Тропа

Повести киргизского прозаика и драматурга Мара Байджиева посвящены духовной жизни нашего современника. Художественным миром своих произведений Мар Байджиев утверждает высокие нравственные ценности, справедливость и гуманизм.

Публикуется по книге: Байджиев Мар. Рассказы и повести. – Б.: Шам, 2005. – 432 стр.

УДК 82/821
    ББК 84 Ки 7-4
    Б 18
    ISBN 9967-22-688-9
    Б 4702300100-85

Крупный пушистый снег медленно и густо падал на дремлющий аил. Со стороны реки поднялась красная лисица и, волоча пушистый хвост, обошла аил, принюхалась к дворам.

Было очень тихо. Лишь где-то изредка слышалось робкое тявканье щенка.

Лисица осмелела, прошла по улице и остановилась у большого двора. Но здесь нельзя было долго оставаться: деревья в белых чалмах, столбы и даже камни, торчавшие из-под снега, пахли человеком. В большом белом доме едва мерцал огонек. Лиса, поджав лапу, постояла и, когда в окне мелькнула тень человека, мгновенно исчезла.

Абылкасым пошуровал кочергой в печи и прошел из своей комнаты в класс. Здесь было тепло, но он подумал: если не подтопить, то утром, когда придут дети, класс быстро остынет. Он подбросил в печь несколько поленьев и, не закрыв дверцу, сел на табуретку. Дрова разгорались быстро, с треском, пламя отбрасывало на стену тень человека в большой ушанке. Абылкасым снял, шапку, погладил мозолистой рукой лысеющую голову, достал красный кисет, сложенную гармошкой газету, не торопясь скрутил цигарку. Крепкий табак, яркий огонь, мягкий снег, падающий за окнами, глухая тишина пробудили в нем далекие воспоминания...

Картины прошлого теснились и сменяли одна другую перед его глазами, как языки пламени в печи. Да, сейчас в этой комнате тихо, черные парты, до блеска вытертая доска молчаливы, но утром сюда прибегут детишки, поднимется гам, парты захлопают, дверь станет то и дело со скрипом открываться, впуская с улицы холодный воздух.

После второго урока класс начнет остывать, и тогда Абылкасым снова подтопит...

А потом...

Один скажет:

– Абыке, а Муктажбек опрокинул мою чернильницу!

– Да, а ты сам порвал мою книгу! – крикнет тот самый Муктажбек.

– Ах, чертенята, зачем вы ссоритесь, не надо ссориться! Это нехорошо, – мудро скажет Абылкасым.

– Хорошо, Абыке, мы не будем больше ссориться, – сельские дети очень послушны и умеют ценить слово старшего.

Абылкасыма, несмотря на его возраст, в аиле и стар и млад зовут просто – Абыке. Да и сам он давно привык к этому уменьшительному имени, так как звучит оно почти ласкательно.

***

Более тридцати лет минуло с того дня, как пришел Абылкасым в этот аил. Никто здесь не знает, где он родился, кто его отец. Но сам Абыке считает этот аил родным, так как с детства живет здесь.

В низком глиняном домике на окраине аила когда-то жила старая Зыяда. Она родила восьмерых детей, но все они умерли – в разные годы, в разном возрасте. А когда скончался старик, бабушка Зыяда осталась одна. Может, она не управлялась с коровой и двумя козами, а может, ей надоело одиночество, но только однажды поехала она на соседской лошади в город. Через два дня вернулась с мальчиком лет тринадцати – звали его Абылкасымом.

– Это чей же такой? – спросила соседка.

– Э-э, милая, чей бы ни был, теперь будет мой. Бог не оставит в беде. Мальчик несчастен и одинок, вот я и взяла его.

Так в ее доме появился мальчик в рубашке и штанах не по росту, в огромных сапогах, в которых некогда ходил муж Зыяды. Никто этому не удивился – в те далекие двадцатые годы много бродило по земле таких сирот, как Абылкасым.

