Жайсан-эне и Андрей-спаситель

Страшные, военные, голодные дни в воспоминаниях ребенка… «Восьмидесятилетнюю Аяткан, что жила на краю села, загрызли голодные собаки. Видимо, старуха вышла из дому оправиться. Пока возилась, случился голодный обморок. Утром обнаружили обглоданные кости и клочья одежды. В тот день с фронта пришло долгожданное письмо от ее сына. Он сообщал, что был в госпитале, а теперь едет домой на поправку. Почтальон-то и обнаружил останки старухи»

Из книги: Байджиев Мар. Ташим Байджиев. – Б.: 2004. – 304 с. (Жизнь замечательных людей Кыргызстана).
ББК 74.03(2)
Б 19 
ISBN 9967-22-302-2
Б 4302000000-04

Главный редактор ИВАНОВ Александр
    Шеф-редактор РЯБОВ Олег
    Редакционная коллегия:
    АКМАТОВ Казат
    БАЗАРОВ Геннадий
    КОЙЧУЕВ Турар
    ПЛОСКИХ Владимир
    РУДОВ Михаил

– Если увидишь черную змею, убей ее! – сказала Жайсан-эне.

Я решил, что она просто изрекла очередную мудрость, и продолжал топать за ней, держась за облезлый хвост тощего мерина, который с трудом нес на себе высохшую старуху с полосатым курджуном, набитым яблоками и курагой. В начале войны всех коней взяли на фронт. В аиле остались лишь старые клячи да молодняк допризывного возраста.

– Как только убьешь, положи ее вот сюда! – Жайсан-эне достала литровую бутыль, заткнутую промасленной пробкой из скатанной газеты.

– А что там внутри? – спросил я.

– Барсучий жир, – ответила старуха. – Все пацаны живодеры. Или городские не такие? – обернулась она ко мне и, лукаво поджав губы, ждала ответа.

Я хотел было возразить, но тут же вспомнил, как мы топили в канаве бродячих кошек, били из рогаток воробьев и, зажав тушку между пальцами, одним махом отделяли голову от туловища. А потом в углу двора жарили шашлыки, пекли ворованную с соседского огорода картошку.

– Hy, чего молчишь? – спросила она.

– Мы тоже живодеры! – ответил я.

Старуха скупо улыбнулась и покивала головой: видимо, осталась довольна. Разумеется, не тем, что городские пацаны такие же живодеры, как и сельские, а тем, видимо, что я сказал правду.

Жайсан-эне – самая уважаемая женщина аила, самая мудрая и самая добрая. Аильчане идут к ней за всяким советом, зовут благословить новобрачных и новорожденных.

Муж ее, Кашимбек, не был ни бием, ни баем, говорят, даже грамотой не владел, но, будучи от природы человеком речистым и предприимчивым, фактически управлял всем родом иссык-кульских тенизбаев. О нем знали не только в округе, но и в Караколе, в Пишпеке, в Казахстане и Китае. Говорят, что именно он первым привез откуда-то семена опиумного мака, вырастил первый урожай, научил сородичей собирать чудодейственное зелье, а потом в сопровождении джигитов через перевал отправлялся в Китай и сбывал товар. Возвращался он с табуном лошадей, с курджунами, набитыми шелком, бязью, фарфоровой посудой, чаем и пряностями. До революции в наших краях опиум считался не дурманом, а лекарством, торговля им свободно велась на ярмарках. Да и на моем веку помню, что до конца пятидесятых годов собираемый сырец шел государству для изготовления лекарств.

Так вот, в годы коллективизации Кашимбек сдал “излишки” своего скота в коммуну и повел очень скромный образ жизни. Все, что он успел накопить, теперь тратил на обучение своих сыновей – Коке и Хайритдина. Ребята выросли, получили высшее образование, вступили в ряды ВКП(б), были в первой плеяде кыргызской советской интеллигенции. Хайритдин с головой ушел в просвещение: открывал первые национальные школы, составлял киргизские учебники, активно участвовал в работе по переходу с арабского алфавита на латинский, тесно общался с “красными профессорами” – Торекулом Айтматовым и Эркином Эсенамановым, встречался и беседовал с самим Николаем Ивановичем Бухариным, когда тот приезжал в Киргизию, что, разумеется, не могло не отразиться впоследствии самым роковым образом на его судьбе. Хайритдин кочевал по ГУЛАГам вплоть до XX съезда КПСС. Брат Коке бесследно исчез в зловещем 31-м году.

