Папочка

(рассказ)

На мой рабочий телефон позвонил младший брат из деревни. Но молчал, хотя прекрасно знал, что я уже подняла трубку. Это немного разозлило меня, и я коротко и сухо произнесла:

– Да! Привет! Ну, слушаю!

Он помолчал еще и безо всякого вступления выпалил:

– Папа умер.

– Умер?! Как... умер? – не сразу сообразила я.

– Скончался... ночью. Сейчас повезем в район. А вы съезжайтесь до нашего возвращения.

Задаю первый вопрос, пришедший на ум:

– Наверное, был выпившим?..

– Ну-у... выпивал. Если бы хотел похмелиться, рядом была початая бутылка. Организм-то – не машина, износился давно. Да и возраст не молодой – восемь десятков за плечами. Ладно, у меня все, приезжайте.

В этот момент я перестала слышать голоса коллег. Не замечая моего состояния, они спорили о чем-то своем, затем все повернулись ко мне, словно хотели услышать мое мнение. Я встала, выдавила из груди несколько слов в ответ на их вопросительные взгляды: “Не стало моего отца”, – и покинула кабинет. Нет, не для того, чтобы выплакаться, биться в истерике, а от внезапной необъяснимой боли...

Во время похорон отца никто из нас не заливался слезами. Все уже в том возрасте, когда знаем, что жизнь не вечна, и понимаем, что отец пожил свое. У нас вообще не принято громко плакать, провожая покойника в последний путь, тем не менее, когда умерла мама, невозможно было сдержать слезы. Хоть и говорится, что они оба – родные люди, подарившие нам жизнь, почему-то мы воспринимаем их немного по-разному. Интересно, отчего так происходит? Вроде бы ответ напрашивается сам собой – папа не может заменить маму. Мама – это мама. Она – одна. Правда, и отец – один... Но он немного дальше от детей, в нем нет материнского тепла, маминой ласки. Наверное, в этом причина...

Провожали отца согласно деревенским, мусульманским обычаям. Пригласили всех, кого положено, исполнили все ритуалы, собрали поминальный стол, за которым были прочитаны главы из Корана, раздали милостыню. Ни последнего желания, ни завещания он не оставил. Кто знает, может быть, он даже ушел под хмельком? Домашние думали, что отец спит, а он уже остыл... Если задуматься поглубже, возможно, ему и не место на кладбище. Но... нельзя о родном отце так говорить. Даже думать грешно!

Отвели заодно и третий, и седьмой дни, проводили приглашенных. Вечером же, когда остались только свои, старший брат встал во главу стола, чтобы обратиться к нам. Мы привыкли, что в начале таких общих сборов он всегда приветствует, а в конце произносит заключительные слова. Как бы брал на себя роль отца. Раз папа сам был не в состоянии...

– Вот так, братья и сестрички... И папа ушел к маме... Ничего не поделаешь, как говорится, все там будем. Кому посчастливилось появиться на свет белый, тому не избежать и ухода, – все слушали его, потупив взгляд. – Что можно сказать об отце?.. Об ушедших нельзя говорить плохо, но все мы – его дети, даже если я ничего не скажу, каждый из вас про себя оценивает его... Правда в том, что он не был примерным отцом. Но мы не вправе обижаться на него, он – наш отец, человек, давший нам жизнь. Надеюсь, что и он не в обиде на нас – младший брат с женой до конца заботились и о маме, и о папе. Они всегда были ухожены, накормлены, окружены теплом и заботой. Мы тоже навещали их, помогали по мере сил. Каким бы он ни был отцом, мы должны быть благодарны ему... Дай Бог нам самим быть отцами получше, чем он... 

На следующий день все разъехались, а я осталась в родительском доме с семьей младшего брата – у меня была почти неделя свободного времени. Потихоньку освобождала комнату, где жили отец с матерью. Тут почти ничего не осталось от мамы. Ее платья и платки мы давно раздали близким. Перебрала одежду отца и сложила в отдельную стопку то, что могло бы подойти братьям. Остальное собрала в узелок и поручила племянникам раздать их деревенским старикам. Отдельно завернула пропахшие старческим запахом подушки и одеяла, отнесла их на чердак, где уже была подвешена мамина постель. Будут теперь висеть рядом, как печальное напоминание о бренности жизни...

