БЕС смерти или бессмертие

Тоска одолела Ивана: от выпитого от прожитого – кто ж его разберет. Вот и удумал заморозиться, уйти на веки вечные в небытие… Однако все обернулось наоборот, и очень даже прозаично…

– Вань, иди домой. Чево уселси на завалинке? Мотри, снег пошел… Промерзнешь невзначай…

– Может, хочу змерзнуть. Заледенеть. И больше не появляться.

– Вань, детки у нас. Старшему осьнадцать, младшому – два. Еще четверо один к одному. Вань, одумайся…

– Лизунь, поди с глаз долой…

– Окаянный, пошито взъерепенился? Четвертинку вылила в кадушку?

– Жизнь мою растерла на терке, вместо редьки прошлифовала…

– Вань, разя я в энтом виновна? На себя-то бы поглядел: ни рожи, ни кожи не осталось. Одни глазища вылупленные чересчур, вроде китайских фонариков из-под зажигалок сверкают. Сморщенный какой к сорока годам очутился.

– Хорош, Лизунь. Сама нябось взбрюхатилась толстолобиком рыхлым, в какую степь не глянь – везде пузатость выявляется. Не возможно ж на горе вспухшей на коньках фигурно скользить. Оттуда и сморщенность
в одночасье настобрыденным.

– Какая-такая остобрынденность вдруг?

– Охренелая. Прости, Лизунь. От тоски. От сугробной замороженности, неприглядной туманности, бесконечной пронырливости… и твоею занудности… Не зуди, хоть, теперь, в предсмертный час.

– Окаянился мужик! Ишь чего удумал, меня с шестярыми оставить сатане на растерзание, а сам к ангелам задумал запропаститься.

– На хрена мне твои ангелы, кады жизнь проклятущая копейки на хлеб не оставила. Отовсюду обратился негодным. В совхозе и том, к едрени фени послали. Мол, спился тракторист. А я не пил целых три дня. Пахал, как папа Карло с утра до ночи на полях. Не виноват, что их тракторЫ в манду послать давно бы след. Ни насос, ни двигатель… ремни и те достать в городах не сумели, мать их ети заказников. А шо, я што ли насос? Или я Бес, шоб из г-вна конфетки выделывать? Вот и сокрушаюсь…

– Вань, поостынь с энтой бесовщиной. У их все не по-людски. Ты жа крещенный, Вань. Они нехристи окаянные. Вот и тянут в свой загон кого послабее. Ты поник маленько. Но про дитев должен соображать. Они ж все крещенные. Под Богом ходють, Вань.

– Пересмотрел позиции.

– Какие – такие?

– Крещенные.

– Вань, побойся Бога.

– Я, Лизунь, таперча никого не убоюсь. Я с самим Им вчерась беседовал.

– С кем-то?

– С самым главным окаянным, с сатаной означает.

– Вань, с ума-то не сходи. Не пугай.

– Чево мне тебя отпугивать, кады он мне ясно разъяснил, кто, где и на какой ступени возвышается.

– Вань, я к батюшке в приход сгоняю, ужасы какие наколдовали, явно порчь от Анютки оголтелой. Она года три на тебя глаз положила, и всех колдунов в округе взболомутила.

– Лизунь, Анютка – чистый ангел с небес, так и знай.

– Можеть, я-то и знаю, а ты кабель третий год под юбку ее лазишь… Глаза-то не зашторивай мутью пьяной. Все про тебя известно на селе. И как по ночам в стогах кувыркались. И как прошлым летом в сарае любезничали. И как ноне ты ее за подол всенародно у правления хватал. Она тебе по щекам обрюзглым ладошками свиристеющими надавала… Точно кота паршивого отхлестала за неудобства публичные.

– Лизунь, преумножаешь. Это я ей под зад пинка, за то шо она со мною так прилюдно обошлась. Таперича пусть поглядит на мою смертушку за забором, в отличаи от его.

– Кого-то?

– Беса первоклассного. Энто он меня с Анюткой на подворье сблизил.

– Какжить, оказия едакая случилось, Ванюшь?

– Запросто. Рогатый в потемках объявился: "Нате вам Анюточку на блюде. Со складной попкой, с сиськами тугими, и губками едучими". – Одномоментно склеились, благодаря ему. А он окаянный под наблюдением за стогом торчал. Изучал как это у нас без его безобразий любовь складывается.

– И гдей-то он тебя ненароком узрел?