Жайсан-эне ждала сыновей до самых последних дней своих, поминала в молитвах. Садясь за дастархан, она брала кусочек хлеба и съедала его, непременно сказав: “Дай Бог, чтобы следующую лепешку мы ели вместе с Коке и Хайритдином”.

Так она осталась совсем одинокой. Ее Кашимбек к концу 20-х годов вышел в “середняки”, но вскоре был все равно раскулачен, арестован и приговорен к смертной казни. Он скончался в следственной камере, не выдержав пыток. О смерти старика сообщил стражник, когда старая Жайсан-эне принесла передачу. Сородичи Кашимбека собрались у ворот пржевальской тюрьмы, умоляли отдать тело покойного, чтобы захоронить его на кладбище предков. “Не положено!” – был ответ. На сороковой день после кончины старца аильчане собрались на холме Тепке, откуда были видны темный силуэт большого города и красные стены тюрьмы, опустились на колени и прочли молитву за упокой души...

– Ай! Ай! Вон она, гадина! – закричала Жайсан-эне, резко остановила коня и прикрыла лицо концом белого платка.

Подняв над головой палку, я выбежал вперед. Тропинка была пуста.

– Выше! Выше смотри! Туда, где красный камень, – сказала старуха, не открывая лица.

Небольшая черная змейка лежала на красном песчанике, грелась на утреннем солнце. Почуяв мои шаги, гадюка устремилась к скале, но тут же откатилась назад, поняв, что вперед хода нет. Теперь она решила принять бой: развернулась и бросилась на меня. Я едва успел отскочить в сторону и огрел ее по спине. Гадюка с перебитым позвоночником завертелась на месте.

– Убил? – спросила Жайсан-эне, не глядя в мою сторону.

– Сейчас! – ответил я, добивая змею.

– Если голова цела – отойдет за шесть дней, – сообщила старуха,

– Знаю, – сказал я.

– Ну, молодец! А я думала, городские этого не знают.

В городе этих премудростей я, конечно, не знал, но за год жизни с пацанами из аила прошел почти весь курс сельского университета.

– Если убил, возьми ее за хвост и опусти головой в бутылку, – приказала Жайсан-эне.

Я выполнил приказание. Змея продолжала извиваться, разбрызгивая барсучий жир. Старуха взяла бутыль, заткнула газетной пробкой и спрятала в курджун.

– Это лекарство святого Улукман-аке*, – пояснила Жайсан-эне. (*Улукман-аке – так кыргызы называют Авиценну) – Когда змея растворится в масле, буду растирать суставы.

– А почему ты отвернулась, когда увидела змею? – спросил я.

– Не могу видеть, как убивают живое существо.

– Даже гадюку? – удивился я. По мальчишескому поверью, змеи и воробьи были врагами человечества и посему подлежали уничтожению.

– Bce, кого создал Бог, должны жить, – сказала старуха.

– Почему же мы убили ее?

– Чтобы излечиться! – ответила Жайсан-эне.

Было лето тысяча девятьсот сорок второго года. Нам казалось, что война идет где-то очень далеко. Радио здесь не было, газеты приходили с большим опозданием. Но хлеба и мяса было вдоволь. А мы с Жайсан-эне через Сухой хребет шли к дальнему родственнику по случаю женитьбы его сына.

Бабка благословила новобрачных, получила несколько метров голубого плюша и шелковый платок. Возвращались мы сытые и довольные, даже не подозревая, что уже через месяц придет в аил беда. Закружит “черная птица” и начнет уносить аильчан, убитых горем, холодом, голодом и брюшным тифом...

Отец ушел на фронт в сорок втором. Окончив офицерские курсы в Чарджоу, он теперь воевал где-то на Украине.