Что-то жгло меня изнутри. Казалось бы, и не переживаю сильно, но не могу дышать полной грудью, словно что-то тяжелое сдавливало ее. Как будто душат слезы, но пока заплакать не получается... В этом состоянии подавленности продолжаю не спеша заниматься делами.

Вытаскиваю старые чемоданы из-под папиной кровати. После смерти матери он собрал в них все семейные альбомы, старые письма, документы и стал хранить под своим ложем. Раньше, когда мама перебирала старые фотографии и документы, он выражал недовольство: “И что ты находишь интересного в этом старье?!          Что толку рассматривать лица давно ушедших людей!” Теперь вот и сам оказался в этом списке. Как-то я спросила его:

– Зачем тебе этот мусор, папа? Ты ведь даже в руки их не берешь.

А он ответил:

– Пусть лежат. Это мамино.

Сам же никогда не ценил маму... Вот и произнесла эти обидные слова. Видно, давно готовилась высказать их вслух. Не в упрек, а просто как истину. Он и вправду не ценил маму, хотя сам, как ребенок, ни дня не мог прожить без нее. Стоило ей исчезнуть из поля его зрения, как начинал обеспокоенно пытать нас: “Где мать?”...

Разбросала все фотографии из альбомов по полу. Хочу выбрать из них самые дорогие для себя. Остальные будут храниться здесь – в отчем доме. Пусть останутся на память внукам – ведь не все они успели узнать, запомнить бабушку и дедушку, даст Аллах, народятся еще.

Армейские фотографии отца помяты или порваны. В молодости, когда увлекался спиртным, у него была привычка комкать, рвать эти карточки. До сегодняшнего дня “дожили” лишь выжившие в этих “баталиях”. Видимо, мама пыталась их склеить и сохранить. Рассматривая более или менее целые снимки, отмечаю про себя, каким красавцем был наш отец в молодости. Похоже, никто из нас не унаследовал его гордую стать, уверенный взгляд и мужественную красоту. Неспроста ему с трехклассным образованием удалось увлечь нашу маму, считавшуюся довольно образованной для своего времени... Помню, как укоряла маму бабушка, ее мать: “Ты что, позарилась на кирзовые сапоги этого башкира?” Да-а, тогда можно было влюбиться даже в его кирзовые сапоги!

Сохранилась фотография с сабантуя, где папа участвовал в борьбе. Он стоит с полотенцем, обвязанным вокруг его мощного пояса, уставший, потный, но с взглядом, как у разъяренного быка!..  На заднем плане в кадр попало и мое лицо, выглядывающее из-за спин других зрителей. Стою обеспокоенная, с кулачком, зажатым в зубах. Переживаю то ли за отца, то ли за других батыров, которые сейчас попадут в его руки.

... Кажется, он как раз был в том самом возрасте, что на этом снимке, когда мы с ним на лошади ездили на летнее пастбище. Папа был таким огромным, что напоминал мне гору. Опершись плечом о его широкую спину, я сидела на телеге, вытянув ноги назад. Погруженный в свои мысли, он долго ехал молча, а потом указал кнутовщием на поляну перед нами:

 – Вот здесь было летнее пастбище родителей твоей бабушки. Каждый раз, проезжая эти места, она говорила: “И-ий, мы стареем, а природа остается такой же – все выглядит так же, каким было в нашем детстве”, – при этом голос отца становится мягче, кажется, даже немного подрагивает. Я оборачиваюсь к нему и гляжу на его лицо. Когда он говорит о своей матери, его взгляд становится мягче, теплее. Он вспоминает бабушку с особой нежностью, любовью. Наверное, оттого, что “до старости оставался ребенком”, как говорит мама.

Оба замолкаем. Не зная, как поддержать разговор, я гляжу на ласточек, которые со свистом снуют у крутого берега реки, тянущейся вдоль дороги, и говорю безо всякой цели:

– Интересно, кто-нибудь может достать яйцо из гнезда ласточек?