Сидя с аильчанами за чаем, Зыяда рассуждала:

– Он хоть и невзрачный на вид, но очень ласковый и расторопный, попросишь чего сделать, выполняет безотказно. Тысяча благодарностей аллаху за то, что дал мне на старости лет такого сына. Когда кончатся мои дни, я знаю, хозяйство мое не останется без надзора, не рухнет крыша моего дома, а в печи не погаснет огонь. А если бог будет милостив, и я буду жива, годочков через пять женю его, и будет у меня тогда и невестка и внуки, о аллах, только бы дожить! – Бабушка Зыяда краем большого белого платка вытирала со лба пот, наливала густого чаю и прихлебывала с шумом, словно сильно вздыхала.– Только, видимо, правда, что бог обязательно чем-то обидит хорошего человека. Заживет ли рука у бедняжки!..

– А что с рукой?

Старая Зыяда отодвигала свою пиалу и таинственно шептала;

– Правая рука больна у него. Висит как плеть; может, когда болел или кто ударил бедного сиротку, не знаю, только в суставе плохо сгибается. Видели? – Она глазами показывала на Абылкасыма, неуклюже привязывающего во дворе теленка.

– А-а, несчастный... Выздоровеет, он еще ребенок. Вон у Монколоя младший сиднем сидел, все говорили, что ходить не будет, а теперь ишь какой дылда вымахал. Если бог захочет, излечит,– подбадривали старуху соседки.

– Тихо! Идет!.. Э, сынок! Садись, попей горячего чая. Да ты замерз, родной. Не ходи босиком, надень дедовы сапоги, я же тебе говорила. Иди, не стесняйся, возьми боорсока к чаю, вот масло, родной. Да вытри нос. Скажи, сынок, будешь плакать, когда я умру? – вдруг спрашивала старая Зыяда.

– Буду, – кивал Абылкасым.

– О дорогой мой, спасибо тебе, ешь! Значит, и я счастливая старуха. Комолая коза осталась яловой в этом году, в воскресенье поеду на базар, продам и куплю тебе новый бешмет и штаны, пусть девчонки заплачут от восторга... Бери, не стесняйся, бери боорсоки... Это все твое... Хочешь – поешь, а нет, так оставь, попозже будешь есть... Скажи, сынок, будешь учиться, если поведу в школу?

Абылкасым кивает.

– О, родной мой! Правильно! Умница! О создатель! Помоги, чтобы и мой сын выучился, чтобы и я увидела его успехи своими глазами. Господи, придет ли такой день?..

– Бог даст здоровья, увидишь, байбиче, почему не увидеть! – подбадривали старуху соседи.

– О господи, если б дожила, считала бы, что при жизни попала в рай. Но не доживу, наверное, не доживу, – причитала старая Зыяда.

– Эй, милая, разве можно так? Успокойся, доживешь, обязательно доживешь, как же иначе? Всегда надо верить в лучшее, – подбадривали ее.

– Наелся, сынок? – спрашивала бабушка Зыяда. Абылкасым кивает.

– Тогда растопи печь, выстираю тебе рубаху. Завтра начинается школа. Говорила с учителями...

Когда директор школы ввел за руку Абылкасыма, занятия во втором классе были в самом разгаре.

– Дети, Абылкасым будет учиться с вами, познакомьтесь и помогите ему, – сказал директор.

Класс громко засмеялся.

Учитель потер подбородок, тоже улыбнулся, так как Абылкасым был выше не только восьми – девятилетних детей, но и его самого.

Абылкасым так смутился, что тут же сел за первую парту.

– Мне доску не видно, – запищала девочка за его спиной.

Снова раздался смех.

– Сядь на последнюю парту, дорогой, ты слишком большой. К тому же за каждую парту садятся не по трое, а по двое, – пояснил учитель.

Дети снова захихикали.

Абылкасым кое-как выбрался из-за маленькой парты и, прихрамывая, пошел к задним рядам. Все затихли.

Директор вышел.

Вскоре ребята привыкли к Абылкасыму и к тому, что он хромает, менялись перьями, карандашами, ели его лепешки на жире и толокно, смешанное со сметаной, которые он приносил в тряпочной сумке, сшитой заботливой Зыядой. Учитель заметил, что новичок освоился, и вызвал его к доске:

– Теперь возьми мел и пиши: «Пришла осень – запятая – урожай собрали», – начал диктовать учитель.