Отец был членом Союза писателей СССР. Много лет спустя, уже после войны, стало известно, что в республиканской секции лежало письмо за подписью А.А. Фадеева о том, что писателей следует призывать на фронт исключительно добровольцами, использовать при штабах и на корреспондентской работе.

Первый кыргызский драматург и поэт Жусуп Турусбеков, первый прозаик Мукай Элебаев, первый детский писатель Кусеин Эсенкожоев, первый публицист Жекшен Ашубаев, поэт и педагог Жума Жамгырчиев... В числе первых они оказались на передовой, а вскоре пришли на них похоронки. Из шести писателей-иссыккульцев, ушедших на фронт, вернулся, получив ранение, лишь мой отец.

После того как он ушел на фронт, мама с тремя детьми переехала в аил, где и приняла нас одинокая Жайсан-эне в свою двухкомнатную мазанку. Мать, успевшая к тому времени окончить первый курс педтехникума, преподавала в сельской семилетке историю, географию, русский и кыргызский языки.

В декабре 1942 года на берегах Иссык-Куля начался тиф. К началу следующего года смертоносная болезнь доползла до восточных берегов и стала подниматься вверх по течению рек Тюп и Джергалан. Первыми заболели наши учителя. Они ездили за зарплатой в райцентр и, видимо, оттуда привезли тиф в аил.

Два дня мать жаловалась на головные боли. На третий день заболела и Жайсан-эне. А через неделю у обоих начался сильный жар. Бабка начала бредить. Я подавал им теплую воду с добавлением столовой ложки молока – это было единственное лечение и питание. В один из дней к нашему дому подкатила крытая полуторка. В железную будку внесли всю нашу постель и одежду, прожарили и обрызгали каким-то вонючим раствором. Жайсан-эне и маму на санках увезли в райбольницу. Присматривать за нами было поручено родичам. А я оказался довольно хватким пацаном: смотрел за малышами, научился месить тесто, печь в казане лепешки, резать лапшу, жарить пшеницу и ячмень, молоть на ручных жерновах, варить и заквашивать джарму... Видел бы отец, как его сыночек, который недавно еще бойко читал стихи Маршака и Агнии Барто, устраивал ревучие бунты и отказывался идти в детский сад лишь по той причине, что в кармашек его белоснежной рубашки положили вдруг печенье без зубчиков – стало быть, не московского производства, теперь, шмыгая облупленным н
осом, в застиранной матроске сидит в глиняной завалюшке, прокопченный кизячным дымом, пропитанный запахом войлока и кислого молока, и, зажав в задубевшем кулачке рукоятку, вертит каменные жернова жаргылчака.

Мать с бабкой вернулись домой через месяц. Трое других, с кем их увозили в больницу, умерли.

Я долго не мог узнать ни мать, ни Жайсан-эне. Они были бледные, сильно похудевшие, остриженные наголо и похожие на двух пацанов. Маленькая сестренка в страхе прижалась ко мне и заплакала. И лишь с наступлением сумерек удалось привлечь ее к себе родным голосом…

А потом пришел голод. Лежим третий день и ждем смерти. Сознание то пропадает, то вновь включается. Костлявая подошла к нашему домику, запорошенному сыпучим снегом, и стучится в заледенелое окно. Скребется у входа – просится войти, наглеет: вот-вот своим костяным плечом выдавит дверь, ворвется, подхватит кого-нибудь из нас и унесет в небо, а потом вернется за остальными... Двухлетняя сестренка сопит еле слышно; тихо, как замерзший щенок, скулит пятилетний брат; двадцатишестилетняя мать неподвижно лежит на спине, глаза закрыты, по щекам ее, как у заблудившегося верблюжонка, текут крупные слезы – сегодня утром она показалась мне удивительно красивой. Смуглое лицо стало белоснежным, еще ярче вычерчивая тонкий, совсем не монголоидный профиль; контрастнее стали тонкие брови; угольно-черные, еще не отросшие как следует волосы ниспадают на мраморный лоб; глаза стали шире и светятся каким-то особым, нездешним блеском. Она медленно провела рукою по моему лицу, и мне показалось, что кто-то подменил ее теплую родную ладонь. Жайсан-эне надавила на мамино запястье указательным пальцем. На одутловатой руке осталась ямка.

