Архип и Петруша

Драма из жизни сталинского СССР. Каков внутренний мир простых людей сталинской эпохи? Что двигало ими?? Какова была мотивация их поступков??? Может быть, нам, сегодняшним, этого не понять?.. Рассказ опубликован в журнале «Литературный Кыргызстан», номер 1 за 2010 год.

…Грохот от разрывов снарядов, вой бомб, падающих с неба, монотонный нескончаемый автоматный и пулеметный треск, свист пуль, людские крики и вопли слились в одну непрерывную, ужасающую симфонию смерти. Земля дрожала, вздыбливалась и, казалось, стенала от боли, когда в нее вонзалось смертоносное железо. Вместо воздуха в атмосфере образовалась некая субстанция, состоящая из пыли, порохового газа и гари, к которой примешивался запах человеческой плоти и крови. По всем человеческим и божьим законам в этом аду не могло выжить ничто живое. Да и что такое ад по сравнению с тем, что сейчас творилось на поле боя? Ад, если отталкиваться от канонов религии, это нечто вроде заранее расписанного и стабильного производственного процесса со сковородами, геенной огненной и котлами со смолой. Реальный бой – процесс неуправляемый и непредсказуемый, направленный на одно – уничтожение себе подобных, и в этом жестоком, убийственном соперничестве «кто кого» невозможно заранее предусмотреть или распланировать что-либо, здесь нет ни правил, ни схем. Первобытный инстинкт самосохранения и удача – только две этих составляющих являли здесь, на поле сражения, главную и единственную аксиому…

Рядовой штрафбата Архип Горин, вжавшийся каждой частицей своего тела в холодную землю в воронке от снаряда, вдруг вспомнил детство. В ту беззаботную пору, когда ему становилось страшно, достаточно было прижаться к своей матери, и все тревоги отходили на задний план, а после ее ласкового поглаживания и вовсе исчезали прочь. С ночными страхами справиться вообще было легче: просто накроешься одеялом и все – эту крепость не одолеет никакая нечисть. Он внутренне усмехнулся. Ну, допустим, к чему прижаться ему есть и сейчас – к Земле-матушке, поглаживают его, да еще как — фрицы из пулемета, а вот накрыть его может только снарядом, а там и действительно все страхи пройдут… навсегда. От этих воспоминаний и сравнений ему стало весело, он даже хохотнул. «Ну, все, — подумалось Архипу. — Кажись, приехал. От страха, что ль, с катушек начал сходить?». Но ничего подобного с ним не приключилось. А вот страха действительно не было. Было простое понимание того, что если сейчас безрассудно подняться, то погибнешь без всякого толку. А жить именно сейчас, после лагеря, когда появился шанс реабилитироваться и смыть позорное, хотя и незаслуженное, клеймо «враждебный элемент» хотелось со страшной силой.

— Эй, отзовитесь, кто живой, — услышал он сквозь разрывы и пальбу голос своего командира взвода лейтенанта Веселова.

— Рядовой Горин, — выкрикнул Архип.

Через минуту к нему в воронку ввалился сам Веселов.

— Неплохо устроился, — перевернувшись на спину и тяжело дыша, выдохнул ротный. Затем громко закричал:

—  Второй взвод – кто живой, ко мне на голос – соберись!

— Что дальше делать будем, товарищ лейтенант? — спросил Архип.

— Умирать, — коротко ответил тот, потом подумал и добавил: — А ты на что рассчитывал? На долгую, сытую и счастливую жизнь? Ты думал — тебя из лагеря выпустили и по балетам возить будут?..

— Да нет, просто уже полчаса как залегли.

— Залегли – не полегли, — Веселов перевалился на бок и выглянул из воронки. — Меня другое беспокоит — где все наши? Я на брюхе уже метров сто прополз, и ты первый, кто откликнулся.

— Да может, приотстали или, наоборот, вперед пробежали, — предположил Горин. — Или где-то рядом, но не слышат.

— Возможно. Давненько такого тарараму от фрицев не было, — ротный посмотрел на него. — А ты что так в землю-то вцепился – обосрался, что ль, со страху?

Архип хотел ответить что-то резкое, но сдержался.

— Ты землицу-то отпусти, еще успеешь с ней побрататься – недолго осталось, — продолжил Веселов.

— А я туда и не спешу, — огрызнулся Горин.

Веселов полностью оправдывал свою фамилию – любил побалагурить, пошутить, за что и пользовался заслуженной благосклонностью женского пола. Но после того как из-за какой-то пикантной истории с женой своего полковника загремел в штрафбат «на двухмесячное исправление», его шутки приобрели какой-то черный оттенок. Все чаще в остротах Веселова затрагивалась тема смерти. Его можно было понять – за месяц взвод уже трижды обновлялся почти полностью. Он даже не успевал запоминать имен своих солдат. Они либо «пали смертью храбрых», либо ранеными отбыли в госпиталь, откуда их отправляли уже в обычные части, как «искупивших».

