные вещи на обычном месте. Полстены юрты за спиной хозяина занимал прекрасный ковер. На нем была изображена женщина на высоком троне. Вокруг нее — хитроумные завитки из побегов лозы, цветов и листьев. Перед женщиной — молодой всадник с красивыми усами и в полном боевом снаряжении.

— Это и есть наша мать, светлая и великая Аргимпаса,— сказал энарей, указывая на ковер. — Она поведала мне, что отцы царя Мавака ищут для него достойную жену. А еще она поведала, что Ахриман затмил разум добрых отцов настолько, что они отправились за неведомым не к слугам великой богини, а к презренным гадальщикам на прутьях. Ну, что, многое открыли вам эти невежды?

— Как бы не так, — ответил Кидрей. — Ничего не открыли. Сказали только, что туман заслоняет истину и ничего не видно...

— Знаю и это. Великая Аргимпаса не оставляет своих верных слуг в неведении.

Энарей помолчал, потом обратился к Кидрею:

— А при встрече с дряхлым почитателем прутьев ивы, передай, что я не боюсь царского гнева. Я в родстве с Липохшайя. А вот по нем давно плачет повозка с хворостом и он не избежит объятий огня.

Прокричал петух. Хриплый голос птицы еще не успел затихнуть, как его продолжили новые звуки. Протяжные, нарастающие... Кидрей и Сатрак почувствовали: в юрте произошло что-то, какая-то значительная перемена. Все вокруг: огонь, ковер, оружие, седла и звезда, заглянувшая в дымовое отверстие юрты, и они сами вошли в новое состояние... Энарей пел гимн Аргимпасе. Чистые и прекрасные звуки улетали в пространство, сопровождаемые бесчисленными трелями-созвучиями. Это не было песней, это было нечто большее, древнее, до боли родное и очень сакское. По щекам Кидрея катились крупные слезы, Сатрак кусал губы...

Появился еще один женоподобный жрец, подошел к огню и бросил в него что-то из мешочка, потом еще и еще... Костер задымил, приторный запах горелой конопли и еще чего-то приятного, неведомого, успокаивающего распространился по юрте. Клубы дыма почти застилали поющего энарея, было видно только как его руки быстро заплетали и расплетали длинные полоски бересты...

— Подойди-ка, о Кидрей-питар, — голос энарея стал неожиданно будничным. — Светлая Аргимпаса показала мне невесту Мавака. Нагнись пониже...

Жрец что-то прошептал старику на ухо. Тот радостно вскрикнул и заспешил к выходу...

— Сколь всеведущи мудрецы саков, — заговорил Кидрей, когда хромая кобыла отмерила уже значительно расстояние от жилища энареев. — Вот гадальщик на прутьях сразу узнал, зачем мы пожаловали! То же самое и энарей — любимый жрец богини Аргимпасы, всезнающий, все слышащий и за всем глядящий...

— Ты прав, отец, — сказал Сатрак и подумал: «А не является ли всезнающий — всеподслушивающим и всеподглядывающим?»

Мавак, сидя на троне, робко спросил у окружающих:

— Так я вправду царь? И все мои распоряжения будут выполняться?

— До первой звезды, — подтвердил кави.

— Я хочу видеть царевну Зарину...

Начальник царской дружины бросился вон.

Между тем к трону стали пробиваться многочисленные просители. Некоторые хитрецы нарочно дожидались Ноуруза, чтобы «царь на один день» решил какое-нибудь кляузное дело, которое много лет не мог или не хотел решить наследственный владыка. Они знали, что царское решение по обычаю не подлежит отмене и рассчитывать таким образом поправить свои дела.

Однако вожди, окружавшие трон, не давали юноше и рта раскрыть.

— Царь сегодня занят! — кричал один просителю.

— Праздник есть праздник! — вторил другой.

А если просящий был слишком настырен, жрец-кави говорил проникновенно:

— Отложим твое дело назавтра. Выпей-ка эту чашу кумыса!..

Зарину нигде не нашли. Может, плохо искали? Царевна как в воду канула.

...Когда в небе затеплилась первая звездочка, пришли дружинники, осторожно сняли царские одежды с плеч молодого охотника, забрали корону и прочие знаки царского достоинства.

Жрец-кави сказал в напутствие:

— Возвращайся, юноша, в обиталище отца твоего и помни: целый день ты повелевал самым храбрым народом в мире! Будь же всегда добродетельным и справедливым, как подобает человеку, носившему такой высокий титул. Ну, иди, иди, я все сказал.

На широком дворе путь ему преградила девичья фигура. Зарина! Даже в сумраке видны были ее белые зубы в насмешливой улыбке:

— С какой целью искал меня царь? Вот я, перед тобою. Что прикажет повелитель?

Мавака уязвил ее тон до самой глубины души.

— Я уже не повелитель. Ты слишком поздно нашлась.

— Это не моя вина. Видно, плохо выполнялись твои приказы. Кто захочет, тот сам найдет...

До самой полночи бродил Мавак в степи...

Отец и дед встретили его по-разному: первый — доброжелательным молчанием, второй — вопросом:

— Говорил ли ты с царской дочерью?

Мавак неопределенно качнул головой и побрел в стойло к верному Рахшу.

— Неужто не догадался? — рассердился дед. — Завтра я сам возьмусь за это дело. Эх, молодость — глупость!

Мавак, расчесывая гребнем шелковистую гриву коня, размышлял уныло: «Вот я и побывал царем. А что толку? Помог ли я кому-нибудь? Сделал ли что-нибудь? Даже ни одного приказа не отдал. Эх, не царь всему голова, а его советники-вожди, жрецы... Только поносил царские одежды, посидел на троне, да отведал блюд с царской кухни...»

На праздник Ноуруз все подносят друг другу подарки. Люди стараются превзойти один другого в щедрости и добросердечии, желают здоровья и благоденствия на целый год. Оттого-то в эти дни на лицах расцветают улыбки, и глаза светятся любовью к ближнему своему и ко всему миру. Нет ничего лучше Ноуруза, жаль, что он не длится вечно.

Много даров поднесли верховному вождю саков его соплеменники. Саки с Восточных склонов пригнали косяки превосходных коней. Из северных долин — небольших коров с горбом и длинными рогами, дающих жирное молоко. Горные саки, живущие на границе вечных снегов, — шкуры барсов и шерсть яков. В одежде из такой шерсти не страшны самые лютые морозы. Южные саки пригнали на двор царя отары — хвосты у их знаменитых овец были жирные, толстые и чуть ли не волочились по земле. Саки, живущие в пустыне, привели огромных верблюдов.

Глашатай зычно возвещал названия племен и родов, от которых приносились дары.

Старый Кидрей проехал на своей хромой кляче по широкому полю, заполненному народом, и спешился у глиняной ограды. За ней высился огромный царский шатер. Толстый круглый человек — Смотритель гостей — спросил, что ему нужно.

— Скажи Владыке Горы так: Кидрей, потомок Великого Конюха, желает приветствовать своего верховного вождя и поднести дар!

— Великого Конюха? — переспросил Смотритель гостей с удивлением, а его заплывшие глазки восторженно впились в жеребца, которого проситель держал в поводу. — Ладно, пойду и скажу. Но удовлетворится ли таким объяснением Владыка Горы?

— Можешь не сомневаться, — ответил старый Кидрей.

В толпе недоумевали:

— Почему он так странно говорит: потомок Великого Конюха? Разве может конюх называться великим?

Другие, знавшие старика в лицо, отвечали:

— Это же Кидрей из Урочища Цветов! Его предок — действительно Великий Конюх Ширак!

— Тот самый Ширак? — поражались спрашивающие.

— Именно он... А внук этого старика вчера был нашим царем...

— Тот самый?

— Именно он...

Смотритель гостей скоро вернулся и торжественно объявил:

— Кидрей-питар! Вождь вождей Липохшайя говорит: войди!

На драгоценном троне, подлокотники которого сделаны в виде фигур коней, восседал Липохшайя — Владыка Горы. В первый день Ноуруза он был в синей одежде пастуха и ел самую простую пищу — так повелось издревле. И народ любил своего верховного главу за соблюдение обычаев, добрый нрав, справедливость и сострадание к беднякам. Но сегодня он уже предстал соплеменникам во всем блеске царского величия. И вожди, окружавшие его, излучали сияние. На их одежде было множество украшений, которые указывали на высокое положение их обладателя, служили еще и оберегали от всевозможных напастей. Среди знати Кидрей заметил и своего вчерашнего обидчика Спаргатифа: тот пробрался к самому трону и сидел рядом с царским братом Картазисом.

Дед выступил вперед и, держа в поводу Рахша, произнес напыщенно:

— Владыку Горы, угодного богам, сияющего, Вак Митра, при ветствую и приношу в дар этого солнечного коня, самого быстрого в сакских табунах! Как известно владыке, Рахш победил на состязаниях. На нем был мой внук, царь вчерашнего дня. Пусть же отныне конь-солнце принадлежит царю, царю — по праву рождения!

И Кидрей отдал повод подбежавшему конюху. Липохшайя поблагодарил старика и сказал:

— Есть ли у тебя какая-нибудь нужда ко мне?

— Да, великий царь! Я прошу отдать дочь владыки в жены моему внуку Маваку. Тому, кто вчера весь день, до первой звезды повелевал народом саков.

Толпа ахнула. Просьба была настолько неожиданной, что сам царь смешался. Зато вскочил его брат Картазис, и, яростно вращая глазами, закричал:

— Старый, но глупый человек! Как ты осмелился сказать такое владыке, происходящему от богов? Или ты можешь похвастаться высоким родом? Или великими богатствами? Разве ты не знаешь, что конь и баран не идут в одной упряжке, а тигр и коза не едят из одного корыта?

— Ты прав, высокородный, — отозвался Кидрей. — Никто не видел, чтобы лев и коза хлебали из корыта: козы предпочитают лужайки и кустарники, а тигры охотятся на них... — Он с достоинством огладил бороду. — Богатств у меня нет. Только один конь. Зато он стоит целого табуна! А что касается моего рода, то я сейчас поведаю вам об этом, если великий царь позволит.

— Нечего слушать выжившего из ума старика! — кричал Картазис. — По его одежде видно, что он из тех, кто дает корм скоту!

— Пусть говорит, — сказал Липохшайя.

Кидрей-питар взял из чьих-то рук инструмент с двумя жильными струнами и начал петь еще вполне крепким голосом. Шум постепенно затих, В дальних рядах люди вытягивали шеи, стараясь уловить слова певца. А пел он сказание о великом подвиге своего далекого предка, царского конюха Ширака.

И спел он о том, как давным-давно злой Дараявауш, владыка хорзаров, покорил девяносто девять народов и пришел на землю туров, и потребовал от них «земли и воды». Вождь туров-массагетов предложил бежать на север. Вождь туров-амюргиев считал, что надо уйти в горы на восток. И только Саксфар — вождь туров-саков, предок Липохшайи, говорил, что надо в бою встретить врага. Спорили они и не могли прийти к одному. Тогда пришел к ним Ширак — конюх, водивший табуны Саксфара, и рассказал, как можно спастись.

И поклялся Ширак Матерью-Землей, Вечным Огнем, Священной Водой, и согласились с ним вожди. Изуродовал он себе лицо — обрезал нос, уши, и, окровавленный, явился к Дараяваушу; сказал он завоевателям, что хочет отомстить хозяину своему Сакс-фару — показать лучшую дорогу, по которой скрытно можно подойти к войску туров. Поверил ему Дараявауш и направил воинов туда, куда указывал Ширак. И пришли они в пустыню, где не видно ни птицы, ни зверя, откуда невозможно выйти, и поняли, что обманул их Ширак. Казнили его страшной смертью, но и сами погибли.

С тех пор и зовут Ширака Великим Конюхом — спасителем народа, а вожди туров дали клятву всегда заботиться о потомках Ширака.

Старик умолк.

Липохшайя задумался, затем поднял жезл, дождался тишины и сказал:

— Велики деяния твоего предка, Кидрей. Но ни они, ни знатность не дают права попирать установленного отцами. Разве позволяет обычай в светлый Ноуруз ссориться и враждовать? Разве не ждет дерзкого святотатца кара богов? Младший брат мой, Картазис! И ты, Кидрей! Подойдите друг к другу и выпейте в знак примирения молока кобылицы из одной чаши! Иначе, клянусь Вечным Огнем, вы узнаете, что такое мой гнев!

Старый жрец подал им пиалу с кумысом. Оба вынуждены были подчиниться...

— Велик и мудр Липохшайя! — кричала толпа.

— Теперь о сватовстве, — продолжал Липохшайя. — Ведомо ли тебе, Кидрей-питар, какая молва идет о моей дочери?

— Все превозносят ее красоту, — отвечал дед.

— Но помимо этого она очень своенравна и непокорна. Даже я, отец и вождь вождей, не могу принудить дочь к чему-либо, если она того не желает. Вот какая идет молва, и признаюсь: все в ней чистая правда! Поэтому спроси у самой Зарины.

— Великий царь прав, — согласился Кидрей. — Не в обычае саков принуждать своих дочерей к замужеству против их воли.

Стали искать Зарину и долго не могли найти. Наконец, она сама появилась, разгоряченная от долгой скачки и одетая по-походному: куртка-безрукавка, узкие кожаные штаны и мягкие сапожки.

Все присутствующие невольно залюбовались ею. Хороша, ох как хороша дочь Владыки Горы!.. Ее волосы вполне оправдывали имя — золотая! А глаза! Огромные, голубые-голубые, в обрамлении смоляных трепещущих ресниц под дугами бровей!..

Липохшайя обратился к дочери:

— Какой же ответ ты нам дашь?

— Но я не вижу жениха, — ответила Зарина. Из толпы вытолкнули побледневшего Мавака.