– Голод, – сказала старуха. Зачерпнула оловянным ковшиком теплой воды, заставила выпить. Короткие волосы у Жайсан-эне торчат, как у пацана. Резкие морщины на лбу и вокруг рта делают ее похожей на злого забияку.

– Мы все умрем, – всхлипывает мать. – Мы-то, ладно, пожили. Детей жалко...

– Это ты-то пожила? Намного ли ты старше своего первенца? Не успела родиться – революция началась. Выросла сиротой, вышла замуж – начались репрессии, постреляли всех родичей, муж в бегах. Чуть вздохнули – Гитлер! Вот кончится война, вернется муж – тогда и заживешь счастливо. Только не плачь и не падай духом, – утешает Жайсан-эне.

Могла ли она знать, что война действительно кончится победой, но через три года после нее опять пройдет волна репрессий – и мать овдовеет, а мы осиротеем.

– Moe сердце чует что-то хорошее, – говорит Жайсан-эне. – Оно меня редко обманывает. Накануне ареста Кашимбека три дня подряд стучало. Ждало несчастья. Пришли из Гэпэу... А в прошлом году стучало – ждало радостную весть. Так и случилось. Помнишь, вернулся с войны рябой Асылбек, рассказывал о том, что Сталин не пустил Гитлера в Москву.

В аиле было два Асылбека, оба одного возраста, оба ушли на фронт в первые же дни войны. У одного из них на переносице были следы перенесенной оспы. Он-то и вернулся из-под Москвы с протезом вместо руки. Его возвращение аильчане восприняли как искру надежды на то, что с войны возвращаются и живыми.

20 мая 1943 года по всей долине вдруг выпал снег, ударили нежданные морозы. Первые ростки хлеба померзли. Посеяли зерно, оставленное в пищу. Семена взошли лишь в июне, к осени созреть не успели и в молочном виде остались под снегом новой зимы. Оставшиеся без хлеба аильчане забили последний скот, скудные запасы пришлось отдать на военные налоги. Тех, кто отказывался платить, уводила милиция: здоровых – в трудармию, больных – в тюрьму.

Не лучшая участь была и у финагента, не сумевшего собрать, вернее, вырвать военный налог в виде денег или продуктов. И люди отдавали последнее, обрекая себя на голод и смерть.

Восьмидесятилетнюю Аяткан, что жила на краю села, загрызли голодные собаки. Видимо, старуха вышла из дому оправиться. Пока возилась, случился голодный обморок. Утром обнаружили обглоданные кости и клочья одежды. В тот день с фронта пришло долгожданное письмо от ее сына. Он сообщал, что был в госпитале, а теперь едет домой на поправку. Почтальон-то и обнаружил останки старухи.

Отблески красного солнца искрились на застывших кристаллах заиндевевших окон. Угасал короткий зимний день, а вместе с ним угасали и мы: старуха, молодая женщина и трое ее детей.

Сейчас не помню, о чем именно думал я в тот умирающий день. Может, вспоминал, как было хорошо, проснувшись утром, обнаружить под подушкой огромное красное яблоко или же пистолет, стреляющий бумажными пистонами. Отец любил делать такие сюрпризы. Вечером, ложась спать, я уже ждал утра, которое принесет что-то хорошее и радостное... А здесь, в глухом аиле с погасшими очагами и пустыми казанами, утра ждали с большим страхом. Услышав лай собаки, настораживались. Не горькая ли весть с фронта? Не финагент ли за военным налогом? Не вестник ли с сообщением о чьей-то смерти? А может, кто из сородичей, заметивший дым из трубы нашего дома? У такого гостя глаз наметанный, он точно рассчитает момент, когда мы усядемся за дастархан. А уж коли зашел – надо усадить его и поделиться последними крохами – таков неписаный закон, унаследованный от кочевых предков.