Однако Абылкасым остался стоять, опустив левую руку с мелом.

– Дети, пишите все, если увидите ошибку на доске, не шумите, а поднимите руку. Пиши, Абылкасым: «Пришла осень – запятая – урожай собрали».

Абылкасым не шевельнулся.

– Разрешите, я напишу! – поднял руку шустрый Бекеш.

– Тихо, Абылкасым сам напишет... «Пришла осень – запятая...»

Абылкасым продолжал стоять, опустив голову. Дети начали смеяться.

– Почему ты не пишешь, Абылкасым? Возьми мел в правую руку.

– Не могу правой!

– Ты что, левша? Дети захохотали.

– Нет.

Смеялся уже весь класс.

– А почему ты не можешь писать?

– Руку не могу поднять...

– Почему?

– Не знаю...

Дети притихли.

– Хорошо, тогда попробуй писать левой рукой... «Пришла о-о-сень...»

– Левой тоже не могу...

– А почему не можешь левой?

Абылкасым уставился в пол.

– Я не умею писать.

Класс взорвался смехом.

– Ой, байке, такой большой и не умеет писать, – удивилась курносая девочка.

– Если не умеешь писать, как же будешь учиться во втором классе?

Абылкасым молчал.

– Хорошо... Иди на место...– сказал учитель.

Когда Абылкасым, прихрамывая, пошел через класс, ребята вмиг притихли.

– Может, переведем новичка в первый класс? Он, оказывается, даже не умеет писать, ребята смеются над ним,– доложил учитель директору.

– Да неудобно как-то, лет ему много, и ростом вымахал, слава богу. Старуха Зыяда привела его. Это, говорит, единственная моя опора и надежда. Выучите его. Позанимайся с ним после уроков, может, освоит... – посоветовал директор.

– К тому же правая рука у него висит, как будто парализованная.

– Учите писать левой... – посоветовал директор.

С этого дня учитель оставлял Абылкасыма после уроков, учил писать и читать, но, когда дошли до арифметики, учеба остановилась. Как ни старался учитель, мальчик ничего не понимал.

– Агай, может, не будем больше? – сказал однажды Абылкасым.

– Это программа второго класса, малыши щелкают такие задачки, как семечки,– пояснил учитель.

– Не знаю, агай, почему-то у меня болит голова.

Учитель внимательно посмотрел на мальчика и понял, что тот говорит правду.

– Ладно, на сегодня хватит. А ты немного отдохни и попробуй решить сам.

– Хорошо, агай.

Однажды во время перемены в классе вспыхнула драка, Абылкасым нечаянно наступил большим сапогом какому-то малышу на ногу, тот закричал и, рассердившись, сгоряча два-три раза стукнул его, однако тут же перепугался сам. Но Абылкасым не дал ему сдачи и отступил. Малыш, заметив это, стал его преследовать. Всем стало забавно – большой убегал от маленького. Два-три мальчугана присоединились к драчуну и начали бить Абылкасыма мокрой тряпкой и книгами. К счастью, зазвенел звонок, и дети разошлись по местам. Абылкасым добрел до последней парты, упал на нее и заплакал.

– О-ой, байке, смотрите, плачет...

– Такой большой...

– От малыша получил!

После этого случая мальчишки часто развлекались тем, что обижали Абылкасыма, ломали его ручку, карандаши, рвали тетради, рисовали на обложке всякие каракули.

Хромой Абылкасым стал отдаляться от ребят. В школу пробирался раньше всех, чтобы не встретиться с озорниками, во время перемен сидел в классе, после уроков уходил домой задворками.

Однако старания учителя не пропали даром. Вскоре Абылкасым научился читать, писать, стал решать задачи даже из программы третьего класса. Кто знает, может, со временем он бы добился и больших успехов, но одно событие положило всему этому конец, точно так же, как острая коса срезает хрупкий весенний стебелек, тянущийся к солнцу.