Зарина оглядела его насмешливо и обратилась к деду Кидрею:

— Есть у нас старый обычай, только его стали забывать. Если юноша сватается к девушке, она вправе вызвать его на единоборство. Победитель же распоряжается судьбой обоих. — Она вновь повернулась к Маваку. — В присутствии свидетелей я вызываю тебя на поединок! Пусть Вератрагна — бог победы и грома — решит наше дело завтра, как только взойдет над горами Солнце.

На следующий день рано утром поле заполнила огромная толпа. Стало известно, что еще семьдесят четыре девушки, вдохновленные примером царской дочери, вызвали на единоборство своих женихов. Подобного зрелища саки не видели много лет...

Из царского дома вынесли и расстелили огромный войлочный ковер — по обычаю, сошедший с него считался побежденным.

Старый Кидрей наставлял Мавака:

— Ты поосторожнее... У женщин ребрышки хрупкие, что у но ворожденного ягненка. Однако и слабины не оказывай: пусть мужские руки почувствует... Уважать больше станет...

На другой стороне Картазис давал наставления племяннице.

— Не бойся, дядя, — отвечала Зарина. — Я ведь знаю, на что иду.

Зарина и Мавак стали друг против друга. Одеты они были одинаково: рубахи из тонкого полотна, заправленные в узкие штаны, короткие безрукавки с вырезом на груди, мягкие сапожки. Длинные волосы обоих стянуты ремешками, а у Зарины еще и собраны на затылке пышным узлом. Оба — молодые, красивые, почти одного роста.

Царь подал знак. Распорядитель ударил в бубен. Противники пригнулись, сблизились. В наступившей напряженной тишине вдруг кто-то сказал:

— А руки ее — как два лебяжьих крыла...

Зарина сделала неуловимое движение и ухватила Мавака за пояс. Но и тот успел сделать то же самое. Лица их сблизились и девушка прошептала:

— Не одолеешь ты меня... миленький...

Ее прекрасное лицо — у самых глаз... Мавак только облизнул пересохшие губы. Зарина резко дернула за пояс и подставила ногу. Толпа ахнула — Мавак еле устоял на ногах. В тот же миг рассерженный юноша схватил ее за бедра обеими руками и поднял на воздух легко, словно охапку сена. Девушка, обхватила его голову руками, прижала к груди, и он услышал прерывистый шепот:

— Любимый, не надо...

Словно гром ударил ему в виски, колени сделались ватными....

Очнулся он, лежа на спине, девушка сидела на нем. В тот же миг он ощутил на своей щеке горячее дыхание и быстрый поцелуй. А потом он обнаружил, что все еще лежит на спине, а над ним — чистое голубое небо. И в ушах гремит, словно сам бог победы Вератрагна исступленно бьет в небесные бубны... Нет, то ревела толпа...

Мавак вскочил на ноги. Он увидел искаженные в смехе лица, кричащие рты, взмахивающие руки... Мавак закрыл лицо полой куртки и побежал. Толпа зашлась от восторга.

Только поздно вечером его нашли посланницы царевны:

— Мавак-жених, побежденный на поле! Наша Зарина требует тебя явиться к ней с покорностью и повиновением. Она хочет, чтобы ее имущество было в доме.

Уныло поднялся Мавак, а девушки смеялись:

— Эй, Мавак — раб царевны, ну что ты такой хмурый, сегодня в свадебных поединках девушки одержали тридцать семь побед!

Маваку от этих известий на сердце полегчало и он, сопровождаемый далеко не безобидными шутками девиц, побрел к шатру Зарины.

Та встретила его, сидя на изящном персидском стульчике. И одета была, как настоящая царская дочь: длинное платье из розовой ткани, золотая диадема с подвесками, тончайшее прозрачное покрывало, ниспадающее на золотистые волосы. На руках — браслеты с изображением змей, на пальцах — перстни из драгоценных камней и золота. И глаза ее сверкали холодно и надменно.

— Почему ты сбежал от меня? Разве не знаешь закон? Ты — мой пленник, моя собственность. Мои подруги вынуждены были целый день искать тебя!

Мавак, глядя в лицо прекрасной обманщицы, дерзко повторил ее собственные слова.

— Это не моя вина. Видно, плохо выполнялись твои приказы. Кто захочет, тот сам найдет...

Лицо принцессы вспыхнуло, сапфировые глаза потемнели.

— Если конь отбивается от табуна — пастухи бичами загоняют его обратно. На первый раз я прощаю тебя. Эй, подружки! Накормите его тем, что осталось от слуг, а потом отведите к моим скакунам. Отныне он будет смотреть за ними...

И началось «рабство» Мавака. Ширились слухи, будто принцесса всячески унижает «царя одного дня». Видели как-то Зарину в окружении щебечущих подружек: они спускались к ручью. А позади плелся Мавак с корзиной грязного белья на голове. Находились свидетели, готовые присягнуть в том, что будто бы царевна учит Мавака прясть и ткать, а тот, вытирая слезы стыда, делает уже кое-какие успехи. Более того! Принцесса наряжает юношу в женские одежды и водит вокруг него хороводы с подружками. А ночами Мавак не спит — стоит караульным у шатра, где изволит почивать царская дочь.

Добрые люди сочувствовали. Недобрые — злорадствовали. А видавшие виды старики предсказывали:

— По всему видно, быть свадьбе на осенний Михраган! Слухи эти, разумеется, достигли обиталища Сатрака и старого

Кидрея Старик сначала сильно огорчился, считая себя причиной всех бед внука. Но потом отыскал истинных виновников.

— И как только боги терпят этих прорицателей! — сетовал он. — Один болтает: «Рахш останется с Маваком», другой шепчет: «Судьба Мавака — Зарина». А как дело обернулось? Рахш в табунах Липохшайя, а внук — в рабстве у Зарины! Значит, все их прорицания следует толковать наоборот?! Слава нашим предкам, создавшим очень справедливые законы: и бородатого, и безборбдого лжецов ждет огненная повозка...

На седьмой день Ноуруза царские глашатаи объявили, чтобы все шли к Большому жертвеннику у скалы Пашкуча. Будет говорить Спитамен — правитель Согдианы.

— Укротители быстроногих коней! — Так он начал свою речь.— Властители стад и пастбищ! На этом великом празднике мой живот ощутил славное гостеприимство, уши мои насладились пением девушек, а глаза пришли в восторг от лицезрения могучих воинов народа саков! Пусть и впредь благостным дождем прольется милость богов на вашу прекрасную землю!

Толпа одобрительно загудела. Спитамен продолжил:

— Мы — соседи. Уже много поколений между нами нет войны. Каждый владеет своим и не зарится на чужое. Наш Согд тоже прекрасен: он обилен возделанными полями, сочными пастбищами и животворящей водой. Великое Солнце одинаково ярко светит и вам, и нам. И разве не все мы почитаем Ахура Мазду — Урмаузда, как вы говорите — и Справедливость — Арту?..

Гул одобрения раздался над полем.

— Но в мирную жизнь черной змеей вползла беда. Коварный и жестокий враг подступает к нашим пределам. Уже пылают города и селения некогда цветущей Бактрии. Алтари разрушены, и руки насильников влекут за косы бактрийских девушек. Надменный царь Запада хвастливо говорит: то же самое ожидает и прекрасный Согд! Потом наступит и ваш черед, доблестные метатели стрел!

На этот раз поле отозвалось нестройным шумом. Слухи о великой войне, опустошающей персидскую державу, давно уже носились в сакских пределах. Ветераны похода на запад, вернувшиеся после Гавгамел, рассказывали всякие ужасы о могуществе и беспощадности железобоких людей царя Искандера.

— Так объединимся же, — возвысил голос Спитамен, — выступим всей ратью и уничтожим общего врага на дальних рубежах, пока он не вторгся и не осквернил священную землю пре ков!

p>Мнения разделились. Большинству просто не верилось, что кто-то доберется сюда, в родны г ры. Даже персидские сборщики налогов не осмеливались переправляться за Яксарт и требовать дани! Со времен первого Дараявауша никто не нападал на саков — одно лишь их славное имя останавливало любого врага!

Другие же, особенно ветераны, поддержали Спитамена: царь Искандер ни перед чем не остановится! Он хочет завоевать вселенную!

После правителя Согда слово держал сам Владыка Горы.

— Доблестные мужи! Совет вождей принял решение не начинать пока большой войны с царем Искандером. Посмотрим, куда он повернет. Но соседям помочь мы должны. Поэтому на битву с врагами под водительством славного и могучего, рожденного в потомстве Спитамена пусть отправляется кто хочет! Пусть Спитамен поступит по обычаю!

Правитель Согда был огорчен решением вождей, но виду не подал...

Наутро вся Царская Долина знала, что у храма Вератрагны великий и славный Спитамен будет приносить жертву богу войны.

У храма собралась большая толпа саков. В стороне отдельной группой стоял Спитамен с друзьями. Правитель Согда был одет в платье сакского пастуха. Только пояс с тяжелой золотой пряжкой и акинак в ножнах, покрытых золотом, указывали на его принадлежность к высшей знати.

Спитамена терзали сомнения. Глядя на толпу, в которой затерялось не больше сотни-полторы воинов, на убогий храм сакскому Вератрагне, вождь корил себя за то, что не обратился к массагетам. Ну что это за храм богу войны? Громадная куча хвороста, в вершину которой воткнут меч. Дараявауш, выступая против Искандера, возносил хвалу Вератрагне в мраморных с позолотой храмах Персеполя, и то потерпел поражение.

Несколько саков суетились у громадного бронзового котла на трех коленчатых ногах. Ждали быка... И вот его привели. Громадные рога его украшал венок из арчи, на шее — лента красной ткани. Черный великан трусцой бежал между двумя всадниками. Каждый из них держал в руках натянутый волосяной аркан, привязанный к медному кольцу в ноздрях животного. Кони боялись зверя, шарахались, норовили рвануть в сторону. Кольцо рвало ноздри, причиняя быку нестерпимую боль. Слюна и кровь, смешавшись, клочьями розовой пены падали на землю. Бык ревел...

— Это он возносит молитву Вератрагне, — говорили в толпе.

Быку крепким ремнем связали передние ноги, пропустили конец между задними и вручили его Спитамену. Старый кави вознес короткую молитву небесам и подал знак. Спитамен изо всех сил дернул ремень на себя — бык упал. Кави накинул на шею животному петлю, вставил в нее палку и несколько раз повернул ее...

Быка освежевали быстро. Кави разделил его на четыре части: кровью окропили храм и полили меч, мясо — в котел, шкуру разостлали на земле, а внутренностями занялись жрецы. Они долго рассматривали их, особо пристально — печень, совещались, указывая друг другу на одни им известные приметы. Наконец кави поднял руку, и толпа разом затихла:

— Слушай волю бога, о благословенный народ саков-туров! Вератрагна принял жертву Спитамена. Он сам и его воины будут покрыты вечной ратной славой. Подвиги их будут помнить потомки, пока стоит Великая Хара, пока светит солнце-Митра, пока течет наша Апо!

При первых словах кави Спитамен сорвал с себя пояс, повесил его на шею и сел на разостланную шкуру быка. Оглядев толпу, внимавшую кави, он рванул ворот рубахи и заложил руки за спину. Как только умолкли слова кави, Спитамен, глядя поверх толпы и ритмично раскачиваясь, начал длинную песню-жалобу народу саков от имени персов, арахозов, каспиев, дагов, ариев, бактрийцев, парфян, согдиатов на бесчинства царя Запада...

Мясо сварилось. Его горой навалили на широкие деревянные столики с короткими ножками, которые поставили на шкуру быка перед говорившим. Первым из толпы вышел чернобородый воин, огляделся, взял бычью лопатку, попробовал мясо. Потом он наступил правой ногой на шкуру и громким голосом, чтобы слышали все, заявил:

— Я иду с тобой на Искандера и беру с собой пять всадников на своих харчах.

Пример был подан. Один за другим подходили воины, брали мясо, становились на шкуру и произносили слова обета. К полудню под началом правителя Согда было Ури сотни всадников. Три сотни, которые стоили тысячи.

Про Мавака прошел слух, будто он просился у царевны в отряд Спитамена, а та не отпустила. Эту молву Кидрею и Сатраку принес Мермер-говорун, Стыдно было слушать деду и отцу то, что болтал Мермер. Как только удалось гостя выпроводить, Кидрей отправился к царю.

Мавак целую неделю стоял на часах, охраняя шатер царевны. Он был настороже. Прошлой ночью кто-то пытался пробраться к Зарине, и теперь он заметил силуэт крадущейся фигуры.

— Стой, вор!

И столкнулся лицом к лицу с дедом. Тот насмешливо спросил:

— Сторожишь, внучек? Ни дать, ни взять — Смотритель гостей. А ну, пропусти меня к своей хозяйке.

— Что ты задумал, дед?

— Мое дело! — сварливо ответил старик. — Если ты оказался молодым бараном, должен быть кто-то и старым ослом. А ну, дай пройти!

Мавак отступил и уныло смотрел в удаляющуюся спину.

Потом он долго бродил вокруг шатра, изнывая от нетерпения: «Зачем пожаловал дед? Опять просить царевну выйти за меня?» Он был твердо уверен, что Зарина его презирает и жестоко страдал от мысли, что дед сейчас вымаливает для внука милостей у царевны. Ожесточившись, он подошел к самому шатру в твердой решимости прервать дедовы слезные мольбы. Слух его уловил последние фразы разговора:

— Я ухожу. А ты подумай хорошенько, красавица.

— Милый дедушка, любимый богами, — голос принцессы был мягок и в нем даже почудились слезы, — я поступлю по-своему. И, если захотят Урмаузд и Аргимпаса, все будет хорошо.