Где-то против ветра протявкала собака. Мать отвернулась к стенке. Брат с головой укрылся моим черным пальто с тремя серебряными лычками на рукаве. Сестренка затихла. Черная прядь редких волос на щеке чуть шевелится – в такт дыханию. Значит, еще жива. Старуха лежит на спине, скрестив на груди свои смуглые сухие руки с синими венами – точь-в-точь, как мумия египетского фараона. Губы ее едва шевелятся. Я подполз ближе, решил подслушать, о чем говорит человек перед смертью. После нескольких слов молитвы на арабском языке Жайсан-эне быстро заговорила по-кыргызски. Словно боялась, что до своей кончины не успеет высказаться.

– Всевышний создатель, выслушай мою последнюю просьбу. Если дни мои сочтены и кончилась вода, которую ты предназначил мне, благодарю за то, что создал меня и держал на земле столько лет. Много счастья хлебнула я из золотой чаши, но столько же горя хлебнула из черной чаши. Не суждено мне было иметь детей, груди моей не коснулись губы и язык младенца, а на старости лет ты отнял у меня мужа, не разрешил бросить на его могилу горсть земли, угнал на чужбину сыновей, которых воспитала, любила, как родных. Никто, кроме тебя, не знает, живы они или гниют в земле с пулей Гэпэу? На старости лет ты оставил меня одинокой, хотя, клянусь тебе, душа моя чиста и совесть свою я не запятнала ничем. Ты послал мне в утешение юную женщину и ее малолетних детей, а теперь хочешь отнять их... Молю тебя, оставь их живыми. Если тебе нужна в жертву живая душа, забери меня. Если умру я – никто не осиротеет, а дух мой, скитаясь, найдет своих родных и любимых. Сохрани эту беднягу с малышами! Она ведь ничего хорошего еще не видела, еще не ела досыта, не насладилась любовью и счастьем. Прости меня, всевышний! Молю тебя и заклинаю...

Жайсан-эне вновь перешла на молитву, и я так же, как она сама, уже не мог понять ее речь. Я тихо отполз в сторону, потрясенный услышанным. Я никогда не думал, что Коке и Хайритдин, которых она упоминала каждый день и ждала, не теряя надежды, рождены не ею. Вспомнил, что в народе ее нередко называли байбиче Кашимбека. Байбиче – это старшая жена, стало быть, у него была и младшая жена, которая, по всей вероятности, и родила этих ребят. В европейском понимании две жены – это несовместимое соперничество, ревность и семейные склоки, патриархальный гнет и деспотизм. На самом деле это не так. Вторую жену, как правило, приводили в дом исключительно с согласия первой, причем в особых случаях. Причиною могла служить бездетность первой, болезнь, возрастной или ранний климакс, заключение военного или родового союза и прочее. Проявление ревности или неприязни между женами считалось признаком плебейства и дурного тона. Хозяйкой дома считалась старшая жена; дети, рожденные от второй, называли ее матерью, а она в свою очередь брала на себя все заботы. Поскольку двоеженство могли себе позволить в основном имущие, то жили они в двух, а то и в трех юртах...

Старуха лежала в той же позе и продолжала шевелить губами. Может быть, продолжала молиться, а может, уже бредила. Я воочию представил ее былую жизнь. Две белые юрты. Табуны. Младшая жена доит гладких кобылиц. Горная река. А куда она, интересно, делась? Может, умерла, а может, ушла с другим?

– Уйди, уйди, смерть, из моего дома. Не трогай малышей. Не торопись, – во всеуслышание умоляла Жайсан-эне.

Я съежился. Между лопатками пробежала струйка холода. Что-то шевельнулось на самой макушке, словно кто-то схватил за чуб и потянул вверх, к небу. Меня обуял дикий страх. Показалось, что костлявый скелет ходит по комнате, принюхивается к матери, сестре, братишке, ко мне, выбирает, кого унести первым. Надо бежать.