Артобстрел прекратился внезапно.

— Это верно – мы на тот свет не спешим,  — согласился с рядовым Веселов. – А вот фашист, мать его, нас туда поспешает! – Он выглянул из воронки, достал бинокль и внимательно осмотрелся вокруг.

— Ну, это еще посмотрим, кто кого, — зло бросил Архип. — Товарищ Сталин не зря сказал: «Наше дело – правое. Мы победим!». У товарища Сталина есть стратегический план затянуть главные силы фашистов вглубь нашей территории, затем внезапно взять их в кольцо и раздавить немецкую гидру.

— Похоже, мы этого не увидим, — задумчиво проговорил лейтенант, — да и затягивание что-то уж слишком затянулось. Дозатягивались, мать его, почти до самой Москвы.

— Вы, что не верите самому Сталину?! – задохнувшись от столь кощунственных слов, бросил Архип.

Ротный, оторвавшись от бинокля, спустился на дно воронки и внимательно посмотрел на рядового.

— Месяц за тобой наблюдаю, все никак не пойму, что ты за фрукт, — сказал он. — Из партии выперли, «десятку» впаяли, а ты поидейней нашего политрука будешь. Вечно вперед лезешь, на собраниях самый активный – реабилитироваться хочешь побыстрее?

— Я ни в чем не виноват.

— Ага, — усмехнулся Веселов, — у нас тут несколько батальонов таких невиноватых.

— В беззакониях и неоправданных репрессиях замешаны недобитые беляки и жиды из окружения Великого Вождя, а сам он просто не знает обо всех этих бесчинствах, — горячо заговорил Архип. — Настанет время, и все будет расставлено по своим местам. Тогда-то мы увидим, кто прав, а кто виноват.

— Тут бы завтрашний день увидеть, — проворчал ротный.

— Я увижу, — твердо заявил Архип.

Сколько Петруша себя помнил, кушать ему хотелось всегда. Казалось, что чувство голода родилось вместе с ним в один день. Думать о чем-то другом, кроме жратвы, он не умел, да, впрочем, и не хотел.

И сейчас, сидя на крыше полуобгоревшего вагона, загнанного в тупик, Петруша мучительно размышлял, что делать: дождаться пацанов, которые с утра ушли "промышлять" на рынок, оставив его одного из-за сильного поноса, который мучил его с утра (копаясь вчера в мусоре возле привокзального ресторана, вероятно, съел какую-нибудь тухлятину), или, раз живот уже отпустило, самому смотаться куда-нибудь и набить этот проклятый, вечно бурлящий и просящий пищи желудок.

Размышлял он недолго. Спустившись с крыши вагона, Петруша вздохнул. Конечно, дождаться дружков было бы проще — вдруг от них что-нибудь да и перепадет ему на халяву, но, с другой стороны, есть вероятность вообще остаться голодным: или "улов" будет небольшим, и ребята съедят все сами, или о нем просто забудут. Еще раз вздохнув, он поплелся в сторону вокзала...

Железнодорожные вокзалы послевоенных лет в стране, не оправившейся еще от войны, разрухи и голода, жили своей, обособленной от всего другого мира жизнью. По сути, они-то и были ее центром. Здесь располагались барахолки и лавки, забегаловки и мастерские. Да и где еще могли приютиться эти невзрачные, обшарпанные деревянные зданьица и лачуги с блеклыми, безвкусными вывесками? Единственным общедоступным и прогрессивным транспортным средством этой эпохи был паровоз, приходивший на станцию и убывающий от нее без какого-либо расписания. Поэтому вокзалы круглосуточно забивались мешочниками, оборванцами и просто праздно шатающимися. Но больше всего здесь было людей в шинелях — демобилизованные возвращались домой. И, конечно, этот вечно оруще-матерящийся людской муравейник был домом родным для всяких жуликов, проходимцев и просто откровенных бандитов. Короче, все жители таких небольших привокзальных городков, каким был Луганск, так или иначе зависели от Его величества Вокзала — кормились, одевались, жили с него...

Петруша, дойдя до базарчика, где торговали различной снедью, остановился. Он понимал — воровать в одиночку с прилавков было опасно. Другое дело — налететь на лотки целой ордой таких же, как он, беспризорников и действовать по четко отработанной системе: часть пацанов отвлекает сытых, толстомордых торговок, а другая хватает все, что попадет под руки и сразу же врассыпную. Блеск! И риск минимальный, а вот одному... Конечно, можно заняться попрошайничеством, но Петруше этот раболепный промысел был противен. Оборванный, грязный, завшивевший, ни разу не спавший на обычной человеческой кровати, Петруша был гордым и не любил унижаться. Возможно, его родители принадлежали к знатному роду, к "бывшим", и от них гордость «голубых кровей» передалась ему по наследству. Или, что вероятней всего, были они какими-нибудь мошенниками, которые считали, что просить милостыню — это позорно и недостойно.