Мавак еле успел отскочить — из шатра появился старик и засе¬менил прочь. Мавак догнал его.

— О чем ты говорил с царевной?

— Узнаешь, когда ума наберешься, — сердито ответил тот и сунул юноше что-то в руку.

— Спрячь-ка понадежнее. Это дорогое ожерелье, которое так и не успел я подарить твоей матери. Подари царевне. И запомни, недотепа, девушек сторожат внутри шатра, а не снаружи! Э-эх, молодость-глупость!..

Между Владыкой Горы и его строптивой дочерью тоже состоялся серьезный разговор. Царь настаивал, чтобы дочь отпустила Мавака в отряд добровольцев Спитамена.

— Он — мой пленник по обычаю! — кричала Зарина. — Толь¬ко я могу распоряжаться его судьбой!

— Так-то оно так... Однако не забывай, дочь, Мавак — потомок Ширака. И не пристало нам делать из него раба. Ходят слухи...

— Неправда! — оборвала Зарина, краснея. — Но ведь он — моя собственность! Что хочу, то и делаю.

— А что скажут люди? Нет, дочка! Пусть молодец поборется не с женщиной, а с воинами царя Искандара. Пусть добудет себе славу.

— А если его убьют? — выдала себя царевна.

— Мужчина рожден женщиной для того, чтобы пасть в бою...

— Не отдам! — визжала Зарина.

— Отдашь, — благодушествовал Липохшайя. — Я возвеличу его, если прославится.

Принцесса в голос запричитала. Но отец на этот раз был непоколебим. Вполне возможно, царь лелеял мысль: а вдруг Мавака и вправду убьют на войне? Тогда не придется отдавать царевну за потомка, хотя и знаменитого, а все же конюха...

Маленькое войско двинулось в поход. Жители и гости Роксанаки призывали вслед отбывающим милость Урмаузда, Вератрагны и Фарна — бога воинской славы. Впереди ехал Спитамен с четверкою телохранителей. Мавак оглядывался, но Зарины не было видно.

Вдруг из-за кургана вынырнул маленький конный отряд. Мавак узнал Томиру, Спаретру и других всадниц — вечно дразнивших его подружек царевны, но ее среди них не было, зато Томира вела в поводу его солнечного коня Рахша!

— О воитель, подобный Тиштрии-Сириусу, — неожиданно серьезно и торжественно произнесла Томира. — Прими в дар этого коня, а также меч, кинжал и лук, принадлежащие царю: с ними ходили в бой все его предки.

— Великая и вечная благодарность Владыке Горы! — взволнованно ответил Мавак, спрыгнув с коня и схватив за уздечку Рахша.

— Смотрю я на тебя и дивлюсь! — привычно насмешливо бросила Томира. — Или ты глуп, как седло? Или недогадлив, как этот придорожный камень? И сердца у тебя нет вовсе! И глаз тоже! Это все дарит тебе Зарина!

— А где же она сама? — несколько растерявшись спросил Мавак.

— Она сама — плачет. Горюет по такому дураку, как ты!..

Юноша обнял шею верного Рахша, спрятал пылавшее лицо в гриве. Конь прял ушами и хватал мягкими губами ладонь друга.

— Тюльпанчик! — вмешалась Томира. — Прими же и остальные дары нашей повелительницы, не задерживай меня.

Мавак сунул руку за пазуху.

— Вот, передай царевне...

— Какое прекрасное ожерелье! — воскликнула Томира. — Это твоя первая добыча на войне?

— Оно принадлежало моей матери...

— Непременно передам! И еще скажу, что ты шлешь ей тысячу поцелуев и столько же нежных слов любви... Или не надо, чурбан ты этакий?

— Да, да, да! — горячо отвечал пылавший Мааак.

Прощание было кратким... А потом девушки сквозь слезы долго-долго смотрели с холма, как тают вдали всадники, отправившиеся на битву с царем Запада, грозным и загадочным Искандером...

     ГЛАВА II

СОГДИАНА В ОГНЕ

Весной 329 г. до н. э., после тяжелейшего перехода через бактрийскую пустыню, Александр Македонский достиг широкой и полноводной реки Оке — Аму-Дарьи, Четыреста стадий — около семидесяти километров — раскаленных песков наконец-то остались позади.

Передовые отряды вышли к реке. Солдаты, измученные жаждой, бросились к воде и пили, пили, пили... Многие задыхались и умирали. У других начиналась сильнейшая рвота. Подходили все новые и новые части... Царь, не сняв панциря и не позволив себе ни капли, метался по берегу, отгоняя одних, уговаривая других. Губы его потрескались и кровоточили, шершавый язык еле помещался во рту. Свита и телохранители, чуть живые, с трудом поспевали за царем...

На высоком холме Александр приказал зажечь костер, чтобы отставшие знали, куда идти. Лишь после того, как притащился последний отряд, царь позволил раздеть себя и подкрепился.

Наутро подсчитали потери: их оказалось больше, чем в любом сражении. А ведь еще предстояло переправиться через многоводный Оке! Александр дал войску шесть дней отдыха.

Через два дня перед советом военачальников предстало четверо согдийцев. Они назвались посланниками и объявили, что Бесс схвачен, низложен вождем Спитаменом и ныне содержится в селении неподалеку отсюда: царь может послать воинов... Тотчас Птолемей во главе отряда легкой конницы помчался вслед за одним из согдийцев, который взялся показать дорогу. Остальных посланников — трех юношей — царь задержал:

— Кто такой Спитамен?

Ответил самый высокий — из уважения к царю он снял остроконечный шлем с золотыми насечками:

— Спитамен — знатнейший человек Согдианы. Жена его из царского рода Ахеменидов. Сам он — храбрый воин и мудрый предводитель войск.

— Как же удалось ему обезвредить Бесса?

Ответил второй юноша — настоящий богатырь:

— Справедлив суд небес! Изменника всегда ждет черная кончина. Спитамену помогали знатные люди Бактрии Оксиарт, Датаферн, Катан, а также те, кого ты сейчас видишь перед собой.

Македонский царь с любопытством оглядел молодых воинов. Открытые смуглые лица. На всех трех — пластинчатые серебряные панцири с золотыми гвоздиками. Каждый был подпоясан двумя боевыми наборными поясами: на одном помещались длинный меч в черных кожаных ножнах и кинжал, на втором — «стрелковом» — висели луки в узорных чехлах и колчаны со стрелами. За спинами — прямоугольные щиты, сплетенные из толстых прутьев и обтянутые бычьей кожей. Медные умбоны на них начищены до блеска.

— Почему же Спитамен и его друзья сами не привезли Бесса?— спросил царь. — Они получили бы достойную награду.

Ответил третий юноша — белокурый, сероглазый; он был бы красив, если бы не багровый шрам, пересекавший его нос.

— Они уже получили награду, поймав изменника и цареубийцу. Другой награды им не нужно.

Ответ посланника дал Александру Македонскому пищу для размышлений: то, что Бесса пленили его же соотечественники, как прежде сам Бесс — Дария, это, конечно, хорошо. Но то, что никому не известный Спитамен лишь передал Бесса в руки Александра, но сам не явился присягнуть царю в верности, подсказывало: союзником Александра этот согдийский вождь быть не собирается.

Царь резко сказал:

— Передайте Спитамену, что я приглашаю его к себе в лагерь. И еще скажите: если уж идти, так идти до конца. Неразумно останавливаться на полдороге. Пусть решает — со мной или против меня. — Помолчав немного, добавил: — Передадите, когда отпущу вас. Но если четвертый ваш товарищ приведет Птолемея в засаду, вы ответите головой...

Птолемей со своим отрядом вернулся, выполнив приказ, — Бесс оказался в руках Александра. Царь, отпустив посланников Спитамена, двинул войска в глубь Согдианы — на Мараканду. Шли быстро — даже не успевали толком ограбить попадавшиеся по дороге селения, однако Мараканда к встрече «завоевателя вселенной» успела подготовиться, и расчет на внезапность не оправдался. Потянулись дни осады. Обозные припасы быстро заканчивались, поэтому пришлось срочно рассылать отряды фуражиров. Попытки сопротивления местных крестьян легко подавлялись, и в ставку Александра начало поступать продовольствие. Так воевать было уже веселее. Александр отдал приказ штурмовать стены. Известие о том, что один из отрядов фуражиров разбит, только подстегнуло атакующих. Город пал. Александр двинулся дальше, попутно уничтожив восставших крестьян, не желавших добровольно расставаться со своим добром. Из тридцати тысяч повстанцев уцелело только восемь тысяч — они рассеялись по степи, и царь не снизошел до того, чтобы их преследовать.

Теперь ничто не мешало завоевателям. Войска продвигались вперед, оставляя в завоеванных городах гарнизоны солдат, и быстро достигли Яксарта — позади была покоренная страна.

Здесь, на берегу Яксарта, отделявшего Согдиану от земли саков, великий царь задумал основать город — крайний форпост греков на Востоке. Александрия-Эсхата, то есть Александрия-Дальняя, должна была служить заслоном против кочевников, если те попытаются вторгнуться в подвластные земли. Уже было размечено кольцо будущих стен, когда прискакали на взмыленных конях гонцы — восточная Согдиана поднялась, восстание возглавил Спитамен.

Хотя сообщение пришло не вовремя, оно не было неожиданным для Александра Македонского. Спитамен, отдав в руки греков Бесса, рассчитывал на то, что царь немедленно казнит убийцу — законного властителя Согдианы — и тем самым противопоставит себя согдийской знати: убить Бесса, не предав суду, — значит, самому уподобиться преступнику, значит, так же незаконно захватить трон, как это сделал Бесс. Соверши это Александр, Спитамен имел бы хороший шанс сплотить вокруг себя вождей Согдианы. Да, Спитамен был хитер, но не настолько, чтобы провести выросшего в династических распрях македонца. Александр сохранил жизнь Бессу — сохранил для того, чтобы судить его по законам той страны, над которой он сам совершил величайшее беззаконие.

Великий царь выслушал гонцов и приказал вызвать предводителя наемников-пехотинцев Андромаха и начальника кавалерийского отряда Карана. Командир илы «друзей» — тяжеловооруженной конницы, набиравшейся из молодежи знатных македонских семейств, — Менедем был как всегда рядом.

— Отправляйтесь сегодня же, как только спадет жара, — проговорил царь. — Освободите Мараканду и уничтожьте Спитамена. Чтобы имени этого я больше не слышал...

Войско Андромаха, Менедема и Карана выступило в тот же вечер, как только спала жара. Всадники ехали, покачиваясь в седлах, пели и смеялись. Даже пехотинцы, отдохнувшие за последние два дня, бодро месили густую придорожную пыль в предвкушении но¬вой добычи и, может быть, славы. Вокруг простиралась пустынная страна. Население бежало. Только вдалеке не то плакали, не то смеялись шакалы.

Утро следующего дня встретили в дороге. Звезды побледнели, одна за другой стали гаснуть, пока последняя не исчезла с наполненного утренней свежестью неба. Поднялось солнце, и жара быстро вступила а свои права. Только теперь они сделали привал.

Так войско шло девять ночей. На десятый день, как желтовато-серый мираж, поднялись глиняные башни и стены Мараканды.

Спитамена там уже не было. Начальник гарнизона — фрурарх — указал стратегам на пыль, оседавшую далеко на горизонте. После короткого совещания решили: преследовать Спитамена до конца и уничтожить!

Словно собаки при виде бегущего оленя, греко-македоняне бросились в погоню. Даже новички перестали жаловаться на жару и усталость. Шли и ночью, и днем, делая лишь краткие привалы — хотелось скорее расправиться с упрямыми согдийцами и заслужить похвалу царя. Но догнать повстанцев оказалось делом нелегким. Как ни торопились македоняне, те успевали уйти из-под удара. Спитамен все время кружил, петлял, изматывая преследователей. То он шел долиной реки Политимет, то сворачивал к предгорьям.

— Ничего, — успокаивали себя стратеги. — Никуда он не денется. За рекой Политимет начинаются земли саков, а ведь они заключили мир с царем и не осмелятся впустить к себе проклятого Спитамена.

Первый азарт погони прошел. А вокруг лежала богатая страна. То здесь, то там попадались еще не тронутые войной места. Слава, как и великий Александр, была далеко, а золото, серебро, рабы — рядом.

Жители, правда, быстро поняли, что незачем дожидаться захватчиков — забирали все ценное и уходили, но и в опустевших селениях можно было кое-чем поживиться.

Лохаг Никомед убеждал стратега Андромаха:

— В полусотне стадий от нашего пути, вот у тех гор, лежит богатое селение. Дозволь мне с моими молодцами прогуляться туда.

Андромах отвечал сурово:

— Безумна твоя речь! Или ты не знаешь, куда мы спешим? Я не могу дожидаться, покуда вы будете набивать сумы...

— А ты поговори с Караном. Пусть даст сотню всадников. Мы сядем на крупы и, пока вы отдыхаете, обделаем дельце... В крайнем случае нагоним вас в пути...

— Еще чего! И не подумаю.

— Пятая часть добычи — твоя, — вкрадчиво сказал Никомед.

— Есть ли еще там добыча, — проворчал Андромах, смягчаясь.

— Уж будь уверен. Я поговорю со своими молодцами: пожалуй, согласятся выделить тебе и четверть...

Андромах задумался, прикидывая. Никомед опять:

— Считай, это разведка... Сам видишь, тут ничего не выловишь. Эдак мы и до Спитамена не дотянем — подохнем с голоду…

Стратег усмехнулся:

— Ах ты, искуситель! Но смотри: не опаздывать!

Через самый малый срок сотня всадников и лох пехотинцев Никомеда отделились от основного отряда и двинулись в сторону гор.