Я встал на четвереньки, пополз к двери. Держась за косяк, поднялся на ноги. Весь дом пошатнулся, пошел вокруг меня. Выждал, когда остановится кружение, и вышел во двор. Резкий запах студеного снега, ослепительно-мощный сноп света чуть не сбили меня с ног. И вновь все закружилось: серые умирающие мазанки с бездымными трубами, красное холодное солнце, бездонное синее небо, голые вершины деревьев, словно я был центром Вселенной, центральным столбом карусели. Люди, лица. Счастливые, улыбающиеся. Девчонки с голубыми бантиками. Пацаны в коротких штанах и испанках. Пионеры в красных галстуках с железными зажимами на горле. “Пять колец, три костра – пионер готов всегда!” Звонкий смех, визг, писк. Шум фонтана. Где-то гудит граммофон. Вальс “На сопках Маньчжурии”. Отец, улыбаясь, ждет моей реакции – в руке у него самое большое, рублевое мороженое. Оно круглое. Сверху, снизу – вафельные колесики. Когда они пропитаются сладким пломбиром, станут очень мягкими и ужасно вкусными. Я счастлив, хватаю мороженое, облизываю его по окружности. Мать стоит рядом в белой беретке с брошью, держит отца под руку. Господи! Какие они у меня красивые, самые-самые красивые в этом парке. Самые красивые во всем мире! Мороженое стекает по моим липким пальцам, ладоням. Очень сладко и очень холодно. Кто-то облил меня жидким мороженым с головы до ног. Леденеют волосы, череп, мозги... Холодное мороженое струится между лопатками, по животу, между ног, льется из штанин на землю и потому она такая белая.

Не могу открыть глаза, ресницы слиплись от сладкого молока. С трудом протep глаза. На белом снегу мои черные руки, неимоверно толстые пальцы. Подняться не могу. Начал осознавать действительность. Сейчас я умру, труп мой застынет на снегу, и голодные собаки съедят меня, как старую Аяткан. А может, и хорошо, что найдут здесь... Если найдут, обязательно зайдут в дом и, может быть, успеют спасти кого-нибудь. Рукава короткого бушлата, из которого я вырос еще в позапрошлом году, задрались вверх, обнажив красные от холода и худые от голода предплечья с острыми локтями. А может быть, я тот самый жеребенок, которого минувшей весной родила каурая кобылица; из огромных черных глаз ее, как у плачущей женщины, струились слезы... Я лежал мокрый и склизкий на теплой зеленой траве, а мать, ревниво поглядывая на собравшихся мальчишек, прижав короткие острые уши, грозно раздувала ноздри, недовольно ворчала глубоким грудным ржанием, теплым шершавым языком облизывала мою голову, от которой шел пар. А потом я поднялся на тонких руках и ногах, шатаясь, подошел к ней и мягкими замшевыми губами припал к черному и гладкому, как футбольная камера, вымени...

Надо встать. Встать любой ценой! Иначе – конец. Руки мои коснулись шершавого ствола карагача. Это живая изгородь. Надо дотянуться до перекладины. Еще. Еще немного. Пальцы мои коснулись гладкой круглой перекладины. Ну! Еще чуть-чуть, и я смогу перевалить свой корпус и остаться на виду. Нет. Не могу. Неужели все?! По щекам моим катились горячие слезы и тут же леденели. Не хочу умирать! Обидно! Лежу лицом вниз. Во рту и ноздрях сухой снег. Щеки одубели и ничего не чувствуют. Несколько секунд щипало уши, и вдруг я перестал ощущать их существование... Потянуло ко сну... О-о, наконец-то кончаются мои мучения, и я ухожу в далекую даль, откуда нет возврата. Уезжаю на санях, слышу, как скрипят по сухому снегу полозья, ритмичный топот тяжелых копыт, фырканье лошади. Откуда лошадь? Мы же проводили их на фронт! Толпа мальчишек, поднимая босыми черными ногами клубы пыли, бежала за ними до самого шоссе. А бедные кони и не подозревали, куда их гонят. На пристани весь табун погрузили на пароход “Сергей Киров” – единственное 
судно, курсировавшее по Иссык-Кулю. Аильчане поднялись на холм, откуда было видно озеро, и стояли до тех пор, пока черный дым парохода не скрылся за горизонтом...