Оглядевшись, Петруша заметил высокого бородатого мужика, увешенного связками бубликов и стоявшего возле широкого лотка с какой-то снедью.

Примостившись к толстой тетке, которая шла в сторону торговца, Петруша двинулся туда же под прикрытием ее необъятного зада.

Когда тетка поравнялась с бородачом, беспризорник осторожно, просунув руку между ней и лотком, подхватил большой пряник и уже хотел быстро засунуть свою добычу за пазуху, как на его беду толстуха резко развернулась и остановилась. Наткнувшись на внезапное препятствие, Петруша от неожиданности споткнулся и упал. Тетка, громко взвизгнув, подпрыгнула на месте. Стоящие рядом люди, как по команде, обернулись на крик и уставились на Петрушу, сидящего в луже с пряником в руке.

— Ах ты, мразь беспризорная! — закричал мужик с баранками и, проворно обежав лоток, схватил Петрушу за шиворот, да так сильно и резко, что ветхая одежонка разошлась по швам и осталась у него в руках, а маленький воришка вновь плюхнулся в лужу, обдав стоящих рядом зевак сочными брызгами грязи.

Большая же часть ржавой жижи досталась торговцу. И сейчас, стоя в центре толпы, покрытый с ног до головы серо-коричневыми ошметками, он представлял собой довольно забавное зрелище. Окружающие захихикали. Это разъярило бородача еще больше.

— Ух, сучье отродье! — он с размаху пнул кованым сапогом Петрушу в спину.

Тот слабо охнул и завалился на бок. Мужик занес ногу для нового удара, но тут за его спиной раздался негромкий с хрипотцой голос:

— Почто дитя забижаешь?

— А твое какое соба... — обернувшись, хотел было ответить торговец, но тут же осекся.

Невысокий коренастый мужчина в кепке, надвинутой на самые глаза, и в пиджаке, наброшенном на плечи, вынул руки из карманов, выплюнул обмусоленную папиросу и вновь спросил:

— За что малого мордуешь?

— Да он это... Пряник вот... с прилавка...

Коренастый нагнулся, поднял из лужи злосчастный пряник и протянул его бородатому.

— Жри, гнида.

— Да вы что! Я...

— Лучше кушай, дорогой, — посоветовал ему стоящий рядом с коренастым молодой татарин, — оч-чень пряник вкусный.

Бородач, не глядя ни на кого, поднес пряник ко рту и начал жевать.

— Большого приятного аппетита, — пожелал татарин с усмешкой.

— А ну, вы, людозвери, — обратился коренастый к толпе, — валите отсюдова, а то я ваши зырки любопытные своими пальчиками-то пощекочу.  — В голосе коренастого прозвучала угроза. Наклонившись, он взял полуголого Петрушу на
руки.

— Жив?

Петруша что-то невнятно пробубнил и, закрыв глаза, затих.

Любопытные быстро рассосались по своим делам. Возле лотка со сдобой остались четверо: татарин, торговец и коренастый с беспризорником на руках.

— Завтра Рашиду, — сказал коренастый торговцу и кивнул на татарина, — штраф принесешь. Пятьсот рублей.

— Да за что?! — всплеснул руками бородатый.

— За то, что ты сволочь! За десятиграммовый кусок теста готов человека до смерти забить. Мироед ты, капиталист недобитый. А за то, что вопросы любишь задавать, я штраф могу и удвоить. Все. Завтра жду.

— Видишь, какой Архипушка добрый, — ласково сказал Рашид, но глаза его потихоньку наливались кровью. — Добрый и справедливый. Я бы на его месте этот пряник тебе не в рот — в другую бы дырку засунул, да при всех, — зло сквозь зубы процедил он и добавил, — что и сделаю завтра, если деньги не принесешь.

Архип, которого все почтительно называли Ионыч, отнес пацана домой, коротко бросив своей жене:

— Будет жить с нами.

Высокая, статная и в то же время по-русски дородная женщина старше тридцати, не произнеся ни слова, принялась раздевать Петрушу.

Потом последовало долгое купание в трех водах — иначе невозможно было смыть с него многолетнюю грязь и вытравить первобытный запах человеческой плоти, не знавшей мыла и мочалки.

С волосами долго не церемонились. Изобразить что-то похожее на прическу из свалявшихся, посеченных, выцветших косм было невозможно, поэтому, недолго думая, Петрушу обрили наголо.

Жена Ионыча Марьяна сбегала к соседям, у которых было четверо пацанов, и на время взяла для нового жильца одежонку. Рубаха и штаны, застиранные до белого цвета, были без дыр и, самое главное, были чистыми! Впервые за свою жизнь Петруша вдохнул запах свежего белья, и у него, как ему показалось, закружилась голова.

Все происходящее он воспринимал как сон: базар, побои, угрюмый дядька, женщина, пахнущая чем-то сдобным, купание, стрижка, чистая одежда.