Вот впереди затемнела густая роща тополей и еле заметные белые кубики — дома под ними. Далеко в стороне высилась одинокая башня. Над ней кружило несколько птиц.

— Видно, там крепость, — переговаривались новички, поглядывая на башню с некоторой тревогой. — С хода не возьмешь.

— Эх вы, селезни! — стал насмехаться над ними ветеран. — Башня эта — кладбище зороастрийцев. В нее они стаскивают трупы умерших родичей и оставляют на съедение птицам. Видите, стервятники кружатся?

Новички дивились обычаям варваров, брезгливо крутили головами...

Они ворвались в селение, тихое и сонное от полуденной жары, и рассыпались по тенистым улочкам. И сразу затрещали выламываемые двери, ожесточенный лай собак сменился предсмертным визгом.

А потом страшно, отчаянно закричали женщины, дети...

И опять началась погоня за неуловимым Спитаменом. Вот и река Политимет. Согдийцы называли ее Намич. Здесь кончается Согдиана. На том берегу — «скифская пустыня», без городов и селений, без возделанных полей и садов. Туда скрылся мятежный согдийский вождь.

Стратеги решили перейти реку. Напрасно осторожный лохаг Никомед предупреждал:

— Местные кочевники наши союзники. Стоит ли начинать с ними войну?

Но его голос потонул в общем возмущении:

— Почему они приняли Спитамена?

— Все эти варвары — наши враги и законная добыча!

Первое же кочевье саков, встретившееся на другой стороне реки, было начисто разграблено, а люди перебиты. Лишь несколько всадников сумело вырваться в степь. Они разнесли весть о коварном нападении людей Запада, истреблении беззащитных.

Ближайшие кочевья снялись с места. Женщины, старики и дети ушли на север, в глубь безбрежной степи. Все боеспособные мужчины присоединились к Спитамену.

— Доколе мы будем бежать, поджимая хвост, словно волки при виде тигра? — звучали разговоры.

— Отступление окончилось, — отвечал Спитамен. — Здесь мы подождем новых союзников и ударим по демонам Искандера.

Вскоре конные отряды саков усилили согдийского вождя. Беглецы из уничтоженного кочевья рассказывали вновь прибывшей родне такие ужасы, что у кочевников ходили желваки на скулах.

Разведчики донесли о приближении врага. Спитамен собрал командиров и сказал:

— Воины Искандара ушли далеко от своих главных сил: теперь им никто и ничто не поможет...

Первыми начали атаку заречные саки Мавака, возглавившего дружину, и местные сакские лучники. Греко-македонские отряды, быстро продвигавшиеся вперед, внезапно были остановлены тучей стрел. Стрелы летели со всех сторон так густо, что иногда сталкивались в воздухе.

Кавалеристы Карана и Менедема пытались атаковать лучников, но те не приняли ближнего боя и унеслись в степь. Меж тем согды и бактрийцы ударили пехотинцев с обоих флангов. Андромах построил каре, но это мало помогло от осиного роя стрел. Недаром древнегреческие авторы называли саков «не мечущими стрелы впустую»! Теперь завоеватели убедились в этом на собственной шкуре. Потери среди солдат были ужасающими. Раненые громко стонали. Каран, вторично бросивший конницу в атаку, ничего не добился — лошади у греков были уставшими. Тогда стратеги приняли решение отходить к берегу, заросшему густым кустарником, под защитой которого стрелы саков будут менее губительны, да и от пехоты больше пользы. Но взаимодействие между частями было уже утрачено, поэтому гипларх Каран — предводитель кавалерии — отдал приказ переходить реку, чтобы оторваться от противника хотя бы на полет стрелы. Пехотинцы же, видя что их бросают на произвол судьбы, кинулись за конницей вброд. Андромах метался по берегу, пытаясь удержать солдат! Тщетно! Армия превратилась в объятую страхом неуправляемую толпу.

Спитамен, наблюдавший с холма за ходом сражения, сказал:

— Боги отняли у начальника явана* разум. (*Так саки называли греков) Он сам обрекает своих воинов на гибель. Мавак, встреть их на том берегу.

Мавак и его дружина тотчас начали переправу. С другого фланга шесть сотен местных молодцов предприняли точно такой же маневр. Началось поголовное истребление македонян.

Погибли стратеги Андромах, Менедем и Каран. Только лохагу Никомеду с десятком наемников да группе кавалеристов удалось бежать.

Это была крупнейшая победа Спитамена...

Это было тяжелейшее поражение Александра Македонского...

Война вторглась на землю саков и вожди собрались на совет. Как и вo времена пращура Ширака, единое мнение никак не складывалось. Что делать? Идти на царя? Бежать? Просто сидеть на месте? Или предложить ему «землю и воду»? Но ведь Искандер пока ничего не просил. И вообще делает вид, что ни сакских земель, ни сакской ратной славы, ни самих «укротителей быстрых коней» на свете даже не существует.

Стало известно, что завоеватели начали строить город на левом берегу Яксарта, на границе сакских владений. Крепость под боком? Это уже выглядело угрозой независимости свободолюбивых кочевников. А прияксартские саки, и прежде всего владения Спаргатифа, прямо попадали под контроль пришлого царя. Вожди спорили, а для озарения пили хаому — опьяняющий напиток, изготовляемый жрецами.

В конце концов решили созвать ополчение и выступить к Яксарту. А там видно будет. От кочевья к кочевью полетели гонцы с пучком стрел, перевязанных красным жгутом, — призыв на войну.

Ополчение собралось быстро. Но когда стали выбирать предво¬дителя, возникло неожиданное затруднение. Липохшайя болел и войско должен был возглавить Картазис. Однако простые саки выбрали своим начальником Саграка. И хотя общее руководство осуществлял царский брат, «рожденные в потомстве» возмутились.

— Кто такой Сатрак? — кричал Спаргатиф. — Разве он из рода вождей? Почему я должен его слушаться? Этот человек после вчерашнего дождя вырос.

Другие поддержали:

— Не хотим Сатрака! Он из рода конюха.

— Великого конюха, — поправил Липохшайя.

— Все равно! Если его далекий предок и совершил подвиг, то причем здесь Сатрак?

Липохшайя нашел выход: знатные со своими дружинами поступали под начало Картазиса, а простой люд пускай возглавит Сатрак, раз «дающие скоту корм» так его уважают...

Сакское войско подошло к Яксарту в начале месяца шахривара — июля. На другом берегу виднелись палатки македонского лагеря, огражденные земляной насыпью. Кочевники с изумлением наблюдали, как многочисленные землекопы, словно муравьи, трудились над какими-то постройками. Знать и дружинники Картазиса принялись оскорблять противника, через реку полетели стрелы. Сатрак заметил, что не стоило бы попусту дразнить противника, но брат царя высокомерно ответил:

— Сразу видно, что ты низкого рода. Лишь «рожденным в потомстве» присуща изначальная храбрость.

Александр, выведенный из себя нахальством саков, решил перейти реку и принес, как того требовал обычай, жертву богам. Знамения оказались неблагоприятными.

— Надо подождать, — сказал прорицатель.

Царь был готов ждать, но его воины горели желанием отомстить за насмешки варварам. Александр снова принес жертву богам, и снова боги не приняли жертву.

— С благословения богов или без благословения, — объявил решительный македонец, — но реку я перейду!

— Тебе грозит беда! — ответил прорицатель.

— Одному мне или всему войску?

— Лично тебе. Ты можешь погибнуть.

— Лучше пойти на смерть, чем, покорив почти всю Азию, стать посмешищем для кочевников, как стал им когда-то Дарий, отец Ксеркса!

Через три дня, после надлежащих приготовлений, началась переправа. Согласно приказу, на плотах погрузились фалангиты и заняли носовые части. Получилась сплошная стена щитов, над которой торчали хвостатые шлемы и копья-сариссы. За такой защитой установили метательные машины, прикрытые с боков теми же фалангитами. Заняли свое место на плотах и конники. Лошади должны были плыть за кормой сами.

Саки, заметив приготовления врага, подняли неистовый шум. Тучи стрел взвились в небо, но большая часть их падала в воду.

Появился Александр. Он был в полном вооружении, и воины разразились ликующими криками: сам царь поведет их в бой, значит — победа! Александр подал знак, и метательные машины выбросили громадные стрелы. Всадник-сак, гарцевавший на коне у самой воды, взмахнул руками и повалился. Саки на миг оцепенели. А потом начался переполох — с гиком и воплями конники отхлынули от берега. Их испугала дальность полета чудовищной стрелы, ее убойная сила: ведь она пробила щит, панцирь, тело богатыря и вышла между лопаток!

Запели боевые трубы, Александр сам первым отвязал плот, вскочил на него и, преклонив колено, стал в ряды фалангитов.

Переправа началась...

А саки, устыдившись своего испуга, снова сгрудились на берегу, готовые встретить незваных гостей.

Положение македонян спасли метательные машины. Раз за разом пускали они дротики и почти каждый попадал в цель. Чем ближе подходили плоты, тем страшнее становился урон, производимый машинами. Саки вторично вынуждены были отступить.

Первыми на берегу закрепились легковооруженные: парфянские лучники, агриане, пелтасты, дротикометатели. Они быстро заняли позиции и обрушили на врага тучу стрел, камней и дротиков. Под их прикрытием начала выгружаться тяжелая пехота. За ней — конница. Видя это, саки пытались смять передние ряды противника и опрокинуть в реку. Александр бросил им навстречу гиппархию азиатов и четыре илы пехотинцев. Кочевники окружили их со всех сторон, осыпали стрелами и тут же ускакали, чтобы снова вернуться. Так повторялось несколько раз: варвары поражали греков и македонян издали, не вступая в рукопашную схватку.

Тогда Александр приказал командиру легковооруженной пехоты ввести между рядами всадников своих пелтастов, лучников и агриан. И когда лава кочевников приблизилась в очередной раз, их встретили уже не беззащитные перед вражескими стрелами гоплиты и кавалеристы. Одновременно ударили три гиппархии этеров — «друзей» и все конные дротикометатели. Сам же Александр построил тяжелую кавалерию глубокими колоннами, повел ее на правый фланг, где находились главные силы саков — их латная конница.

Центр войска саков, где стояли простые общинники, пятился медленно, шаг за шагом. Против них действовали дротикометатели и лучники Балакра, а также легкая конница македонян. Силы, примерно, были равны. Сатрак бился в передних рядах. Щит его утыкали вражеские стрелы...

— Смелее, братья! — кричал он яростно. — Еще немного и мы сбросим их в реку!

Вокруг падали его друзья и соседи. Однако и воины Искандера падали тоже.

Но правый фланг — царские и княжеские дружины, составляв¬шие главное ядро сакского войска, — не выдержал стремительной атаки тяжелой македонской конницы. Несколько знатных вождей было убито...

И вот отступление дружин превратилось в повальное бегство. Картазис, которого ранили в третий раз, вынужден был пустить коня в галоп — иначе ему грозил плен...

— Сатрак-питар! — кричал молодой ополченец. — Нас обходят! Что делать?

— Сражаться! — отвечал Сатрак. Он и сам уже видел, что битва проиграна, но пытался вывести из-под удара свои отряды. Поздно! Окруженные с трех сторон, ополченцы дрогнули и стали беспорядочно отступать. А затем побежали так же, как и дружины князей.

Сатрака увлек общий поток. Он несколько раз пытался повернуть назад. Наконец, это ему удалось. Сильным ударом длинного меча он свалил налетевшего македонянина, но и сам получил тяжелую рану в бок. Несколько минут еще было видно, как сын Кидрея отбивается от наседавших на него македонян...

Тяжелой была эта победа Александра. Он потерял убитыми шестьдесят всадников и сто пехотинцев; раненых было около тысячи человек. Цена победы была такова, что Александр понял: дальше воевать с саками нет смысла.

На следующий день всех пленных саков, приведенных к царской палатке, отпустили. Царь сам вышел к ним и сказал краткую речь:

— Я состязался с вами в храбрости, а не в ярости. Возвращайтесь в свою землю и передайте вождям: со скифами мне нечего делить. Но Танаис переходить вам я запрещаю!

Он был уверен, что саки не будут его тревожить и он сможет осуществить свою мечту — двинуться в Индию.

И вот, в момент наивысшего торжества, явился Птолемей и доложил: вернулись остатки отряда, посланного к Мараканде.

Трагедия на Политимете, как громом, поразила Александра. Но это была минутная слабость. Он тотчас приказал отвести прибывших подальше от главного лагеря и окружить. Объявлен царский приказ: за распространение слухов о поражении — смертная казнь. Вскоре картина трагедии стала совершенно ясна проницательному уму Александра.

— Каран! Менедем! Андромах! — повторял он. —. Такие опытные стратеги — и так бездарно вести себя!

За весь восточный поход армия греко-македонян не терпела такого урона. Даже самые грандиозные битвы стоили Александру смехотворно малых потерь. Так, первая победа над персами — при Гранине — обошлась македонянам в 24 человека убитыми, а персы потеряли 22000 человек. При Иссе соответственно: 32 пеших и 150 конных воина, а персы — 110000. При Гавгамелах — 100 и 300 человек, а Дарий — свыше 30000. По сравнению с этими цифрами потеря двухтысячного отряда на Политимете выглядела настоящей катастрофой. Но самое главное — под ударом оказался престиж. Азиаты должны были свыкнуться с мыслью, что македонян нельзя победить. Спитамен доказал обратное и в этом царь справедливо усмотрел главнейшую опасность. Нужны были немедленные и решительные меры. И Александр их предпринял.

Получив известие о катастрофе, царь Александр тотчас выступил в поход, взяв с собой половину конницы «друзей», всех щитоносцев, лучников, агриан и самых быстроходных пехотинцев. Он пошел к Мараканде, куда, по его сведениям, вернулся Спитамен.