В классе училась девочка по имени Асипа. Была она баловнем большой семьи. Она бегала наравне с мальчишками, играла в альчики и училась хорошо. В школу всегда приходила в красном шелковом платье и в зеленом бархатном бешмете. А на бортах бешмета, как талисман, были пришиты пуговицы из старинных серебряных монет. Такого бешмета не было ни у кого. Однажды она скинула свой красивый бешмет и вышла во двор на урок физкультуры. Когда Кыдыкбек вошел в класс, там был один Абылкасым – на уроках физкультуры он всегда оставался дежурным. Он смотрел в окно на играющих ребят и тихо смеялся. Кыдыкбек уже было размахнулся, чтобы швырнуть в дежурного мокрую тряпку, и тут заметил зеленый бешмет Асипы. Он давно заглядывался на серебряные пуговицы. Кыдыкбек на четвереньках добрался до бешмета, дернул пуговицу, но она была крепко пришита суровыми нитками. Абылкасым, увлеченный игрой ребят, смотрел в окно и смеялся. Кыдыкбек, как заяц, перегрыз нитки, спрятал за пазуху две пуговицы и потянулся за третьей, но тут зазвенел звонок, Кыдыкбек на четвереньках проскользнул к своей парте и, крикнув: «ку-ку», швырнул в Абылкасыма мокрую тряпку.

– Апаке, пуговиц нету! – заревела Асипа, прижав к груди свой зеленый бешмет.

– Кто взял?

– Не знаю, когда снимала, они были.

– Кто взял пуговицы?

– Не знаю.

– А кто дежурил?

– Абылкасым.

– Абылкасым, кто взял пуговицы?

– Не знаю, агай...

– Может, кто пошутил, дети? – сказал учитель,– Тогда отдайте!

Тишина.

– Пока пуговицы не найдутся, никто домой не уйдет.

Класс притих.

Вдруг к доске покатилась серебряная пуговица. Откуда она выпала, никто не заметил.

– Где другая? – строго спросил учитель.

Дети уставились на Абылкасыма.

– Не знаю.

– Откуда упала эта пуговица?

– Не знаю.

– Агай, он здесь оставался один... На физкультуре он всегда остается в классе...

– Абылкасым, где вторая?

– Не знаю.

– Давайте обыщем его, агай! – сказал кто-то.

– Нет, дети. Этого делать не будем. Абылкасым, если ты знаешь, где вторая, скажи сам.

– Не знаю.

– Асипа, возьми пока эту пуговицу, вторая найдется, не плачь... Дети, идите домой. А ты останься, Абылкасым...

Дети с шумом выбежали на улицу. Кыдыкбек, не задерживаясь, отправился домой. Отойдя подальше, он вытащил из-за щеки серебряную пуговицу и швырнул ее через чей-то дувал...

– Абылкасым, ты взял пуговицу? – мягко спросил учитель.

– Нет, агай...

– А кто взял?

– Не знаю, агай...

– Ведь ты один оставался в классе?

Мальчик молчал.

– Раз уж оставался дежурным, надо было сторожить.

Абылкасым ничего не ответил.

– Стыдно, в классе ты старше всех, нельзя так делать... Где вторая пуговица?

Абылкасым продолжал молчать.

– Зачем тебе пуговицы? Приходи завтра ко мне, я дам тебе пять таких монет...

Абылкасым вытер рукавом слезы и вышел из класса.

В саду его догнали дети.

– Отдай пуговицу! Воришка! Отдай! Мне мама пришила их! Отцу скажу, если не отдашь! – Асипа схватила его за ворот.

– Нету у меня никакой пуговицы,– выдавил из себя Абылкасым.

– Отдай! Ты спрятал! Давай! Сейчас и твои пуговицы оторву! – Девочка с силой рванула его за воротник.

Абылкасым поскользнулся, упал, от его пиджака отлетели пуговицы.

– Молодец, Асипа! – закричали ребята.

Девочка, упоенная успехом, почуяв поддержку, сорвала с Абылкасыма кепку и начала колотить его по голове.

– Давай пуговицу, воришка! Отдай, говорю.

– Бей! Бей козырьком! Ребром! Молодец, Асипа! Смотрите, бьет большого парня! – подзуживали ребята.

Абылкасым кое-как поднялся с земли, вырвал кепку. Он мог бы одним ударом свалить девочку, но почему-то не сделал этого. Он лишь оттолкнул ее и, прихрамывая, как раненый медведь, пустился наутек.