Загрустивший отец сильно тянет на себя удила непослушной лошадки с зычным призывом: “Тпр-ру-у!” и кивает на противоположный берег:

– Ты о тех ласточках?

– Да.

Прищурившись, он примеривается, и я не успеваю произнести ни слова, как он уже сует вожжи мне в руки, скидывает кирзовые сапоги вместе с портянками и, не снимая одежды, сигает с берега в реку. Растерянная от неожиданности и испугавшись, что папа навсегда исчезнет в серых волнах, я отчаянно воплю:

– Па-апа-а!

Горы эхом повторили мой крик, а лошадь, напуганная моим визгом, вдруг понесла. Я и не пыталась ее остановить. Неотрывно смотрела на поверхность воды. Уже влетая в опушку леса, заметила отца, который плыл на самой середине реки. А наша телега с треском прокладывала себе путь сквозь чащу, ломая ветки и наталкиваясь на валежники.

Набредавшись среди деревьев, успокоенная лошадь сама вывезла меня обратно на дорогу. Несмело держась за вожжи, я продолжаю оглядываться вокруг. И вдруг нам навстречу – папа! Прихрамывая на одну ногу, потихоньку бежит к лошади. Босиком, весь мокрый! Мне становится не по себе от его вида. Он добегает до телеги, рывком тянет на себя вожжи, чтобы остановить лошадь, и достает изо рта маленькое яйцо беловатого цвета. Я, ребенок 8-10 лет, понимаю, до чего глуп его поступок, в то же самое время воспринимаю это как настоящий подвиг. Сложив ладошки лодочкой, протягиваю руки за яйцом и смеюсь:

– Дурачок!

Папа выпивал. Напившись, превращался в безумца, ломал и крушил все вокруг, рвался в драку. Все устали от его скандальных выходок. Он бранил всех. Начиная с мамы до младшего брата. Отчего-то не ругался только на меня. Обычно таращился некоторое время, плотно сжав губы, и выдавливал: “Бисура!” Да, я была для него бисурой (нечисть женского пола, лесная женщина). То ли это было ругательством, то ли похвалой, или чем-то еще – во всяком случае дальше этого не шло. Братьям попадало и ремнем, и кнутом, а меня даже пальцем не трогал. Все говорили, что он ничего не соображает, когда пьян. Не-ет, он все понимал. Я, уже повзрослев немного, специально подходила к нему, когда другие разбегались подальше от него. Он кидал то, что у него было в руках, мимо меня, я нарочно вставала ему под руку, а он бросал в другую сторону.

– Не смеши людей, – говорила я. – Иди, проспись! Сколько нам еще убираться после тебя.

Рассказывала маме об этом, но она не верила, твердила свое, мол, не может быть, в такие моменты он становится дурным, ничего не понимает. А сейчас я вспомнила обо всем этом лишь потому, что в руки попал снимок, где папа был под хмельком.

... Как-то зимой я пешком добиралась до дома. Около двадцати километров. Темнело. В те времена, когда автобусы не ходили, телефонов не было, часто приходилось ходить пешком. Где-то на полпути есть хуторок, где находятся лошади на зимнем выпасе. Возможно, там даже смена отца. Все же, особо не надеясь на удачу, в поте лица продолжаю путь. И вдруг заметила, что мне навстречу скачет какой-то зверь. Что бы это значило? Знаю точно, что не волк, так как он никогда в открытую не кидается на человека. Папа говорил. Провожая меня в дорогу, всегда напоминал, что ни волка, ни медведя не стоит бояться в лесу, они не бросаются на людей просто так. А вот лось может затоптать, пытаться лягнуть ногой.

Пока я пыталась угадать, кто бы это мог быть, зверь с разбегу кинулся на меня. Я успела только взвизгнуть, и вдвоем покатились по снегу. Катая меня вниз по склону, он облизал мои щеки, распустившиеся волосы, так как вязаная шапка слетела с головы еще при падении. Шонкар! Охотничий пес отца!