– В коровнике. Кады Анютка Глашку отдаивала, и ляжки оголила, а туды невзначай за силосом заглянул. Хотел для своей скотины урвать малость. Вот и урвал. На коленки пухлые наткунлся, в грудя надувные уткнулся невзначай… А он мне рогатый прошептал: «Твоя. Бери. Не брезгуй». Взял. Прямо в коровнике. И Глашка не мычала, а тольки поглядывала изумрудно. А Бес из-под вымени ее, ликуючи одобрял, мол, вот теперь ты, Ванек, молоток, торчишь, как огурец на плантации нашей.

– Какой такой ихней?

– Бесовской. У их, там в коровнике плантация самая и есть. Там людей к себе и прибирают поочередно. Сеньку вдового с Люськой Овчинниковой, Петькиной женой, там же застукали. Вон она, какая, Лизунь, оказия.

– Теперь-то что, Вань?

– Ничего. В бессмертие пойду, как обещано.

– Кем?

– Приятелем моим – Бесом. Он таперича мою жизнь поганую под контролями бережет. Я получаюсь у Яго в рабствах. Анютка-то покоя лишила. Тады и тоскую... и звмерзнуть прилюдно собралси. А ты, иди, иди в дом, Лизунь. Ребятишки-то поди соскучились без тебя. Да и спать укладывать в пору.

– И какое-такое Бес тебе наобещал, что семью свою в момент на морозе решил застудить до гробовой доски?

– Бессмертие посулил. Вот замерзну, а он меня в Анюткиной постели отморозит.

– Вань, ты взбесился. На тебе лица нет, одни мощи остались.

– Он так и предполагал: кады мощи останутся, тады замерзай. Потом уж я тебя бессмертием вознагражу. Вместе с Анюткой Кривопаловой.

– Ворожиха! Калдунья!

– Лизунь, притом Анютка не присутствовала. Мы с им отдельно в коровнике беседу вели.

– Извращенец! Ты, что под наблюдениями развратничаешь?

– Под Яго повелениями. Он мне пути указывает, и обращает.

– Чево-чево?

– В лоно бессмертия дорогу кажет. Лизунь, ты иди. Мне чуток до бессмертия осталось. Вот только маненько подморожусь… и туда к Яму… приятелю свому… и Анютка следом за нами последует…

– Гад, ты кривобокий! А что с детьми сбудется? Извечное проклятие?! Ты подумал о кровных, о своих?

– Они не мои уже. Они его таперича. Он их опосля всего взял под контроль. Я ж за его, а он за меня. Вот и сделались в ту ночь.

– Как это ЯГО? Они крещенные! Они Христовы!

– Были. Таперича сплыли.

– Иуда! Детев за подол продал!

– Не я, Лизунь, Он. Истомил Он меня, сокрушил. И Анютой наградил вдобавок.

– Господи, да, что это деется вокруг?! Бесы по дворам, будто начальники обчественные в любую минуту заходят. Кажную дверь без проволочек раскрыть норовят, безразбору, судов и следствия порчь нанести готовые. Господи, услышь МЯ-Я-Я!

...Было морозно. Под заиндевевшей сосной, на скамье лежал мужчина сорока лет.
Прибывшая на место происшествия полиция вместе со «Скорой» труп не обнаружила.

Петьке Овчинникову, Люськиному мужу, которую три года назад в коровнике с полюбовником Сенькой застукали, здорово досталось тогда, чуть не штрафанули за ложный вызов.

Верите, нет ли, но после того заикаться стал мужик самостоятельный, и глаз левый дергается при разговорах. Потому все больше теперь молчит. В краску мужика кидает, когда ненороком с Елизоветой, женой пропавшего Ваньки, встретиться в сельпо.

Что же касается Елизоветы, то жена верит в возвращение отца семейства, и родного мужа. Детям постоянно твердит:

– Папаня с грЫбами намедни возвернется, усядемся за стол, жареных откушаем.

Правда, после того украдкой в окно заглянет, перекрестится три раза, и через левое плечо сплюнет поморщившись.

Ей-то уж доподлинно известно, что в селе пересудам нет конца до сей поры, мол:

«Ванюшка-то от тоски запойной, да от Лизки сварливой сбежал с Анюткой Кривопаловой к Бесу-Сеньке в город. Тот, опосля конфуза с Люськой, таксистом наладился, а фамилию окаянный так и не поменял: Бесовым Семеном Ильичом так и осталси».

© Балбекин А.Р., 2012