Вечером за ужином, когда Петруша съел вторую тарелку борща и хотел было попросить еще добавки, Ионыч несильно хлопнул ладонью по столу.

— Ша, Петруха, лопнешь.

— Тебе что — жалко? — вступилась за мальчика Марьяна, — смотри какой худой и болезненный.

— Ничего, еще отъестся. А на сегодня достаточно. Не дай Бог, еще что-нибудь с желудком случится. Видал я таких. Нажрутся с голодухи, а потом — бац, скрутило — и мертвяк.

— Как знаешь, — вздохнула Марьяна и начала собирать со стола.

Петруха исподлобья следил за ней. Вообще-то кушать сейчас он уже не хотел, но все равно не отказался бы еще чего-нибудь перекусить. Хоть желудок был полным, чувство голода не проходило — привычка.

— Иди сюда, малец, — позвал Ионыч Петрушу, и когда тот подошел, усадил его себе на колени.

— Отца и мать помнишь?

— Нет.

— Как в нашем городе очутился?

— Всю жизнь здесь живу.

— Наверное, родные его потеряли на станции, — вздохнула Марьяна.

— Возможно, — согласился с ней муж. — Или, наоборот, оставили — всякое бывает.

В дверь постучали.

— Не заперто, — крикнул Ионыч.

В комнату вошел Рашид-татарин.

— Ну, как дела, крестник? — спросил он Петруху, погладив его по лысой голове.

— Есть хочу, — проворчал тот.

Все громко рассмеялись.

— Ничего, ничего, — прижимая к себе ребенка, произнес Ионыч: — Теперь ты забудешь, что такое голод, холод и плохие люди — обещаю тебе.

Рашид присмотрелся к Петруше.

— Слышь, Ионыч, вылитый Володенька, — прошептал он.

— Тихо ты, — шикнул на него Ионыч.

Но слова Рашида услышала и Марьяна. Она обернулась и пристально посмотрела на Петрушу. Ее глаза повлажнели. Она поспешно вышла в другую комнату, откуда послышались негромкие всхлипывания.

В комнате повисло тягостное молчание.

— Дурак ты, Рашидка, — в сердцах сказах Ионыч. — Хотя прошлого не вернешь, но как-то поаккуратней надо.

— Сам виноват, — обиделся тот. — Месяц не прошел, а ты его притащил, — он кивнул на Петрушу. — Сам ей раны бередишь, а я виноват.

— Все — забыли, — отрезал Ионыч. — А ты садись и слушай, — сказал он Петруше, усаживая его перед собой на табурет.

— Был у нас с Марьяной сынок. Володенькой звали. Ты на него очень похож. Да и возраста вы одного. Тебе, думаю, годков семь-восемь, не больше. Хороший сын у нас рос, но месяц назад играл он с соседскими ребятишками на улице перед домом, а тут водитель – солдафон пьяный... Одним словом, схоронили сынка мы
нашего...

— И водителя тоже... — словно про себя сказал Рашид.

— Поэтому будешь нам Петруха за сына. Согласен?

— Да.

— Хорошо. А теперь запоминай. Нас с Марьяной должен слушаться во всем.

Обижать тебя не будем, но и ты веди себя прилично, не озоруй. Узнаю, что воруешь — бить буду. Незачем воровать, у нас, слава Богу, всего в достатке. И еще, к Марьяне относись поласковей, мучается она, бедняжка, сильно. Hу а если когда-нибудь нас отцом и матерью назовешь, спасибо скажем — значит, хорошо мы тебя воспитывали. А теперь пошли спать...

У Петруши началась новая жизнь. Ионыч перво-наперво отвел своего новоявленного сына в школу, где вызвал из класса в коридор какого-то толстого дядьку в очках и что-то негромко ему сказал, кивая на Петрушу.

Директор школы, а это был именно он, на секунду задумался, потом пожал плечами:

— Я не против, только оформите нужные документы.

Затем они направились в центр города и посетили какое-то большое серое здание, где около часа бродили из кабинета в кабинет. В итоге, оставив мальчика на попечение тетки-секретарши с ярко накрашенными губами, Ионыч скрылся за массивной деревянной дверью с большой ярко-красной табличкой с золотыми буквами.

Минут через десять выйдя оттуда с довольным лицом, он дал легкий подзатыльник Петруше и весело пропел:

— А в остальном, прекрасная маркиза, — все хорошо, все хорошо!

По дороге домой Ионыч сказал, обращаясь к мальчику:

— Значит так, документы тебе справят дня за два-три, хотя и хорохорились там: по закону полгода нужно! Но мир не без добрых знакомых людей. Обещали помочь по старой дружбе. Будут бумаги, пойдешь в школу — в первый класс. Правда, занятия идут уже месяца два, но это не страшно, с помощью Марьяны, я думаю, вы быстро догоните остальных. Кстати, вот тебе мое первое условие: сначала в школу мы тебя, конечно, будем провожать, потом будешь ходить сам, но никогда, понял — никогда ты не должен появляться на вокзале — это закон! Ферштейн?