Я пытаюсь ухватиться за ремень на его шее, чтобы встать на ноги. А он звонко лает, как бы подавая голос хозяину. Тянет меня за пальто и отбегает в сторону, затем лает, подбегает обратно ко мне, валит с ног и вновь начинает лобызать. Отыскав шапочку, я тоже бегу туда, куда направляется пес. Через некоторое время натыкаемся на запряженную лошадь. Папа сидит на санях, даже не оглядываясь на нас. Запыхавшись, я падаю рядом с ним:

– От-откуда узнал, что это я иду?!

– Как же не знать! Волк чует своего волчонка за много километров, –отвечает он бодро, знать, был навеселе. В такие минуты он всегда говорит в непонятной манере.

Я едва успеваю сесть на сани, как он уже, щелкнув кнутом, погоняет лошадь. Та, резко рванув с места, устремляется вперед. Пес изо всех сил старается поспевать за нами, но выбивается из сил и отстает, провожая нас обиженным лаем. На поворотах сани поскальзываются, и нам в лицо летит снег. Я, папина дочь, заражаюсь азартом погони и кричу:

– Быстрей! Еще быстрей!

– Ды-ыу!

Мы врываемся в ночную деревню, с головы до ног запорошенные белым снегом, разгоряченные, распаренные.

Был страшно ревнивым... Ревновал всех женщин вокруг себя. Мама не могла даже глаз поднять на кого-либо. Зорко следил и за своими сестрами, снохами, невестками. Не дай бог, кто-нибудь из мужчин во время застолий вдруг заговорит или улыбнется одной из его родственниц – всё! Тут же хватал за грудки, мог и ударить сразу. Ему ничего не стоило опрокинуть стол с угощениями и затеять драку. Поэтому во время свадеб и других торжеств кто-нибудь из старших моих братьев стоял за его спиной начеку.

 ...Вспоминаю такой случай. Я на склоне подросткового возраста, уже почти девушка. Начала замечать внимание парней, их неравнодушные взгляды. Как-то папа привез целый воз хмеля и свалил во дворе. Я начала его перебирать, а папа под навесом стругал новое топорище, одновременно повествуя мне, как встретил огромного ужа, когда рвал хмель. Я слушаю его, а краешком глаз примечаю парня на столбе электролинии по другую сторону улицы. И улыбаюсь – не от рассказа отца, а оттого, что этот парень внимательно смотрит в мою сторону. В деревне меняют опоры электролинии, вероятно, он – один из них. Что-то делает на столбе и время от времени бросает взгляд на наш двор. В это время случилось непредвиденное. Папа не спеша встал со своего места, вынес из сарая бензопилу “Дружба”, спокойно вышел со двора на улицу и, включив пилу, начал пилить столб, на котором работал парень. Бедный электрик, похоже, сам не понял, как спустился со столба и убежал прочь! Папа же занес пилу обратно в сарай и, как ни в чем не бывало, присел на свое место и продолжил стругать топорище. Мне осталось только притвориться, что ничего этого не заметила. У меня не было другого выхода.

...А вот на этой фотографии он после удачной охоты на медведя. Мы, маленькие дети, сидим на огромной медвежьей туше. На лицах нет и тени страха. Отец был охотником. Дома всегда держал двустволку. Сегодня мне кажется, что владение оружием такого вспыльчивого и часто находившегося под градусом человека было сродни обезьяне с гранатой. И, действительно, он не раз хватался за заряженное ружье в самых разных ситуациях.

...Я в летнем домике кручу сепаратор после вечерней дойки. Мама с папой о чем-то спорят за ужином. За гулом сепаратора мне не слышно, о чем они говорят. Тем не менее, понимаю, что речь идет о большом черном быке на нашем подворье. Через некоторое время папа внезапно вскакивает с места и быстро направляется в дом. И тут же выходит обратно с ружьем в руках. Мама даже охнуть не успела, как отец прямо с крыльца, почти не целясь, выстрелил в сторону сарая. Ничего не подозревающий черный бык сразу присел  на  задние  ноги  от  неожиданного  удара  в  лоб. Один из братьев, выбежавших на шум из дома, быстро схватил нож и полоснул бедное животное по горлу. Мы всю ночь разделывали мясо, чистили потроха и ругали маму за несдержанный язык.