Вдруг чьи-то могучие руки подняли меня за плечи и перевернули на спину. Сквозь белую пелену я увидел пару огромнейших копыт, лохмы рыжей шерсти и заорал от ужаса. Но голоса своего я не услышал.

– Помер, что ли? – спросил женский голос по-русски.

– Та не-е... Вроде дышит трошки... дите... – ответил мужской голос.

– Ты его снегом. Снегом посильней, – посоветовал женский голос. Я почувствовал, как большие шершавые руки начали растирать снегом мое лицо, шею, уши, руки, грудь. В лицо мне пахнуло терпкой махоркой и мокрой шерстью.

– Откель он взялся?.. Ах, вона следы! Може, в хату его? – спросила женщина.

– Ни-ни! В тепле сразу помрет, – ответил мужик, продолжая растирать меня снегом. Я почувствовал, как в мои члены возвращается жизнь, и схватил моего спасителя за лохматый ворот огромного тулупа.

– Вот теперь и в хату можно! – сказал мужик, поднял меня, как пушинку, и понес в дом.

– Н-ноо! – крикнула женщина и тронула сани вслед за нами.

Когда мужик внес меня в дом, мать подняла голову и тихо вскрикнула. Приподнялась и Жайсан-эне. Видимо, они и не заметили, как и когда я вышел из дома.

– Это ваш мальчик? – спросил мужик по-кыргызски с сильным акцентом. – Едем по аилу, вокруг ни души. Глядим, стоит парень, думаем, спросим у него, подъехали, а он уже в снегу лежит. Еще чуток – замерз бы насмерть! – пояснил он.

– Спасибо вам! – сказала мать по-русски.

– Крыша у нас провалилась, кругляк не продадите? – спросил мужик по-кыргызски.

– Кругляк-то есть, но деньги нам не нужны, – ответила старуха. – Пища кончилась во всем аиле, до базара не дойти. Умираем с голоду.

– Нy, шо, мать, отсыпем ячменя? – обратился мужик к жене, молча стоявшей за его спиной.

– Шо? Шо? – не поняла женщина.

– Деньги, говорит, не нужны. Хлеба, говорит, давай, – пояснил мужик.

– А сами шо будем есть? Да крестному надо полпуда отдать. Дай им денег, хай купят сами, – взвинтилась жена.

– Та где ж они купят, помрут вместе с детишками! – возразил мужик.

– А ты шо, Христос-спаситель? Своих вон спасать надо! – огрызнулась жена и вышла из дому.

Мужик молча взял пустое ведро, стоявшее у порога, посмотрел на свет, нет ли на дне дырки, и вышел во двор.

Мы с матерью ждали, затаив дыханье: ведь мы хорошо понимали, о чем шла речь. Со двора доносились возбужденные голоса.

– О чем они ругаются? – спросила Жайсан-эне.

– Жена не хочет давать ячмень, – пояснила мать.

Дверь широко растворилась, в комнату ворвались клубы морозного воздуха, а за ними появился мужик. Он поставил ведро в центр комнаты. Мы с матерью поднялись на четвереньки и поползли к побитому, видавшему виды ведру, словно это был родник с живительной влагой. Ведро было полно. Жайсан-эне зачерпнула полную горсть золотистого зерна, понюхала, словно хотела удостовериться в том, что оно настоящее, высыпала назад, подошла к мужику, схватила его за руку.

– О-o, мой Андрей! – воскликнула она. – Спасибо тебе, мой родной! Буду молиться двум пророкам – Исе и Мухаммеду! Они услышали мой голос и прислали тебя. Откуда они прислали тебя, Андрей?

– Мы из Михайловки, но я не Андрей, – засмеялся мужик. – Я Спиридон.

– Вce равно Андрей! – махнула рукой Жайсан-эне (в нашем аиле всех русских мужиков называли Андреями). – Там, во дворе, палки тальника. Есть готовый, есть растет. Бери, сколько сможешь.

Вскоре послышался мерный стук топора, скрип и шорох падающих стволов тальника.