Петруша кивнул. Понял, что Архип не хочет, чтобы он встречался со своими бывшими дружками. В принципе, он и сам не горел желанием вновь общаться с ними. Во-первых, запросто могут забрать новую одежду, которая ему очень нравилась, и к которой он относился с каким-то трепетом и благоговением, а во-вторых, их старшой просто набьет ему морду за то, что он бросил их шайку.

Словно угадав его мысли, Ионыч добавил:

— А встретишь в городе своих бывших дружков, беги от них ко мне, хорошо?

Петруша вновь кивнул.

Все сбылось, как и говорил Ионыч.

Получив через несколько дней какие-то бумаги, Ионыч пришел домой и посадил Петрушу себе на колени, ласково погладил его по голове и твердо, но с каким-то надрывом произнес:

— Вот... теперь ты кто есть? А есть ты — Петр Архипович Горин, то бишь наш законный сын.

Марьяна, наблюдая за этим, поднесла платок к глазам. Потом резко подошла к Ионычу, порывисто взяла Петрушу на руки и сильно прижала его к себе. Ионыч отвернулся и, как показалось Петруше, смахнул с лица слезу.

Петруша не понял, отчего, но ему вдруг тоже захотелось плакать, и он внезапно по-детски разревелся, чего не позволял себе делать никогда — среди его дружков слезы считались позором и первым признаком «девчачества», а что может быть более оскорбительным для настоящего мужика, чем брошенное кем-то ему в лицо презрительное: «девчонка»!

Без стука вошел татарин Рашид. Увидев эту сцену, он немного опешил, но через мгновение к нему вернулась его привычная расхлябистая веселость.

— Что за номер – кто-то помер? Я не понял: когда нужно радоваться, петь и смеяться, некоторые несознательные элементы, разводят тут, понимаешь, сырость, сопли и мелодраму. Баста! Нет больше в этом помещении грустных лиц, а есть только веселые улыбающиеся физиономии...

— …и одна татарская морда, — сказал Ионыч с улыбкой. — К тому же наглая и беспардонная — мог и постучаться, прежде чем войти.

— Да ты что! — картинно возмутился Рашид. — Да с такими подарками вы меня должны встречать у дверей с оркестром!

И он ловко вынул из одного кармана широких штанов бутылку водки, a из другого — большого красного сахарного петушка на палочке.

— Марьяна, давай ставь на стол что-нибудь — праздновать будем, — попросил ее муж. Та, опустив Петрушу на пол, поцеловала его в темечко и направилась на кухню.

Петруша захрустел леденцом, а Рашид ловко разлил водку по стаканам.

— За нового Горина, — произнес он торжественно и выпил, ни с кем не чокаясь.

— Ты бы хоть закуску подождал, — сказала Марьяна, ставя на стол тарелки с квашеной капустой, солеными огурцами, помидорами и хлебом.

— Закуска — она весь вкус водки портит, — крякнув в кулак, выговорил Рашид. — К тому же еда мешает спирту быстрее в голову шарахнуть, а это непорядок.

Тем не менее, взяв огурец, он аппетитно захрустел им. Ионыч тоже выпил, но закусывать не стал.

— Петруха, завтра в школу пойдешь. Новая жизнь у тебя начнется, — он немного подумал, потом, взглянув на жену, добавил, — и у нас тоже.

Так жизнь Петруши вошла в новое русло.

Учительница, молоденькая девушка, привела его в класс и, представив детям, сказала:

— Меня зовут Вера Васильевна. Иди, занимай свободное место и пока просто слушай, ты отстал от нашей программы, но после уроков мы будем заниматься с тобой индивидуально.

Петруша оказался сообразительным и шустрым пацаненком.

Он ежедневно ходил в школу, где внимательно и жадно слушал учительницу, а по вечерам, повторяя пройденное и готовя уроки на завтра, поражал Марьяну своей незаурядной памятью и тем, что буквально все школьные предметы давались ему с одинаковой легкостью.

Неудивительно, что уже через месяц классная руководитель наравне с другими вызывала его к доске и, слушая его правильные, четкие ответы, поражалась успехам своего нового ученика.

Ну а Архип с Марьяной просто преобразились на глазах. При виде Петруши от них исходили какие-то флюиды счастья, которые окружающие явственно, кожей ощущали на себе, при этом на их лицах проступала неземная, ангельская умиротворенность, а в глазах плескалось такое море любви, что многим становилось даже как-то неловко от столь пронзительного проявления родительских чувств. В них нельзя было узнать тех потухших от горя людей, которыми они были еще несколько месяцев назад после гибели сына.

Марианна так полюбила приемного сына, что в те короткие часы, что он находился в школе, она просто не находила себе места, постоянно выглядывала в окно на улицу или выходила на порог дома и, прикладывая ладонь к глазам, смотрела, не идет ли ее любимец.