За трое суток царь прошел 1500 стадий — около 300 км — и на рассвете четвертого дня подошел к городу.

Александр преследовал Спитамена, но тот вновь ушел в степь.

И Александр повернул обратно. Держись, Согдиана! Теперь он обрушит на мятежных согдийцев всю ярость и мощь своего войска.

Беда, как разлив, заполнила Согдиану и, не удержавшись в ее пределах, выплеснулась на землю саков.

В Роксанаку стягивались разбитые в битве на Яксарте сакткие дружины, везли тела погибших. Матери, жены, сестры и дочери наполнили Роксанаку плачем и стенаниями. Их скорбные вопли, казалось, достигали небожителей. Солнце в день похорон встало из-за гор кровавым и вскоре закрылось белесыми знойными облаками.

А потом пришли тяжелые черные тучи и полил дождь — с громом и молнией. Боги тоже оплакивали гибель стольких храбрецов. Даже они, бессмертные, не смогли доставить сакам победу и помочь противостоять страшному царю Искандеру...

Плакал, убивался старый Кидрей над трупом сына:

— Горе мне! Увы мне! Сразил Анхра-Майнью своими черными стрелами опору моей старости! Почему не мои седины, а русая голова воина склонилась долу! И нет сил в моих старых руках отомстить за смерть твою, сынок!

Капали жгучие слезы на бороду старика.

— Где ты, внучек мой, Мавак, надежда моей старости? Примчись ветром, прилети птицей! Взгляни хоть глазком и отомсти проклятым, лишившим дыхания твоего отца! Или и ты пропал в горячих песках? Неужто угаснет наш род, как угасает искра, вылетевшая из костра на зимнем ветру?

И снова плакал Кидрей-питар:

— Великий Урмаузд! Почему я не послушался Зарины и уговорил отпустить его! Но если погиб и внук, отошли и меня к праотцам-ангирасам! Путь мой на земле пройден до конца! Горе черным туманом залило мне сердце!

А потом отчаянно-горестный вопль Зарины прозвучал на царском подворье.

Великий Липохшайя, избранник богов, посредник между землей и небом, носитель процветания своего народа, скончался!.. Не перенес он гибели стольких воинов, не пережил позора и бедствия, небывалых на памяти саков. Старое сердце разорвалось от горя.

Горько плакала принцесса Зарина, яростно тер — до красноты — глаза Картазис, в голос рыдали князья и уцелевшие дружинники. А старые сакские колдуньи развели костер, поставили варево из трав и принялись творить заклинания. Они призывали на голову Искандера и его воинов гнев богов и духов.

Липохшайя обрядили в красные одеяния, усыпанные золотыми бляхами, надели на голову высокий пикообразный головной убор с украшениями из золота и самоцветов. Любимого царского коня, прекрасного как лебедь, принесли в жертву. Для траурного пира зарезали двести пятьдесят необъезженных лошадей, пятьсот баранов, охотники принесли пятьдесят горных козлов...

Весь народ собрался на тризну в честь царя и павших. Липохшайю хоронили близ его почивших предков. Большие курганы над их могилами вытянулись в один ряд с полночи на полдень. От крайнего из них кави отмерил сто шагов. В этом месте выкопали большую яму. Дно ее устлали белым войлоком. Мертвого царя в роскошных одеждах и в полном вооружении положили на спину головой на заход солнца. Множество сосудов с пищей жрецы аккуратно разместили у стены в ногах покойного. Потом яму перекрыли накатом из толстых бревен вечной арчи, устлали связками камыша и залили жидкой глиной. Крыша последнего дома Липохшайи получилась на славу. Старый жрец отмерил от нее по пятьдесят шагов на все четыре стороны света. Там, где останавливался старик, молодые воины клали большой камень.

Весь народ принял участие в возведении кургана. Одни доставляли валуны из реки Мышь, другие выкладывали из них громадный круг, центром которого была могила. На повозках, верблюдах, вьючных лошадях везли чистую глину, возводили насыпь. И когда холм достиг положенной высоты, всю поверхность его, как панцирем, уложили речными валунами. Были поминальные игры, скачки, состязания — все по обычаю...

Сатрака хоронили в полном воинском облачении: в шлеме и панцире из металлических и роговых пластин. С одной стороны положили кинжал, меч и топор-клевец, с другой — копье, лук со стрелами и боевую секиру-сагарису. Друзья насыпали небольшой курган.

Много воинов упокоилось на большом поле неподалеку от Роксанаки. Их скромные могилы составили как бы почетную свиту во¬круг величественного погребального кургана Липохшайи...

Три ночи на всех могилах жгли костры, чтобы помочь душам отогреться и вместе с пламенем вознестись в обиталище богов. Во многих домах Роксанаки, где оплакивали убитых, горели свечи в ручках котлов — чтобы в загробном мире покойнику было светлее.

А со скалы скорбно взирал на горе саков солнечный конь Пашкуч.

Александр Македонский, верный принципу разделяй и властвуй, все больше привлекал на свою сторону согдийскую знать, которой оставлял главное — возможность собирать дань. Царь настолько укрепился, что позволил себе провести суд над Бессом.

Бесса ввели в судилище в цепях, голого, обросшего диким волосом. Судьи — греко-македонские военачальники и знатные персы — выслушали обвинение, которое произнес сам Александр. Главным пунктом обвинения была измена законному царю — Дарию.

— Какой зверь, — вещал больший преступник меньшему, — обуял своим бешенством твою душу, когда ты столь дерзко связал, затем убил своего царя и благодетеля. Этим злодейством ты приобрел только ложный царский титул.

Бесс, не смея поднять головы, отвечал, что царский титул он захватил, чтобы передать свой народ Александру, что если бы не он, то царскую власть захватил бы другой. Персы на эти слова ответили яростным ревом. Суд был скор. Александр приказал обрубить Бессу кончики ушей и носа, после этого передал его Оксафару, родному брату Дария, и повелел отвезти его в Экбатаны и там казнить перед толпой персов и мидян. Казнь Бесса по своей жестокости была чудовищной. Вместе с ним казнили и его сообщников.

До Мавака дошли слухи о битве на Яксарте и поражении саков. Говорили разное — самым страшным было то, что говорили о гибели Липохшайи и дочери его — принцессы Зарины. Всей душой Мавак рвался на родину, но покинуть Спитамена сейчас, когда от него отвернулись многие согдийские вожди, он, принесший клятву, не мог.

Настала зима. Греки и македоняне, как и новые их союзники из местной знати, безвылазно сидели по городам и крепостям. Они зорко сторожили окрестности и всегда были наготове. Маленький отряд Спитамена в пургу и метель, жестокие морозы пробирался от одного заброшенного имения к другому. Одичавшие голодные псы, собравшись в большие стаи, выли в степи. Иногда путникам приходилось вступать с ними в настоящие сражения. Лишь в местах, удаленных от больших дорог, еще теплилась жизнь. В одном из таких крошечных селений Спитамен принимал от нескольких крестьянских юношей, изъявивших желание вступить в отряд, клятву совершеннолетия: «Я выбираю для себя святую, добрую Арамати... Отрекаюсь от хищения и захвата, от причинения ущерба и разорения маздаянистским селениям... Славословить Ахура-Мазду и давать корм скоту — это мы считаем самым лучшим. Корень вэры почитания Мазды — хлебопашество: кто возделывает хлеб, тот возделывает правду...»

Взрослые мужчины, а их было около десятка, тоже попросили взять их с собой. Староста деревни сказал:

— Воины Искандера отобрали у нас все. Поможем тебе изгнать их. Глядишь, настанут прежние времена. Хоть и тогда было несладко, но заплатил подать — и себе оставалось на пропитание. Вот только лошадей у нас нет, а пеший — какой воин?

— Лошадей я вам дам. Но не боитееь ли, братья, сразиться с железнобокими?

Староста высказал общую мысль:

— Когда человек намок под дождем, ему не страшно выкупаться в реке...

Спитамен был рад каждому дружиннику. Добровольцев становилось все меньше и меньше. Греко-македоняне за две кампании выкосили самых непокорных. Страна почти обезлюдела. Оставшиеся устали от борьбы, а после измены знати потеряли веру в победу. Положение в отряде Спитамена складывалось тяжелое. Кончались припасы. Фуража для коней негде было достать. Люди мерзли. Среди повстанцев появились недовольные. Сидя у костра в степи или ночуя в заброшенном селении, согдийцы и бактрийцы раздумывали все о том же... Для чего они рискуют жизнью? Голодают и мерзнут? Вон как поживают их собратья, признавшие власть царя Искандера! Спят в теплых постелях, подле своих теплых жен. Едят, что пожелают, И ведать не ведают, что значит пробираться по степи, насквозь продутой ледяным зимним ветром...

Конечно, Искандер натворил много бед в Согдиане и Бактрии. Уничтожил десятки тысяч людей. Но кого? Тех, кто восстал с оружием в руках. Получается, что убитые сами и виноваты.

Воины Искандера грабят поселян? Но ведь и по-другому рассудить: воинам-то есть надо! К тому же поселяне, люди низкого происхождения, всякие там бедняки, обрабатывающие землю и пасущие скот,— все они для того и существуют, чтобы кормить знатных и могущественных, «рожденных в потомстве...»

Спитамен, услышав подобные речи, пришел s ярость:

— Всякий, кто хочет покорить другой народ, не делавший ему зла,— врвг Превды-Арты! А Искандер — враг вдвойне, потому что удачливый! Разве мы пришли в страну его предков? Разве мы требуем от него «земли и воды»? Нет, это он явился к нам с полчищами железнобоких, не знающих пощады убийц! Это его воины пронзают копьями наши внутренности, рассекают наши мышцы, перерезают жилы, продают наших жен и дочерей, как скот на базарах! Разве Правда-Арта может быть на стороне таких людей?

Сосдийцы и бактрийцы угрюмо молчали, прятали глаза. Кто-то из бактрийских саков сказал:

— Стада наши угнаны, дома сожжены... Что же делать?

Спитамен ответил:

— Дальше — борьба! Ничего, что дом сгорел, зато блохи подохли. А стада мы новые заведем, когда прогоним врага с нашей земли. Или мы станем рабами пришельцев, или добьемся желанной свободы и будем жить, как отцы и деды наши!

— Или погибнем!

— Может и погибнем,— подтвердил Спитамен. — Зато и умрем свободными! Может быть, жизнь по обычаю явана и хороша. Разве я спорю? Но только — для явана и тех, кто готов стать яваном. А я — согдиец и хочу жить и умереть по обычаю моих предков. Не забывайте, что Искандер и его люди не чтят Правду-Арту. Справедливость — богиня «богов и людей»! Кровь погибших взывает к мести!

Спитамен закрыл глаза. Милая Родина, некогда цветущая, любимая богами Согдиана! Где твои шумные города, звон верблюжьих колокольчиков на караванных дорогах? Где твои тучные нивы, богатые селения, веселые праздники с торжественными шествиями и играми? Что сделали с тобой незванные пришельцы? Ты лежишь в пепле, крови, слезах и лишь крики совы раздаются по ночам в твоих руинах... Разве можно все это забыть, простить? Со всем этим примириться?..

Зимними ранними сумерками Спитамен подошел к крепости Габа, неожиданно, как всегда, напал на нее и занял, уничтожив гарнизон. Повстанцам досталась большая добыча. Согдийскому вождю удалось заключить договор с вождями массагетов, кочевавших в окрестностях. Они пополнили его маленький отряд сразу тремя тысячами воинов.

Отряд греко-македонцев двинулся навстречу. И Спитамен решил дать сражение. Это требовали новые союзники-массагеты, горевшие желанием обогатиться. К тому же нужно было укрепить веру в свои силы у колебавшихся приверженцев. Сражение произошло неподалеку от городских стен. У македонского стратега оказалось почти вдвое больше войск. Поэтому атака бактрийских и согдийских всадников захлебнулась в самом начале. На левом фланге сакская дружина не добилась успеха в борьбе с конными дротикометателями и полками Аминты. На правом — отступали массагеты. Отступление превратилось в беспорядочное бегство. Повстанцы потеряли около 800 человек убитыми. Лишь ночь спасла их от окончательного истребления.

Но эта же ночь принесла Спитамену великое горе. На рассвете почти все бактрийские и согдийские всадники, предводительствуемые своими командирами, покинули лагерь и ушли, громко крича, что лучше добровольно сдаться врагам, чем продолжать безнадежную борьбу.

— Измена! — кричали массагеты. — Нас предали те, кого мы пришли защищать! Что же ты молчишь, правитель Согды? Не ты ли звал нас на помощь?

Что мог ответить им Спитамен?

— Простите, братья... У этих людей оказались черные души... Принял я коршунов за соколов...

— Как быть дальше? — спросил вождь массагетов.

— Уходить...

— А как же обоз и лагерь с добром твоих земляков и сподвижников?

— Все это ваше теперь...

Массагеты тотчас с гиканьем и криками бросились к покинутым палаткам и арбам.

— Значит, конец,— сказал Плоксис.

Атосса, одна из самых знатных женщин не только Согдианы, но и всей персидской державы, приходилась дочерью царю царей Артаксерксу II. В свои сорок лет, подарив мужу трех сыновей и дочь Опаму, она была все еще очень красива. Кочевники относились к ней с великим почтением, именовали «царской дочерью». Знатность жены поднимала еще выше авторитет согдийского: правителя. Спитамен нежно любил ее и в самых тяжелых походных условиях пытался создать для семьи подобие уюта. Но Атоссе давно уже надоели эти походы, не раз пыталась она толкнуть мужа на примирение с македонским царем. Ставила в пример знатных сатрапов, оставшихся при Александре на прежних должностях. Но она терпела, пока оставалась какая-то надежда на счастливую перемену. Теперь эта надежда погасла и жена взбунтовалась.