– Позор! От девчонки бежит! Позор! Позор! Трус! – улюлюкали мальчишки вслед.

Бабушка Зыяда выбежала навстречу.

– О господи! Что случилось?

– Мамочка! Мама! – зарыдал Абылкасым и спрятал голову на груди старухи.

– Что случилось, моя надежда? Что случилось, мой единственный? Что случилось, моя судьба? Скажи! Я загрызу любого, кто обидел тебя! – кричала Зыяда, и глаза у нее были злые, как у волчицы.

Кто знает, какую мать он имел в виду, то ли бабушку Зыяду, то ли вспомнил родную, но мальчик лишь всхлипывал, твердил одно слово «мама».

– Ты только скажи, кто? Может, обозвали тебя сиротой, может, хромым? Скажи, я убью его!

– Асипа побила его... – сказал кто-то.

– И-ий, какой позор! Вся голова в шишках! Что она, с ума сошла? И-ий, милый, все лицо изодрано! Что за разбойница! Идем! Я покажу им! – Старуха схватила сына за руку и повела к дому Асипы.

– Э, дорогая Батма, что это? Накажи свою девку! Посмотри, как избила моего сына. За что она обидела убогого? Я, бедняжка, нашла перед смертью себе опору и надежду! Что у меня еще осталось на этом свете? За что же вы все так обижаете нас? Ужели только за то, что некому за нас заступиться?

– Ваш хромой сирота сам виноват. Я бы спустила ему штаны да отстегала как следует. Срезал у Асипы две пуговицы; избил, пришла с разбитым коленом. Как может такого здорового парня побить маленькая девочка? Пусть найдут еще вторую серебряную пуговицу, которую я пришила. Это был талисман. Руки переломать надо такому хапуге и вору! Держите всяких бродяг, как будто делать нечего!

Старуха молча потащила сына домой.

– Пусть бог осудит их! Создатель не простит им жестокосердие! – сказала старая Зыяда.

Абылкасым вытер слезы, решительно оглянулся. Но старуха крепко держала его за руку.

– Не надо, дорогой, не надо, пускай. Оставь, бог сам осудит их. Бог виноватого накажет, правого оправдает. А ты – человек, молчи.

Абылкасым оглянулся еще раз и покорно захромал за ней.

После этой истории мальчик несколько дней сидел дома, не показывался людям. В понедельник старуха положила в сумку яблоко, боорсоки, как бы сказав тем самым, чтобы он шел в школу.

Абылкасым взял сумку и вышел из дома. Но чем ближе подходил он к школе, тем тягостнее становилось у него на душе, какая-то неведомая сила тянула его назад.

Увидев одноклассников, бегущих на занятия, он понял, что больше никогда не пойдет в школу. Он свернул к реке, прошел мимо старого кладбища. На кладбище стоял разрушенный мавзолей.

В каком веке, кому он поставлен, никто не знал. Переднюю стенку мавзолея пересекала широкая черная трещина. Когда она появилась, тоже никто не помнит. И столетние старики и дети знали мавзолей только таким – оплывшим, серым, с широкой расщелиной. Черная трещина, была видна издалека. Абылкасым часто проходил мимо и не обращал на нее внимание, но сейчас в ко-сых утренних лучах она казалась зловещей.

Он спустился к реке и до обеда пролежал на берегу, глядя в небо. Мальчик старался думать о чем-нибудь хорошем, но перед глазами зияла черная трещина – косой черный разрез на серой глине. «Почему не смог ударить Асипу? Мог бы свалить ее одним толчком. Но она... маленькая... Слабая... И... красивая... Самая красивая... Если бы это была другая!.. А эти пуговицы? О, как бы он хотел осыпать ее такими серебряными монетами! Нет, не монетами! Звездами. Алмазами!»

Солнце давно перевалило за полдень. Мальчик встал, умылся речной водой и медленно побрел домой.

Старая Зыяда ни о чем не догадалась.

– О миленький, ты пришел наконец! Поешь и разотри мне поясницу.

Абылкасым поел и начал растирать ей поясницу.