По ночам, когда Петруша засыпал, Марьяна раздевалась и ложилась с ним рядом, чтобы комары, которых в тот год развелось видимо-невидимо, не дай Бог не побеспокоили ее дитятко – пусть уж лучше жалят ее.

Близкие друзья радовались за них, искренне полагая, что после всего, что им выпало пережить, они заслужили простого человеческого счастья. А пережить им пришлось ох, как много…

Архипу было чуть за сорок. Родился он в начале века, и поэтому ему пришлось испытать не себе и пропустить через себя все тяготы того сурового времени. Юношей он воевал с беляками. Потом работал на заводе, учился. Затем последовала комсомольская и партийная работа. Все, казалось, складывалось хорошо и удачно. Но грянул 1937-й год. Массовый молох репрессий зацепил и Архипа.

…«Брали» его как-то буднично, без засад и целого взвода вооруженных чекистов. Не было даже «черного воронка», который, по словам многих очевидцев – в основном торговок с базара, всегда подъезжает к домам уже обреченных. Просто вечером в дверь постучали. Архип открыл. На пороге стоял участковый. Он вошел, несколько мгновений потоптался в прихожей, потом, как бы извиняясь, с запинкой произнес:

— Это… здесь к вам… значит… пришли.

В комнату вошли двое молодых парней в гражданке.

— Горин? – спросил один из них.

— Горин, — почему-то за хозяина ответил участковый и добавил, — Архип…

— Собирайтесь, — молодые люди даже не взглянули ни на милиционера, ни на Архипа, казалось, они смотрели прямо перед собой. Их безучастное отношение к происходящему как бы говорило: мы просто выполняем свою работу, мы выше эмоций, пройдите с нами, а там, где надо — разберутся.

Не было слез и стенаний со стороны родственников – мать-старушка и сестра-старшеклассница быстро, как-то по-деловому собрали кое-какие вещички в узелок и даже присели «на дорожку». Казалось, что процедура ареста была для них уже давно привычной.

Сам Архип чувствовал себя спокойно и уверенно. Он был глубоко убежден, что это просто недоразумение, а может быть, даже и проверка его на стойкость как большевика.

Но в кабинете следователя он понял – это не шутки. Чекист зачитал ему анонимку на него, где говорилось, что в разговоре с товарищами Архип горячо отстаивал товарища Тухачевского, уверяя, что тот не может быть предателем, что это вероятно чудовищная ошибка или, хуже того, происки недобитых «перерожденцев», которых не удалось выявить при последней партийной «чистке», но товарищ Сталин разберется во всем, нужно только время.

Потом следователь уставшим голосом спросил, говорил ли эти слова Горин. Архип, не отпираясь, подтвердил, что действительно высказывал свое мнение среди товарищей-большевиков.

Следователь похвалил его за чистосердечность и даже посетовал, мол, все бы были такими сознательными, работы у органов было бы поменьше. А то некоторые такие упертые, что приходится «работать» с ними целыми сутками, а работники НКВД тоже люди, у них тоже семьи, и они тоже имеют право, как все советские люди, на отдых.

Тогда Архип не понял последних слов следователя. Лишь потом в лагере ему объяснили, как работали энкэвэдэшники сутками с «несознательными», делая их при этом инвалидами и калеками. Но и после этого он был убежден, что Сталин не имеет к массовым репрессиям никакого отношения, что это какой-то заговор внутри партии. Скоро «вождь» разоблачит этих мерзавцев, а все невиновные, в том числе и он, будут оправданы.

По печально знаменитой 58-й – «враг народа» — Архип отделался довольно «легко» — «всего-то» десять лет. С первых дней на лесоповале он с каким-то остервенением накинулся на работу. Вскоре стал бригадиром, и у него появилась надежда выйти на свободу досрочно. В лагере ввели систему зачета срока – выполнил план на 200% — один день отсидки засчитывается за два. А Архип в день нередко выдавал и больше!

Началась война. Архип один из первых написал прошение с просьбой «…дать возможность делом и кровью доказать…» и попал на фронт в штрафбат. Сражался храбро, с какой-то бесшабашной отвагой ввязывался в самые рисковые операции, но смерть обходила его стороной. Вскоре был реабилитирован, но в восстановлении в партию ему отказали. Тем не менее, с войны вернулся «старлеем», с тремя орденами, с пятью медалями, с нашивками за ранение, с женой Марьяной, с другом-татарином Рашидом и с приблатненным образом уркагана, доставшимся ему от «лагерного» прошлого и общения с однополчанами-штрафбатниками.

Все это время в душе он оставался истинным ленинцем и беззаветно любил товарища Сталина.