    ГЛАВА III

МАВАК

В зимнем месяце ассиядии — декабре — Спитамен отправился с дружиной Мавака в дальние степи на охоту.

В его отсутствие в кочевье прибыл Спаргатиф и с ним — несколько знатных саков.

Спаргатиф сказал вождям массагетов:

— Я пришел к вам от имени двух царей: нашего верховного владыки Картазиса и непобедимого Искандера.

— Как же ты можешь служить сразу обоим правителям? — спросили вожди. — Даже лучший наездник не в силах усидеть на двух конях одновременно.

— Так знай же, теперь они идут в одной упряжке. Наш владыка — Да прибудет над ним вечное сияние Урмаузда! — заключил договор дружбы с великим воителем Искандером.

— Что же хотят от нас цари?

— Мира и доброжелательности! Они говорят: хватит войны! Пасите стада свои на раздольях ваших земель и не помышляйте о набегах. Гоните прочь смутьянов, призывающих к новым кровопролитиям! Лишь один человек, — убеждал вождей Спаргатиф, — противится божественной воле — Спитамен. Вы заблуждались потому, что слушали его. Но разве может слепой указать дорогу одноглазому? Выдайте Спитамена Искандеру. Иначе гнев великого царя испепелит ваши кочевья.

Когда охотники возвратились с богатой добычей в кочевья, они сразу же заметили перемену в настроении своих хозяев.

В тот же день Спитамен отправил Плоксиса, Мокридата, Ратомена и Мавака вестниками к сакам-амюргиям. С ними он посылал свои последние монеты, а также драгоценности, взятые у жены. Напутствуя послов, Спитамен сказал:

— Попробуйте, склонить их к союзу. Я жду вас обратно на четвертый день. Мне же необходимо остаться здегь, чтобы наблюдать за жирной лисой Спаргатифом и колеблющимися массагетами.

Спаргатиф же заявил дружинникам Мавака:

— Верховный владыка саков Картазис, заключивший мир с Искандером, повелевает вам возвратиться домой!

— Слава Урмаузду! — вскричала дружина.

Все тотчас бросились собирать пожитки. Они заранее радовались встрече с милыми сердцу горами, с родственниками, с женами... Один только Мавак не захотел возвращаться. Он сказал:

— Я еще не выполнил завет моего деда Кидрея — не убил Искандера...

Настала ночь. Тихо было в спящем лагере массагетов.

Во мраке вожди еле различили смутный силуэт женщины, закутанной в покрывало. Это была «царская дочь». Вожди почтительно склонились перед ней.

— Идите смело,— тихо сказала Атосса. — Я опоила стражу сонным зельем.

Молча, один за другим, вожди проскользнули через кольцо повозок и направились к большому шатру. Нигде ни души. Звездное безмолвие нарушал только едва слышимый шорох шагов по мерзлой земле.

...Атосса ждала их на прежнем месте, кутаясь в покрывало. Ночь стояла безветренная, морозная. Ее била дрожь: что-то задержались вожди... Прошла вечность — так ей показалось...

Но вот сквозь мрак проступили неясные силуэты и осторожные шаги — все ближе, ближе... У первого — Спаргатифа — в руках был какой-то темный сверток...

— Дело сделано. Мы уходим...

Она обошла стороной большой шатер и проскользнула в юрту, где спали служанки... Атоссу колотило, зубы стучали... Она укрылась теплым одеялом и все никак не могла унять дрожь...

Наутро телохранители обнаружили труп своего вождя на залитом кровавом ложе. Труп без головы...

Горестные вопли и крики властно прекратила Атосса:

— Мы на чужой земле, в чужом кочевье, — сурово сказала она, — Массагетам надоело воевать и они рассудили по-своему. Мертвого не вернешь: поэтому не следует раздражать хозяев излишним шумом. Похороните где-нибудь тихо и неприметно тело вождя... А вот вам и плата за похороны — от меня...

Она протянула им мешочек, в котором звякнули монеты. Старший телохранитель Аримасп отшатнулся. Брови его сдвинулись.

— Ты нам ничего не должна,— сказал он глухо. — А господина мы похороним, как велит наша совесть...

Они завернули вождя в дорогое маракандское покрывало и привязали на спину его любимого скакуна. Конь храпел, пятился и прядал ушами. Маленький кортеж из трех десятков телохранителей пересек стоянку массагетов.

За чертой лагеря Аримасп сказал одному из телохранителей:

— Мы поедем в степь к Холму Дэвов. А ты дождись вестников и проводи их к нам.

...Вестники прибыли, когда солнце уже показывало середину дня. Лица всех четырех были угрюмы и сосредоточены — они уже знали, что произошло. Более того, по их словам, вместо скорби, в массагетском лагере шло бурное ликование. Кочевые вожди готовили посольство к Искандеру и это посольство должно было передать царю Заката голову его самого непримиримого врага...

Телохранители-согдийцы разразились проклятиями, Аримасп скрипнул зубами:

— А что же делает «царская дочь»?

Мокридат ответил:

— Эта подлая баба едет вместе с детьми и служанками с посольством к Александру.

— Что же, будем хоронить,— мрачно сказал Аримасп.

— Пока не будем,— откликнулся Плоксис. Аримасп удивленно посмотрел на него.

— Нельзя хоронить доблестного воина без головы, — пояснил Мавак.

Аримасп горько усмехнулся!

— Голова отправится к Искандеру... Их три тысячи, а нас три десятка. Что можем сделать?

— Положим с ним в могилу голову его убийцы! — ответил Ратомен. — А мы знаем того, кто убил — Спаргатиф. Вожди массагетов хвалились сегодня на весь лагерь.

— Нас только три десятка...

— Мы сделаем это сами, вчетвером. Ждите нас к завтрашнему рассвету.

Аримасп недоверчиво посмотрел на вестников. Вот они, последние друзья Спитамена... Высокий, стройный Плоксис из великой страны Арианы, веселый и находчивый парфянин Мокридат, суровый и язвительный Ратомен-согдиец, маленький и проворный Мавак из славного племени горных саков...

— Великий Урмаузд, светоносный Митра да помогут вам!..

А на рассвете стук копыт разбудил задремавших было часовых...

Обстоятельства не позволили выполнить весь сложный согдийский ритуал погребения. Поэтому Спитамена хоронили по обычаю степняков.

Прямоугольная могила давно была готова. Ее выкопали так, что каждая сторона соответствовала определенной части света — точно так же строят жилой дом. Ибо могила — это вечное жилище человека, пусть с каждой стороны ее охраняет свой бог-покровитель: с северной — Сома, с южной — Иима, с западной — Варуна, с восточной — Веретрагна. Внутри могилы поставили столб — символ «древа жизни», объединяющий три сферы мироздания и служащий гарантией возрождения. Тело Спитамена, завернутое в покрывало, опустили на дно, устланное пышным ковром сухой травы. Обычай требовал положить покойника головой на запад, чтобы он даже в могиле мог встречать восход божественного Митры. Но не было головы...

Мрачный Согдиец Ратомен, земляк усопшего, спустился в могильную яму, вынул из седельной сумки длинноволосую, толстощекую голову. Все сразу узнали эти надменно выпученные, с кровяными прожилками глаза и оскал. Телохранители радостно и шумно вздохнули: вот это подарок духу павшего! Аримасп сказал удовлетворенно:

— Спаргатиф-крикун... Чванься теперь, если можешь... Ратомен приладил голову в ногах так, будто мертвый согдийский вождь попирал своего убийцу...

После свершения обряда бывшие соратники расстались.

Теперь, после смерти Спитамена, Александр мог осуществить свою мечту — пойти в Индию. Но оставалось еще внутреннее препятствие — обоз с награбленным добром.

— Все сжечь! — решил Великий царь, и дымом поднялось к небесам, пеплом рассеялось по земле, расплавилось в огне то, ради чего было пролито столько пота и крови, отдано столько человеческих жизней. Поражены были не только солдаты Александра Македонского, еще большее потрясение пережили завоеванные народы — согдийцы, бактрийцы... Захватить, ограбить — это можно было понять, но сжечь?.. Воистину, это был жест живого бога.

Царь покидал Согдиану с молодой женой Рахшаной (Роксаной — на греческий манер). Огромная армия собралась в лагере у Зариаспы, чтобы двинуться в последний поход. Здесь же находился огромный царский двор и сотни вельмож, съехавшихся со всех сторон на проводы. Среди них — бывшие соратники Спитамена.

Роксана впервые показалась народу и войску в роли царицы. В драгоценных одеждах, со сверкающей диадемой на пышных кудрях, она потрясала сердца. Парфяне, арии, согды, бактрийцы любо» вались ею и шептали благоговейно:

— Хваре Хшаэтем... Сияющее солнце в женском облике...

Только один человек в толпе не восхищался красотой юной ца¬рицы, хотя и не сводил с нее глаз. Это был Мавак — он видел только чудесное лазуритовое ожерелье на ее груди, то самое ожерелье, которое он подарил возлюбленной своей Зарине.

— Она погибла, она погибла, — выговаривали его губы и слезы катились по щекам.

В самый разгар лета, в начале месяца гармапада (июля) по главной согдийской дороге ехал всадник. День клонился к вечеру, от горных вершин уже тянуло прохладой.

Всадник ехал не торопясь. Редкие прохожие почтительно приветствовали его: богатая одежда, сверкающее золотом оружие, вороной скакун — все выдавало человека «рожденного в потомстве».

Дорогу пересекал широкий арык, через который был переброшен мостик; конь, почуяв водопой, заржал. Всадник соскочил, свел коня к воде.

Далеко впереди виднелись очертания стен города Эсхата — детища царя Искандара. Всадник решил переночевать прямо здесь, в поле. Конь, напившись, принялся щипать траву. Воин расстегнул дорожную сумку, расстелил маленькую скатерть-суфру на траве, под одиноким тополем, выложил снедь. Внезапно он почувствовал опасность. Обернувшись, увидел несколько фигур, вылезавших из-под моста.

Их было трое. Рваные рубахи и штаны, черные босые ноги. Бездомные, каких нынче много бродит по Согдиане. В руках у каждого сучковатая палка. Бродяги остановились шагах в десяти, громко переговариваясь:

— Это один из тех, кто пошел служить иноземцам.

— Ишь, как разоделся! Как петух.

— Морда жирная...

— Все они, «рожденные в потомстве», пьют нашу кровь...

— Эй ты, ничтожный! Мы сейчас отправим тебя к Анхра-Майнью! Отойди от суфры! Не трогай сумку!

Воин бросил взгляд в сторону коня. Еще двое бродяг, невесть откуда взявшись, подбирались к Вороному. Тот перестал щипать траву, насторожился. Бродяги кинулись к нему с радостными воплями. Испуганный конь прянул в сторону и поскакал в степь.

— Эй! — кричали трое. — Оставь коня! Потом изловим! Сначала разделаемся с этим нечестивцем!

Один из них подскочил к путнику и взмахнул дубинкой. Воин увернулся, потом сделал резкий, стремительный выпад. Разбойник охнул, попятился, выронил свое оружие:

— Ох, я ранен! О, горе! О, бедствие!

Вчетвером они окружили воина, каждый пытался достать его палкой. Но все получалось у них бестолково. Воин проворно увертывался от ударов, иногда делал ложные выпады, угрожая кинжалом. Силы его были уже на исходе...

Совсем рядом послышался визгливый скрип тележных колес. Разбойники остановились. Воин прислонился к дереву, переводя дух. Подъехала повозка, в которой сидело несколько мужчин в греческих одеждах. Они сразу оценили обстановку, выхватили мечи из-под корзин с овощами и спрыгнули на землю.

Разбойники закричали разноголосо:

— Греки! Уноси ноги! — И кинулись бежать.

Один из греков метнул копье. Оно повалило бежавшего последним. Когда к нему подошли, он умирал. Потускневшие глаза его смотрели из-под страдальческого излома бровей с гневным укором. Тяжело вздымая грудь, он еще нашел в себе силы прохрипеть:

— Будьте прокляты...

Греки оказались горожанами Александрии-Эсхаты. Один из них, сносно говоривший по-согдийски, назвался Гесиодом и сказал вомну:

— Сейчас много бродит по стране лишенных крова и озлобленных людей. Опасно путешествовать в одиночку.

Воин угрюмо объяснил, что он Мавак из племени саков, отпущен царем Искандером домой. Греки дружелюбно закивали:

— О, саки! Союзники!

Гесиод пригласил Мавака переночевать у него в городском доме. Сак колебался: неприязнь к людям Запада боролась с признательностью, ведь они спасли ему жизнь! А куда спешить? Отец убит, Зарина погибла. Остался один старый Кидрей. Мавак очень соскучился по деду, однако отчаяние охватывало его при мысли о встрече: ведь он не выполнил дедовский приказ, не убил Искандара!

Спаситель привел гостя к маленькой усадьбе на окраине города, огражденной по местному обычаю глиняным дувалом. Из-за него свешивались на улочку ветви молодых абрикосовых, гранатовых и персиковых деревьев. Даже в сумерках маленький, необыкновенно густой сад и опрятный домик из крупного сырцового кирпича радовали глаз.

Калитку отперла невысокая молодая женщина с ладной фигурой и миловидным лицом. Она было кинулась Гесиоду на шею, но, увидев постороннего, испуганно вскрикнула и шмыгнула в дом.

...Угощали Мавака свежими лепешками, редькой, луком, чесноком, фруктами первого урожая и жареной рыбой, которой Мавак никогда не пробовал. Гесиод объяснил, что рыбу поймал в Яксарте.