***

Я не помню другого такого вольнолюбивого человека. Отец терпеть не мог никакого ограничения, нажима, принуждения. Не боялся высказать правду в лицо любому человеку. Он вообще не знал страха. Он не признавал ни начальства, ни чёрта, ни Бога. Очень любил природу, не мог даже представить себя в отрыве от нее. Иногда мог надменно заявить:

– Я без труда могу прожить в лесу, как зверь. – И потому тяжело переживал, когда не стало сил бродить верхом по полям и лесам. Это морально давило на него. Смотрел подолгу в окно и горько вздыхал: – Как это невыносимо жить в лесу и скучать по нему.

Когда он остался один, мы забрали его в город. Поселили в квартире на пятом этаже у младшего сына. Это стало для него настоящим шоком. Через неделю я пришла к нему, чтобы накормить обедом. А он заявляет:

– Я примерно прикинул, какое направление надо выбрать, чтобы с Ирендыка попасть на наш Урал. Если пойти по дороге Кунгыр-буги, возможно выйду в места, по которым раньше сами гнали скот.

Я посмотрела на него, как на ребенка, рассказывающего сказку:

– Хорошо, передавай привет, когда доберешься. Но сначала поешь.

Но он потерял и аппетит, и сон, как объяснил мне брат. Не мог оторвать взгляда от гор, синеющих на горизонте. Потом задумчиво произнес:

– Наверное, и Салават Юлаев томился так же? Бедолага...

– Где? – спрашиваю, едва сдерживая смех.

– В зиндане (тюрьма).

– Уф, папа, скажешь тоже. Салават Юлаев не потягивал, как ты, водочки. Вон сколько набралось пустых бутылок.

– Я же помаленьку... Попробуй, выдержи тут без этого.

Мы не принимали всерьез его жалобы, раз он не горячился, не провлял особого нетерпения. А он устроил такой переполох.

Рано утром позвонила сноха:

– Апай, свекор свалился через окно! Его увезли на “скорой”! – кричала она в трубку в истерике.

– Подожди. Успокойся! Как это случилось?

– Не знаю!..

Запыхавшись, забегаю в больницу, а папа, как ни в чем не бывало, сидит в палате с загипсовнной рукой. Рядом – врач, милиционер. А он спокойно объясняет:

– Хотел сегодня уйти домой. Подхожу к двери, а дети меня заперли на замок. Меня! Под замок, как малого ребенка! Говорю: “Не-е-ет! Вам не удастся удержать меня!” Обнаружил трубу прямо рядом с окном, по ней и пополз вниз. Если бы не сорвался уже почти у земли, без всякого шума ушел бы к себе домой.

Милиционер стал даже заикаться:

– Д-дедушка, вам почти в-восемьдесят, о ч-чем вы думали? С пятого этажа?!

– Я же сказал им, что хочу домой, каждый день говорю, но никто меня не слышит.

Вот – услышали. Пришлось быстренько отвезти его в деревню. По дороге, сойдя с машины, подошел к одинокой сосне, припал щекой к ее стволу и понюхал кору. Не знала я, что он сам был вроде той же сосны. Не гнется, не сгибается, но может переломиться или загореться в одночасье.

***

…Есть фотографии и с моего никаха (мусульманский обряд бракосочетания). Мне тогда отчего-то так жалко было отца. Когда я приехала, чтобы сообщить родителям, что выхожу замуж, он ничего не смог сказать. Ходил все эти дни с отрешенным видом, я помогала ему, когда он забивал барана на мясо, но папа ни разу даже не взглянул на меня. Не общался он и со сватьями, единственный раз я услышала его голос, когда он дал утвердительный ответ на вопрос муллы, согласен ли он выдать дочь замуж. Мы боялись, как бы он не напился и не устроил скандала, а он совсем не притронулся к рюмке, даже ел через силу. Поэтому мне было искренне жаль его, словно это был растерянный ребенок. Но в силу того, что мы не привыкли говорить друг другу теплые, ласковые слова, я могла только сочувственно наблюдать за ним.