О его любви к вождю наглядно говорил огромный портрет Сталина в позолоченной раме который висел на самом видном месте в его доме — в зале, рядом с лестницей. Портрет Ионычу подарил один полковник, которого он раненым вынес из боя. Ионыч портрет любил и холил. Ежедневно сам протирал его от пыли, а несколько раз в год подкрашивал раму свежей позолотой, если ему казалось, что она поблекла. Иногда он вел с портретом разговоры. Например, подходил к нему и спрашивал: «Как вы думаете, товарищ Сталин, правильно ли мы с Рашидкой прижали такого-то спекулянта?». И сам же себе отвечал: «Правильно. Потому как спекулянт есть нарыв на теле трудового народа!». Подобные разговоры с портретом происходили каждый день, поэтому не удивительно, что к портрету в семье Гориных относились, словно к члену семьи.

После войны Ионыч не смог найти работы – хоть и фронтовик, хоть и реабилитированный, но для бюрократов-чиновников все равно кадр с «душком». Поэтому, чтобы хоть как-то прокормиться, занялся он мелким барыжничеством – продавал на базаре сигареты, которые дома набивала на специальном станке Марьяна. В то время многие фронтовики, особенно калеченые, не найдя работы, устремлялись на рынок, где промышляли мелкой спекуляцией, а иногда и приворовывали. За короткий срок Ионыч стал среди этой братии за главного. Умея обращаться и с бывшими вояками, и с блатными, он быстро снискал у них авторитет человека справедливого, умного, но в то же время жесткого и, если надо, беспощадного. Такое положение на рынке устраивало всех: и власти в лице милиции, которые были осведомлены, что Ионыч приказал своим людям вести свои дела честно – торгуй, работай, но воровать или совершать другие пакости не смей, и самих «бывалых»: кто-то же должен был организовать и контролировать порядок среди всей этой братии, а то раньше что ни день, то драка или поножовщина. Теперь, если и возникал на базаре конфликт, все знали – нужно идти к Ионычу, он рассудит по справедливости, кого надо — защитит, кого надо — накажет, нередко, как говорил его друг и подручный Рашидка, «по законам военного времени»…

Так и жили они втроем: Ионыч, Марьяна и Петруша. Глава семьи понимал, что его базарная жизнь скоро закончится, что государство уже в недалеком будущем воспрянет после войны и тогда непременно разгонит всех этих спекулянтов, барыг, мешочников. Поэтому он постоянно искал работу. И вскоре ему улыбнулась удача – на местном лесозаводе, где, как оказалось, в начальниках ходил его знакомый по отсидке. Учитывая его стахановский труд и умение руководить людьми, ему пообещали место бригадира, но нужно было немного подождать, чтобы согласовать кое-какие документы. Но Ионыч не обижался, все понимал: что ж поделаешь – «из бывших» — это клеймо теперь на всю жизнь.

Придя домой, он поднял и посадил на руку приемыша, подошел к жене, приобнял ее и сказал:

— Ну, дорогие мои, чувствую, заживем мы скоро с вами счастливо, честно, и будем жить так долго – до полной победы социализма.

Его взгляд упал на портрет Сталина. Ионычу показалось, что вождь одобрительно пошевелил бровями. Ионыч не удержался и игриво подмигнул портрету, чего раньше себе никогда не позволял.

Петруша возвратился из школы и, вбежав на кухню, резко обнял Марьяну сзади. Она не вздрогнула и не ойкнула – привыкла уже к этому ежедневному, уже привычному и по-домашнему милому ритуалу.

— Мама, я пойду полежу, что-то глазки слипаются, — зевнув, сообщил Петруша.

— Иди милый, иди. Намаялся, видно, с этой учебой, — мягко проговорила та. Обернувшись, она посмотрела вслед мальчонке, который с холщовой сумкой поднимался по крутой винтовой лестнице на второй этаж в свою комнатку на чердаке.

Как всегда, ближе к вечеру, погас свет. Марьяна, подбросив в печку немного угля, решила быстренько сбегать в продуктовую лавку. Очень хотелось в пятницу, перед выходными, побаловать своих мужиков пирожками с кислой капусткой, да как назло дрожжи в доме закончились!

…Из-за чего начался пожар, не удалось впоследствии установить ни пожарным, ни следователям. Может, уголек из печки вывалился да ветерком сдулся на кухонный коврик, или, когда дали свет, проводка где-то замкнула – никто не мог дать ответ на этот вопрос с полной уверенностью. Факт, что первым дым, валивший из «Архиповской усадьбы», заметил сосед, живущий напротив, который вышел в огород справить нужду. Он-то и выбежал на улицу и стал орать, резко взмахивая руками: «Ёть-медь-вашу пожар, пожар ёть-медь!» и колотил какой-то железякой по пустому ведру.

Ионыч, как всегда уверенной, но немного вразвалочку походкой шел домой. Издали услышал беспокойный гул человеческих голосов и увидел, что где-то впереди в небо поднимаются клубы дыма. Он зашагал быстрей, все ускоряя и ускоряя шаг, потом побежал. Выбежав на свою улицу, увидел свой дом, охваченный пламенем. Пожарных еще не было, а соседи кричали, бегали, бестолково суетясь вокруг огня. Он увидел Марьяну, стоящую в толпе людей со сложенными, как при молитве, руками.