— Овощи и хлеб я выращиваю сам. У меня есть маленькое поле, неподалеку от города. Я и соседи как раз возвращались после сбора урожая домой, когда увидели тебя и тех несчастных.

Потом налил в чаши вина:

— Есть у меня и крошечный виноградник...

Когда закончили ужин, гостя повели во вторую комнату. Как он ни протестовал, его уложили на супружеское ложе, единственное в доме. Хозяева, прихватив младенца вместе с колыбелью, ушли ночевать по азиатскому обычаю — на плоскую кровлю.

Мавак улегся на мягкую постель. Необычное умиротворение охватило его. Все в этом доме говорило о скромном достатке, но было чисто, опрятно, уютно. Занавеси, циновки на полу, одежда, имевшая в нишах, самодельный сундук в углу, расписанный яркими красками, ткацкий станок у маленького узкого оконца — все было, видимо, сделано руками хозяина и хозяйки. Единственная дорогая вещь — полог над кроватью, был искусно вышит бесконечно повторяющейся парой целующихся уточек — символ любви и супружеской верности.

Мавак задул светильник, Перебирая в памяти впечатления, он все больше убеждался: эта супружеская чета — счастливые люди.

Вспомнилась Зарина. Сердце щемило. Как вырвать из него тоску? Телесные раны, присыпанные пеплом степной полыни, затягивались быстро, а сердечные... Как присыпать сердце пеплом?..

Гостеприимная пара не отпускала Мавака несколько дней. Да и сам маленький сак почему-то не рвался в дорогу. Помогая Гесиоду по хозяйству или играя с ребенком, он невольно оттаивал душой, грелся у чужого счастья. Странно, но в семье молодых Мавак чувствовал себя легко и свободно, как у костра Спитамена, как в землянке старого Кидрея.

Но долго задерживаться Мавак не мог — что-то мучило его, торопило в дорогу. Он легко согласился на предложение вождя согдийского племени — Авдича вернуться в Царскую долину не хорошо знакомой ближайшей дорогой через Фергану, а неведомым, кружным и долгим путем с севера. Авдич, наслышанный о Маваке, говорил, что в Фергане еще не забыли, кто отрезал голову их князю Спаргатифу, Маленький сак рассмеялся и согласился. Хитрость согдийца была шита белыми нитками. Мавак хорошо понимал, что Авдичу нужна была его известность среди кочевников — присутствие Мавака могло предотвратить любые столкновения между саками и согдийцами, которые решили переселиться на земли саков — туда, куда не рискнул идти даже божественный Александр.

Наконец жар северной пустыни перестал беспокоить людей. На пути горячих ветров появились горы: сначала неказистые, они с каждым днем пути становились все выше и выше. Пришли к большой реке, берега которой были покрыты густыми зарослями камыша. Здесь решили отдохнуть. Разбили лагерь.

Место это очень понравилось многим переселенцам. Земли немеряны, воды вдоволь, а дичи-то, дичи!..

— Пришли! — сказали старейшины Авдичу. — Ищи здешнего владыку и договаривайся. До холодов еще успеем построить жилища.

— Я согласен,— сказал Авдич. — Вон за теми горами — страна Семи рек, а еще к северо-востоку живут лесные люди. Будем посылать туда караваны...

— Зачем вы пришли в наши земли? — спросил старец-сак, оглаживая длинную белую бороду. — Что заставило вас, согдийцев, пленников своими же руками воздвигнутых стен из глины, вести образ жизни, подобный нашему?

— Мы хотим стать одним из сакских племен, Хартак-питар, — ответил Авдич. — Согдийцы и саки — родные братья! Мы поклоняемся одним и тем же богам, язык наш одного корня, и внешне нас трудно различить. Если ты, мудрейший, снимешь свой высокий колпак и наденешь согдийскую шапку, то тебя не отличишь от наших отцов.

Авдич передал старцу искусно вышитый цветной шерстью с золотыми и серебряными нитями головной убор. Тот снял колпак, примерил шапку и улыбнулся. Согдийцы и саки засмеялись. Старик опять водрузил колпак на голову, а пеструю согдийскую шапку поместил на ковер рядом с собой.

— Мой народ просит тебя: «Будь нам отцом!» — торжественно произнес Авдич.

Наступило долгое молчание, Согдийцы и саки смотрели на старца. Вождь сидел, опустив глаза. Лицо неподвижно. Когда тишина стала уже невыносимой, он поднял глаза и заговорил:

— Я не могу совершить столь опрометчивый поступок, Авдич; у тебя более пятисот человек и меньше сотни животных. Вы не сможете прокормить себя. Для того чтобы свести концы с концами, семья сака должна иметь не меньше 25-30 лошадей. Лошадей можно заменить овцами: шесть овец равны одному коню. Тогда семья только для самого скудного пропитания должна иметь не менее 150 овец. У тебя около сотни семей, Авдич. Сочти же, сколько нужно скота, чтобы вас прокормить...

— Спасибо за заботу о моих людях. Ты все предусмотрел и все рассчитал, мудрый Хартак! Только ты неправильно понял меня. Мы не станем просить у тебя стада, зимние и летние пастбища, не сразу будем кочевать. Мы будем кормиться тем, чему научили нас предки. Когда Ахура-Мазда бросил с неба золотые меч, чашу, ярмо и плуг, то первоцарь Таргитай передал согдийцам плуг. С тех пор нас кормит земля...

— Вы, согдийцы, хотите ковырять нашу землю?

— Саки тоже ковыряют ее.

— У нас небольшие поля ячменя. Зерна едва хватает на лапшу и лепешки.

— Когда мои люди возделают поля, вырастят сады, взлелеют виноградники, у саков всего будет вдоволь... Мы будем меняться.

— У нас ничего нет, кроме скота и повозок.

— У вас многое есть!

— Что же вы возьмете у нас?

— То, что вы выбрасываете; то, что пропадает у вас без пользы. Больше месяца я иду по земле саков и все это время у меня болит сердце. Какие меха висят в ваших юртах! Им в свое время не было цены, а теперь они облысели. А шкуры животных? Скот режут часто, но если в доме нет нужды в изделиях из кожи, то шкуру — собакам. А что такое шкуры, которые саки никогда не снимают с павших животных? Эта — кожи. А кожи — это сбруя коня, обувь и доспехи воина, это щиты и ножны для мечей, это походные палатки. Цены на них уже поднимаются, а вскоре их не достанешь ни за какие деньги...

Саки с интересом, в котором, правда, был заметен легкий налет презрения, слушали взволнованного Авдича.

— Александр, — убежденно говорил Авдич, — скоро завоюет все, и на землю придет мир, а когда есть мир — тогда есть торговля. Потребуется медь, железо и кожа. А все это есть у вас, достойные саки, и за это можно получить все, даже золото.

Саки, раскрыв рты, уже с почтением слушали согдийца. Они и не подозревали, что так богаты, что богатство буквально валяется под ногами. Пусть себе пришельцы строят свои мазанки, пу ть ковыряют землю, но п сть дают хлеб и забирают вонючие шкуры, которых всегда в избытке в любом кочевье...

< >Мавак слушал согдийца и легко угадывал думы соотечественников. Он изменился за эти три года, он сильно изменился... И в нем сейчас трудно было бы узнать того юного сака, который вдруг оказался «царем на один д нь», увидел, полюбил прекрасную Зарину и... навсегда с ней расстался.

— Сколько вам нужно земли? — неожиданно спросил старец. Вопрос застал согдийца врасплох.

— Если я скажу тебе, что столько, сколько уместится под шкурой быка, тебе не будет жалко? — улыбнулся Авдич, выигрывая время для ответа.

— А потом разрежешь шкуру на тоненькие ремешки, свяжешь и окружишь «шкурой» быка все мои владения? — поддержал шутку Хартак. И сразу стал серьезным. — Ни на моей памяти, ни на памяти моих отца и деда такого не было, чтобы чужой народ добровольно селился среди саков. Дело, мне видится, не в том, что у саков и согдийцев близки речь, облик и боги, дело в том, что мы по-разному живем, у нас разные привычки. А избавиться от привычки трудно. Да и нужно ли? Когда я был мальцом, то легко бил фазана влет и бегущего зайца, а по мишеням стрелял хуже всех. Почему? Просто на охоте привык натягивать тетиву левой рукой, а это не разрешалось на состязаниях. Старшие братья немилосердно хлестали меня, как только я ухвачусь за тетиву левой рукой...

— Отучили? — перебил Авдич.

Старец с укоризной глянул на согдийца, проявившего неучтивость. Тот, заглаживая невольную оплошность, прижал руку к сердцу и поклонился. Вождь извиняюще кивнул.

— Нет, не отучили. Скорее приучили. Приучили натягивать тетиву правой рукой. Теперь я стреляю с обеих рук. — Он помолчал, потом добавил: — Я не смогу быть вашим отцом, не приму в племя. А землю дам. Стройте свои глиняные клетки, обносите их стенами, ковыряйте землю, торгуйте... И не старайтесь стать саками. Живите по своим обычаям. Лучше быть хорошим согдийцем, чем плохим саком.

— Светоносный Митра да вознаградит тебя за разум и доброту, — поклонившись сказал Авдич. — А не будет ли нам позволено охотиться в камышах? Там много кабанов и уйма фазанов...

— Охотьтесь! Это божий скот. Он мне не подвластен.

— Может быть, мудрый Хартак сейчас же и отведет нам землю для селения? Нам нужно возвести дома до наступления холодов.

— Я пошлю к вам своего раба, которому доверяю все. Он решит так, как решил бы и я.

Согдийцы, простившись со старейшинами саков, вернулись в свой лагерь. Там царил переполох. Матери сзывали детей, пересчитывали их, заталкивали в повозки и опускали пологи, мужчины, на ходу хватая оружие, бежали к зарослям камыша. Всадники, нахлестывая коней, устремились туда же. Виновником суматохи был тигр. Он внезапно появился из камышей, схватил женщину, которая собирала здесь топливо, и на глазах у всех утащил в заросли. Гнаться за ним бесполезно: в невероятном сплетении колючих кустов облепихи, барбариса и густого камыша была только одна узкая тропинка-туннель, протоптанная дикими кабанами. Люди не могли по ней пробраться.

Мавак сразу понял, как ему выполнить завет деда Кидрея; в голове у него соединилось: Александр, ограбивший мирный народ, — тигр, убивший беззащитного человека. Он обратился к согдийцам, возвысив голос:

— Я, Мавак из Царской долины, даю обет, что найду и убью тигра, нападающего на людей. Он посланец Ангра-Майнью. Ахура-Мазда поможет нам.

Когда первые лучи солнца разбудили Мавака, спавшего под повозкой, его удивила тишина. Лагерь был пуст. Оказалось, что все согдийцы, за исключением древних стариков и малых детей, ушли строить свой город. К повозке был привязан Вороной, а рядом с ним — сильный верблюд, груженный остовом сакской юрты. «Спасибо Хартаку-питару, уважил просьбу внука Кидрея», — подумал Мавак.

Наскоро перекусив, он прыгнул на Вороного и направил его к строителям.

...Работа кипела. Здесь не было бездельников. Трудились женщины, подростки, почти совсем дети. Мавак заметил девушку, которая в паре с подругой выносила землю из рва. Сдув черную прядь волос, упавшую на лоб, она улыбнулась праздному всаднику, сверкнула громадными глазищами и пропала в толпе. Авдича сак узнал по медному греческому шлему. Согдиец усердно махал громадной мотыгой, отваливая пласт за пластом. Он был красив, этот Авдич. Голые спина и плечи бугрились мышцами, по ложбинкам между бугорками ручьями струился пот вперемешку с пылью. Авдич выпрямился, бросил мотыгу, отер тыльной стороной ладони грязный пот с лица и блаженно застыл. На груди и животе красными рваными рубцами обозначились шрама — следы ударов сариссы и меча. «Воин Веретранга!» — подумал Мавак, любуясь силой и молодостью друга.

Авдич с трудом вылез из рва, схватил отпрянувшего было Вороного за узду.

— Хорошо, что приехал. Вчера не удалось поговорить наедине. Но это к лучшему. Сейчас покажу тебе наше будущее селение.

Авдич повел играющего Вороного на небольшой холм.

— За северными холмами лежит Страна Семи рек, — рассказывал Авдич, — за ними к северу — лесные народы, у которых есть различные меха и рога чудовищной птицы. Из этих рогов делают лучшие в мире рукоятки к мечам и украшения. Туда добирались наши купцы и возвращались с немалой выгодой. Теперь им будет ходить много ближе. — Он говорил серьезно, веско, со знанием дела. — Но это еще не все. На востоке есть ущелье. Оно ведет к Теплому озеру. Там тоже живут саки. И у них есть большой город. Его зовут Красный. Но самое главное не Теплое Море и не Красный город. Самое главное, что за ними. Если идти на восток всего три-четыре месяца, то пройдешь в страну Цинь с ее невиданными сокровищами.

— Ты что задумал?! — с тревогой спросил Мавак. — Зачем тебе далекая страна Цинь! Ты хочешь воевать?

— Нет, — улыбнулся Авдич. — Торговать, только торговать.

В долине Зеравшана уже давно не было тигров. Согдийцы не умели охотиться на этих страшных хищников и боялись их. Когда Мавак и Авдич собрались на бой с людоедом, на них смотрели, как на обреченных.

Воины отправились к камышам, когда уже совсем стемнело. Четыре крепких молодца несли за ними остов сакской юрты, пятый нес козленка. По указанию Мавака остов юрты поставили у самых камышей, забили в землю четыре крепких колышка и привязали к ним нижний обод. Мавак и Авдич взяли козленка, зашли внутрь и простились с носильщиками. Те поспешили назад.