Когда мы с мужем вернулись с поездки к его родителям, мама мне пожаловалась:

– Отец порвал и выкинул все подарки сватьев.

– Почему?..

– А ты его самого спроси, почему.

Оборачиваюсь к отцу, который притворялся, что не слышит нас:

– Почему, папа?!

Он молчит. Словно ему уши залили воском, как будто нас и нет рядом – продолжал постукивать своим молоточком.

– Зачем ты так сделал, папа?!

Ответа не последовало.

…Новость о том, что я ушла от мужа, ему не понравилась. У него в голове не укладывалось, как это жена могла бросить мужа. Запретил пускать меня домой. Однако хозяином дома уже был младший брат, и слова отца не имели силу. Все только посмеялись над его требованием. Я вернулась. Положила перед ним свой подарок. Он не прикоснулся к нему, сидел с гордым, независимым видом. Я рассмеялась. А он рассердился:

– Тебе еще и весело…

– Папа, я уже взрослая, сама решаю, как мне быть.

– Погляжу, ты стала шибко умной, хватило мозгов бросить мужа, разрушить семью, – сказал он с издевкой. Есть у него привычка поддеть человека за живое.

Братишка заступился за меня:

– Папа, хватит, сестра приехала к нам в гости. Что ты за непонятливый человек?

– Да не человек я, а лось! Не понимаю я по-вашему!

Искоса поглядывая друг на друга, оставляем его одного. Он дуется день-другой, а потом отходит. Понаблюдав некоторое время, как я кручусь около него, подавая то чистую одежду, то еду, говорит:

– Ты – вроде нормальная, справная женщина. Чем не угодила этому псу? Если попадется мне в руки, подвешу его на перекладине, как барана, и высеку от души! – грозит он пальцем. Как будто способен кого-нибудь высечь. Характер берет свое – сил уже нет, а нрав все тот же.

– Хорошо, так и сделаешь, – подыгрываю ему.

 Сидя на скамейке у ворот, когда поджидали машину, на которой мне предстояло уехать, он сказал, кивая головой в такт своим словам:

– Еще при первой встрече я почувствовал, что он не удержит тебя. Взгляд у него какой-то неуверенный. Сразу понял, что он тебе не пара. Так и получилось…

Это были его последние слова, наша последняя встреча…

Надо же, неужели у меня не осталось никаких приятных воспоминаний об отце?! На ум приходят только безрадостные события. Неужели мой на первый взгляд спокойный, даже беспечный отец, который порой мог бушевать, как ураган, совершать немыслимые поступки, мой вспыльчивый папа ни разу не погладил меня по спине, не сказал ни одного доброго слова? Наверное, нет. Тем не менее, я поняла, что нет на свете другого мужчины, способного вызвать во мне те самые чувства, которые я испытывала к нему. Я никому не верила, как ему, ни на кого не могла опереться, как на него, никем не восхищалась и не гордилась, как им. И не боялась никого, не подчинялась никому, кроме него. Потому что не встретила человека, который мог бы одним словом остановить, одним взглядом заставить упасть на колени. Никто, как он, не бросался в бурный поток, чтобы достать яйцо ласточки для меня, не брался за нож от ревности ко мне, не зажигал костер на снегу и не растирал мне руки и ноги, чтобы обогреть во время зимней охоты, не сажал меня верхом на коня и сам не переходил реку вброд по пояс в ледяной воде. Не был готов отдать за меня душу, пожертвовать собой, не совершал безрассудных, немыслимых поступков ради меня. Никто, кроме него…

Сделав это открытие, я вдруг поняла, что за рана причинила мне глухую, глубоко запрятанную боль в тот момент, когда мне сообщили о кончине отца, почувствовала, какая горькая печаль поселилась в моей душе. Нет больше моего взбалмошного выпивохи, сумасбродного старика – родного отца… Он теперь в ином мире… И я наконец дала волю душившим меня слезам:

– Папа… Папочка!..           

Перевод с башкирского Гульфиры ГАСКАРОВОЙ.

© Миляуша Кагарманова, 2019