— …Петруша… он там …спаси, — подавшись ему навстречу, умоляюще простонала она. В ее глазах была такая дикая боль и страх, что он, не раздумывая, кинулся к входной двери и резко распахнул ее. На него полыхнуло сильным жаром, кожа на лице моментально стала пунцовой, но он, накинув на голову свой пиджак, ринулся, в самый центр огня. Как раз в этот миг откуда-то из огня раздался отчаянный и испуганный Петрушин крик: «Папа, папа!». Этот крик услышали и на улице, и люди еще сильнее заволновались.

— Да там же ребенок, ребенок в огне!

Услышав Петрушин зов о помощи, Марьяна побледнела и пошатнулась. Еще секунда — и она бы без чувств упала на землю, но в этот момент ее подхватил примчавшийся на пожар Рашид.

…Вбежав в коридор, Ионыч увидел, что все стены полыхают огнем. Дым слепил глаза. Он миновал кухню и, натыкаясь на мебель, уже дошел до середины залы, когда раздался второй, такой дикий и леденящий душу детский крик: «Спасите!!!». Женщины на улице схватились за сердца, а мужики сунулись было к дому, но яростный огонь отогнал их. Марьяна ойкнула и бессознательно повисла у Рашида на руках. Тот легонько хлопнул ее по щеке, и Марьяна открыла глаза. Взгляд ее стал осмысленным.

По крику Ионыч определил, что Петруша находится в своей комнатке. Он быстро кинулся к лестнице и уже схватился за поручень, но тут его взгляд упал на стену, где висел портрет Сталина. Удивительно, но, несмотря на сильный огонь, он уцелел, лишь только-только начала темнеть и плавиться позолота на раме. Ионыч остолбенел. Нетронутый огнем Сталин смотрел на него с укором, а его усы в клубах дыма, казалось, сердито топорщились. И вдруг, поддавшись какому-то непонятному, совершенно необъяснимому порыву, он бросился к портрету и, сорвав его со стены, побежал к выходу. В это время опять закричал Петруша.

— Сейчас, милый, подожди минутку, я только Отца нашего спасу, вынесу — и быстренько за тобой вернусь, — бормотал он как будто в бреду, пробиваясь сквозь огонь к выходу. — Я скоро, скоро…

Выбежав на улицу, он жадно вдохнул свежего воздуха и стал озираться, ища, кому бы передать портрет, чтобы кинуться назад, в пекло. В этот момент дом, словно прощаясь, протяжно ухнул, крыша обрушилась, взметнув в небо столб искр.

Над толпой пронесся полный отчаянья и боли вопль, заставивший всех вздрогнуть. Старушки быстро стали креститься. Вопль исторгала из самых недр своих Марьяна, переводя безумные глаза с мужа на портрет и обратно — с портрета на мужа. А тот стоял спиной к пожару в каком-то бессознательном состоянии и словно заведенный повторял: «Вот спас товарища Сталина… Вождя нашего вынес… Сгореть не дал».

В этот момент на улицу влетела пожарная машина. Выскочившие пожарные, оттеснили всех людей и стали заливать огонь водой из брандспойта, не давая ему перекинутся на соседние дома.

Какой-то молодой пожарный подошел к неподвижно стоявшему Ионычу, который сжимал в руках чуть тронутый огнем портрет Генералиссимуса и одобрительно похлопал его по плечу: «Молодец, отец! Герой!»…

После пожара Горины поселились у Рашида. Трагическое событие как будто состарило их лет на двадцать. Ионыч дико запил, а Марьяна стала странной: тронувшись умом, она постоянно бормотала: «Володечка, Петрушечка, где же вы, деточки мои, где же вы, мои родненькие?».

Каждый день она уходила из дома и, слоняясь по улицам города, искала своих сыночков, приставая ко всем прохожим с расспросами, не видели ли они их.

— Блаженная, — говорили о ней люди, но никто не смеялся над бедняжкой и не обижал.

Пьяный Ионыч находил ее, но она снова поутру отправлялась на поиски… Ведя ее в очередной раз домой, Ионыч давился пьяными слезами и все твердил невидимому собеседнику: «Спас товарища Сталина… Вождя нашего вынес… Сгореть не дал… Герой!».

Умерли Ионыч и Марьяна в один день. Он перепил какой-то гадости, а она просто сгорела от горя и, наверно, голода – не могла ни есть, ни пить.

Когда Рашид утром нашел бездыханные тела супругов, то поразился выражениям их лиц – они были какие-то безмятежно-спокойные и даже удовлетворенные.

— Наверное, встретились со своими мальчиками, — проговорил он, и, хотя был мусульманином, перекрестился…

© Рябов О.И., 2010. Все права защищены
    Произведение публикуется с разрешения автора