— Вот мы и в клетке,— сказал Авдич. — Тигру нечего беспокоиться — не убежим. Теперь вместо одной старухи у него на ужин будет два воина и козленок.

— Не будет у него ничего.

— Ну-ну...

— Да ты никак боишься?

— Боюсь! Неужели ты думаешь, что эти прутики и ремешки выдержат удары сильного зверя?

— Эти «прутики и ремешки», как ты выразился, выдержат и не такое. Все саки так охотятся на тигров.

— А если он не придет?

— Придет, — ответил Мавак и дернул козленка за ухо. Тот жалобно заблеял. — За козленком придет.

Камышовые заросли жили своей ночной жизнью. Бесшумно летали совы, противно визжали дикие кабаны, где-то вдалеке выл шакал. Над зарослями вспыхивали редкие зарницы. Подул ветерок. Как ни вслушивались охотники, но тигра не было слышно. Мавак стал чаще дергать козленка за уши. Теперь он блеял беспрестанно. Казалось, что в темной ночи малыш потерял мать и теперь зовет ее к себе.

— А ты когда-нибудь охотился на тигра? — спросил согдиец.

— Нет. Охотились мои дед и отец.

Ответ Мавака не придал храбрости Авдичу — он с тревогой вгляделся а темноту.

Вдруг козленок замолчал. Мавак больно дергал его за уши, за хвост, но малыш молча жался к ногам человека.

— Пришел, — прошептал Мавак.

Воины сжали оружие, молча вглядывались в сторону камышей, тела обоих била нервная дрожь... Вдруг козленок, жавшийся к ногам людей, метнулся в сторону. Остов юрты сильно качнулся и затрещал. Мавак повернулся и наугад ударил копьем, которое тотчас же вылетело из рук от страшного удара. Авдич закричал и тоже ударил. Медный шлем слетел с его головы и согдиец упал... Только тогда Мавак увидел тигра. Он стоял на задних лапах, а передними бил по остову, стараясь добраться до врагов. Не помня себя, сак подскочил к зверю и ударил его кинжалом. Тот осел, затем тенью метнулся к камышам и исчез...

Когда Авдич очнулся от затрещины, то увидел такую картину: посреди юрты сидел Мавак и шарил вокруг руками в поисках оружия.

— Ах, я дурак! — приговаривал он.— Дед же говорил: «Береги спину». Тигр всегда нападает со спины...

Светало. Козленок, как ни в чем не бывало, щипал травку. Это успокоило друзей и они решились выйти из своей клетки. Маленький сак остался безоружным: древко копья было сломано ударом лапы тигра, а кинжал зверь унес в своем теле. Авдич отдал ему свое копье, а сам вооружился кинжалом...

Тигр лежал в каких-то двадцати шагах от места схватки за кустом облепихи. Пасть оскалена, из левой глазницы торчала бронзовая рукоять козлиноголового акинака...

Мавак присел рядом, погладил шерсть. Потом с трудом выдернул акинак и несколько раз, очищая, воткнул его в землю.

— Знаешь, почему он стал людоедом? — обратился он к Авдичу. — Он старый. У него выпали клыки. А без них он не может справиться с сильными кабанами...

Все население лагеря высыпало встречать охотников. Мавак подошел к повозке Акнутч и развесил на оглобле шкуру людоеда. Громадные глаза девушки наполнились слезами, но на юном личике светилась улыбка, которая еще больше делала ее похожей на Зарину,

...Поздно ночью, когда затихли даже самые сварливые и бдительные старухи, а стражи, потуже запахнув халаты, чутко дремали, под повозку, где обычно спал Мавак, скользнула девичья тень...

Тоска по дому позвала Мавака в путь. Провожали его все от мала до велика, спели прощальную... Авдич проводил побратима до самого ущелья. Согдиец молчал. Какими словами можно выразить печаль расставания навсегда?

— Как твой город? — спросил Мавак, чтобы развеять молчание.

— А что ему сделается? Строится. Закончили уже замок правителя. То бишь мой. Вчера художники рассказывали мне, какие картины нарисуют на стенах. А знаешь, какая у них будет центральной? Как герой Мавак ударом кинжала убивает тигра.

— Ну уж... — засмущался маленький сак. — А нельзя ли главную картину нарисовать так: мы с тобой несем убитого тигра?

— Да я же так и сказал...

И оба друга счастливо рассмеялись.

— А как ты назовешь свой город? — спросил Мавак.

— По названию реки. Саки называют ее «яб», исседоны же, которые живут севернее, — «су». Назовем город Суяб, чтобы и те, и другие считали его своим и приходили торговать.

У входа в ущелье друзья прощались не скрывая слез.

— Я еще приеду в Суяб,— утешал согдийца сак. — Пройдет траурный год по отцу и Зарине, и я вернусь...

— Знаю. За девушкой...

— За какой-такой девушкой? Откуда знаешь?

— Жена сказала. Неужели ты думаешь, что она знает только то, что творится в повозке, и ее не касается то, что происходит под ней?

Оба весело рассмеялись, обнялись, и Мавак припустил коня — он слышал зов родины.

Мавак проехал через Царскую долину, минуя Роксанаку. Зарины больше нет, а нового царя Картазиса он не горел желанием увидеть. Мавак торопился в горы, в хижину, где его наверняка ждет старенький дед. Молодой воин думал о том, что время подвигов и любви кончилось для него навсегда. Он снова будет охотиться на козлов — домашний скот волшебного народа пэри. И станет приносить жертвы вместе с дедом не далеким богам Веретрагне, Ферму, Урмаузду, а знакомым и близким с детства божествам, живущим сразу за порогом хижины: народу пэри, орлу Саене, утке Каришпте, оленю Шарабхе, снопу священной соломы — барсом.

Редкие встречные останавливали коней, всматривались, сделав руку козырьком, затем радостно приветствовали соплеменника. По долине летела весть:

— Мавак, сын Сатрака, вернулся!

— Внук мудрого Кидрея жив!

А вот и хижина. Сердце воина вздрогнуло, дыхание перехватило, когда он открыл заветную дверь...

Все было в хижине таким, каким они оставили, уезжая на праздник в Роксанаку два с половиной года назад. Даже паутина не заткала углы, даже пыль была вытерта на посуде, составленной в нише. Зеленая веточка арчи украшала главный столб, только она уже привяла. Холодной оказалась зола в очаге.

Деда не было. Куда он мог уехать? На охоту? В Роксанаку? Ничего, так даже лучше: вот послышатся шаги, откроется дверь, войдет, кряхтя, ничего не подозревающий дед...

И словно в ответ на его мысли, ухо, поймало дробный стук копыт. Торопливые шаги. Мавак привстал от волнения...

Дверь распахнулась, и в хижину влетел потный, багровый Мермер-говорун...

И разочарование, и радость встречи с соседом, все перемешалось в груди воина. Когда первые восторги прошли, Мавак задал вопрос:

— Где же дед?

Мермер сразу потух. Всхлипывая, то ли все еще от радости, то ли уже от печальных воспоминаний, рассказал о судьбе старого Кидрея.

— Он горько оплакивал гибель Сатрака. Когда же узнал, что и ты погиб...

— Кто принес деду такую ложь?

— Спаргатиф всем говорил об этом, вернувшись из плена.

— Толстый боров! Тебя давно нет, гниешь ты в земле, подобно собачьей падали, а зло, оставленное тобой, все еще жалит сердце!

Обманутый Спаргатифом старый Кидрей надумал принести себя в жертву богам, чтобы поскорее встретиться с внуком и сыном в царстве Йимы. Желание его исполнилось. На священном алтаре у скалы Пашкуча в присутствии всего народа жрецы в белых одеяниях совершили жертвоприношение. Тело старика, обмытое и окуренное дымом пахучих трав, разрезали на мелкие кусочки, тщательно смешали с бараниной и мясом горных козлов и подали храбрым воинам в качестве поминальной трапезы. Ни женщинам, ни детям от этого священного блюда не перепало ни кусочка! Но самих воинов собралось так много, что каждому досталась лишь малая толика. Вот как почтили по древнему обычаю знаменитого воителя и мудреца! Такая честь выпадает только самым выдающимся мужам! И теперь дух Кидрея живет в каждом мече, стреле и копье, готовом встать на защиту народа саков из страны Зеленых гор!

Молодой воин выслушал рассказ Мермера и долго молчал. Потом сказал:

— Теперь я хочу побыть один.

Он долго ворочался на жестком ложе, покрытом облезлой шкурой нахчира и думал, думал... Горькие были эти думы... Ушли в иной мир Сатрак, Зарина... Вот и дед... В стойле вздыхал и бил копытами Вороной, не Рахш. Никого больше не осталось от прежнего, до слез любимого, до боли родного...

Он забылся только под утро. Но едва взошло сияющее око Митры, в хижину вломился запыхавшийся Мермер и закричал с порога:

— Что ты мне дашь за радостную весть?

И так как Мавак лишь молча смотрел на него во все глаза, Мермер продолжал, еле переводя дух:

— Скунха сказал мне со слов Рутака,. а тому передал Бразан: царевна Зарина едет к тебе! Сейчас она будет здесь! Что же ты стоишь, словно надгробный камень? Беги, встречай царевну!

Не будем описывать первые минуты встречи влюбленных, опустим занавес. Когда люди хотят остаться одни, недостойно подглядывать в щелку. Тем более что царевна выгнала из хижины всех, даже упиравшегося Мермера.

Правда, говорун не ушел далеко. Он сел на пень и стал прислушиваться.

«Как она ждала! — думал он. — Как не верила в его смерть! И дождалась... Недаром ездила в эту хижину, мыла и чистила здесь все своими руками, как простолюдинка...»

Сначала настороженное ухо Мермера ловило только междометия, вздохи, всхлипывания. Это продолжалось довольно долго и даже прискучило. Но вот говорун выпрямился, как боевой конь при звуках боевой зурны. Лицо его приняло глубокомысленное выражение.

— Ага, ругает! — сказал он сам себе.

Действительно, из хижины довольно явственно доносился сердитый голос Зарины.

— Все давно уже вернулись к своим невестам, один ты шлялся где-то! — кричала царевна.

Мавак глухо бормотал что-то в свое оправдание.

— Кто сказал тебе, что я убита? — опять голос Зарины.

Глухое бормотание Мавака.

— Посмотрите на него: он ссылается на ожерелье! Но ведь ты отдал его Томире!

Бормотание.

— Если ты хотел подарить его мне, почему же не отдал своими руками?

— Да я...

— Не хочу слушать глупых оправданий! Разве у тебя не было времени? Поэтому я и не взяла! Ожерелье осталось у Томиры! С ним она и погибла!

Долгое бормотание Мавака. Затем донеслись яростные всхлипывания Зарины.

— Плачет! — шептал говорун умиленно. — Роняет жемчужные слезы, подобные алмазной росе...

Зарина кричала:

— Напрасно я не согласилась выйти замуж за Искандера, когда дядя решил отдать меня ему! Напрасно сбежала с подругами на поиски тебя! Напрасно сражалась с воинами Заката! Напрасно погибла милая Томира! Ты не любишь меня, не любишь, не любишь, пень, чурбан, камень! Разве ты слеп? Разве ты не видишь, как я люблю!..

Мермер слушал с таким напряжением, что уши его начали шевелиться, как у хорасмийского царя Фарасмана. Но вот по лицу его разлилось удовлетворение. Он хитро прищурился и сообщил далеким горным вершинам:

— Бьет!.. Кулачками по спине, звук всегда такой бывает... Нраву царевны, что у моей хозяйки... Слава Урмаузду, все кажется идет, как надо...

На веселый осенний праздник урожая Михраган была сыграна пышная свадьба. Поздравлять молодых явился даже Картазис, носивший теперь титул «хшайя» — царь. Пировала вся Царская долина. Мермер сидел на почетном месте в роли отца жениха. Круглое лицо его сияло, как лик Митры.

Мавак зажил счастливо со своей прекрасной победительницей. Через пять лет она подарила ему пятерых наследников. А через десять лет их было уже десять! Каждый год наследник или наследница, таков уж обычай в Средней Азии с древнейших времен. Ибо сказано: дом без детей — могила. Но сказано также и другое: где много детей — там базар. Зарина очень любила мужа и пеклась о нем так усердно, что тому иной раз становилось невмоготу. Когда бесконечные наставления жены ему уж слишком надоедали, он удалялся в горы. Туда, где когда-то охотился с отцом и дедом Кидреем. Грустные и сладкие воспоминания охватывали его, как охватывают каждого при встрече со своей молодостью. Он бродил по склонам, вспугивая кекликов. Любовался силуэтом бородатого козла-нахчира, стоявшего на каком-нибудь утесе, словно каменный истукан. Следил за величественным полетом орлов и ночевал в дедовской хижине, на облезлой старой шкуре...

Так проходило несколько дней. И вот вдалеке сначала появлялось облако пыли, затем вырисовывались очертания всадников и доносился дробный стук копыт по каменистой земле. Впереди мчалась Зарина — его верная жена, а в притороченных к седлу ивовых корзинах — два младших его отпрыска, которые еще не могли обходиться без материнского глаза. Следовали объятия, слезы, упреки...

А иногда Мавак и сам, не дожидаясь, пока жена соскучится по беглецу, бросал прощальный взгляд на вечные горы, на кособокую дедовскую хижину и направлял коня назад, в долину. И губы его непроизвольно шептали слова, услышанные когда-то им от деда Кидрея: «Жена — несчастье, но не лишай, о Небо, никакой очаг этого несчастья».

© Аман Газиев, 1989. Все права защищены
    © Плоских В.М., 1989. Все права защищены
    Произведение публикуется с письменного разрешения В.М.Плоских

Об авторе повести — см. также статью В.Воропаевой "Под псевдонимом Аман Газиев"