Жайсан-эне насыпала на круглый деревянный стол две горсти ячменя, очистила от мелких камней и длинных зерен черного овса. Мать промыла зерно в холодной воде. Так она в городе промывала рис для плова. Я почувствовал острый запах жаренного мяса с луком, перцем и морковью – и память моя уплыла в тусклое небытие. Видимо, повторился голодный обморок.

Когда я открыл глаза, была ночь. “Андрей”, видимо, нагрузил сани кругляком и укатил в свою Михайловку. На днище перевернутой пиалушки горел ватный фитиль масляного светильника – чырак. В доме было тепло, уютно. Мать с ложечки кормила братишку ячменной кашей. Жайсан-эне подсела ко мне.

– Вот, мой родной. Сперва две ложечки отвара, а потом одну ложку ячменя. Больше нельзя. Съешь много – сразу умрешь. Вот мы и спасены, мой родной. Я же говорила, что сердце мое чует доброе... Вот и послал нам Бог оруса Андрея... Дай Бог ему благополучия и сытости... Летом обязательно съездим к нему в Михайловку, детей его поцелуем, – приговаривала старуха, пока я хлебал жидкий отвар и, давясь, заглатывал свою порцию каши.

В наших краях, вдоль всего Иссык-Куля, расположились русские поселения: Курское, Орловка, Хутор, Покровка... Основная часть их появилась в начале века. Видимо, в тот период, когда премьер Николая II Петр Столыпин решил спасти Россию от голода, переселив безземельных крестьян на окраины империи. Жайсан-эне рассказывала, как они появились в том месте, где впадает река Джергалан в Иссык-Куль. Как-то примчались два джигита и сообщили, что от Тюпа к нашему аилу движутся телеги, запряженные волами и огромными гривастыми конями, а в телегах бородатые орусы. Аильчане тут же подняли своих джигитов, оседлали лучших скакунов, вооружились кольями, дубинками, ружьями. “Исполнившись ратного духу”, двинулись навстречу непрошеным гостям. Завидев обозы пришельцев, джигиты с дикими криками, визгом и свистом ринулись вперед и... остолбенели. Перед ними, понуря головы, стояли обросшие босоногие мужики и бабы в рваных одеждах, изможденные голопузые дети, волы с окровавленными шеями; гривастые лошади с кривыми, разбитыми ногами и впалыми боками едва держались на ногах.

– Кто такие? – обратился Кашимбек.

Вперед вышел проводник и заговорил по-татарски:

– Этих людей пригнал голод, – сказал он. – Белый царь не хочет их кормить. Будьте милосердны, не обижайте их – и Аллах вознаградит вас!

Джигиты, готовые в любую минуту броситься в бой, ждали условного сигнала.

Пока шли переговоры, старики и женщины крестились, мужики сжимали в руках топоры и приклады ружей. Воинственные, нетерпеливые джигиты на резвых конях не сулили ничего доброго.

– Что будет, если мы не примем их? – спросил Кашимбек.

– Война, – ответил татарин. – У них есть бумага от царя.

– Что они будут здесь делать?

– Будут сеять хлеб и разводить птицу, – ответил татарин.

– А свиней? – спросил Кашимбек.

Проводник о чем-то переговорил с русскими стариками и ответил:

– Свиней у них нет. Они съели их в дороге.

– Что с ними делать? – обратился Кашимбек к своим аксакалам.

– Пусть строят себе дома. Пусть держат воду в чистоте и берегут наши пастбища, – был ответ.

Кашимбек развернул коня. Джигиты покорно двинулись за ним, явно огорченные тем, что не удалось показать свою удаль и захватить трофеи…

Жайсан-эне разрешила нам съесть еще по одной ложке ячменной каши.

Из трубы нашего дома струился синий дымок, уходил в звездное небо – признак того, что в доме продолжается Жизнь...

Скачать книгу «Ташим Баджиев», документ MS Word, 1712 Kb

© Байджиев М.Т., 2004. Все права защищены
    © Издательство "ЖЗЛК", 2004. Все права защищены