– О-о, мой родной! Это все от погоды, ноет вся спина. Какую отметку получил сегодня?

Абылкасым промолчал... Рано утром бабушка разбудила мальчика:

– Вставай, дорогой, солнце уже высоко, опоздаешь.

Абылкасым вышел из дому и опять побрел к реке. Положил под голову книги, долго смотрел на воду, и снова перед глазами рисовалась трещина – черная молния на сером фоне.

Шли дни. Абылкасым не ходил в школу, ходил к реке, старуха каждое утро ласково будила его и провожала в школу.

– О моя жизнь! Иди, жеребеночек, иди. Тебе обязательно надо учиться. Здоровье-то у тебя не как у всех. Был бы здоров, работал бы кетменем, водил бы трактор. Учись, иначе не прокормишь даже себя.

Абылкасым послушно брал сумку с книгами и едой, выходил из дому и шел мимо кладбища к реке.

Но долго так продолжаться не могло. Старушка рано или поздно узнает. И Абылкасым решил рассказать правду.

– Энеке, я что-то скажу, не обидитесь? – спросил он однажды утром, когда старуха снарядила его в школу.

– Говори, говори... Да разве я обижусь на тебя, моя надежда? – Старуха сдвинула с уха платок и опустилась па кошму.

Но тут случилось нечто неожиданное – открылась дверь, вошел учитель.

– Здравствуйте, ала! Почему ваш сын не ходит в школу? – спросил он прямо с порога.

Старуха от удивления приоткрыла рот.

– Что?

Абылкасым спрятал сумку за спину и не знал как быть.

– Уже больше недели не ходит. Ребята видели его на реке.

Бабушка молча переводила взгляд то на сына, то на учителя.

– Я думал, он болен. Но сказали, что он ходит с сумкой,– уточнил учитель.

Мальчик стоял, опустив голову.

– Четверть кончается, он может остаться па второй год, апа! А в его возрасте сидеть во втором классе два года – засмеют.

– Как же ты, надежда моя? Выходит, обманывал старуху? – наконец спросила Зыяда.

– Энеке, простите меня! – Мальчик бросился к ее ногам.

– Кому же я теперь верить-то буду, если даже ты так?..– как бы сама себе сказала старуха.

– Простите, эне, я больше никогда не буду так,– взмолился мальчик.

– Зачем ты расстраиваешь свою старую мать?

– Простите, эне, но в школу я больше никогда не пойду. Я не хочу их видеть, они мне не поверили... Они злые. Лучше я умру,– сказал Абылкасым не по-детски ... решительно.

На другой день весь класс приходил звать Абылкасыма на уроки, но он наотрез отказался ходить в школу.

«Что же делать, коли не хочет? Бог даст здоровье, как-нибудь проживет»,– смирилась старая Зыяда.

***

И сейчас Абылкасым сидел в той же самой школе, куда впервые пошел переростком во второй класс, где научился читать и писать. Только сидел он теперь здесь в качестве ночного сторожа и истопника. Такова была воля судьбы. А сколько воды утекло с тех пор и сколько сменилось ученических поколений! Кстати, тот самый класс, куда много лет назад привел его директор школы, давно превратился в склад школьного инвентаря, и сейчас там лежали выцветшие и затертые классные доски, порванные географические карты, запыленные и измятые подобия земного шара и поломанные парты. Старое здание школы из необожженного кирпича осело и рядом с двухэтажным белым корпусом новой школы под черепичной крышей напоминало старого заезженного осла, который вдруг решил тягаться с длинноногим стройным рысаком. И детям трудно было представить, что некогда в том гли-няном домике учились их отцы и матери, что был он чуть ли не самым большим домом во всей округе и, как белый парус, виден был с любой точки широкой джергаланской долины. Из этих мале
ньких и теперь уже покосившихся дверей выходили парни и девушки и уходили в большой мир, у этой же двери прощались с теми, кто уходил на фронт. Первым ушел директор школы. Ушел и навечно остался под Москвой, не вернулся. За ним ушел учитель Токторбай. Ушел и сложил голову где-то под Псковом.

Однажды в полночь старуха позвала сына. Абылкасым встал, молча зажег керосиновую лампу.

– Надежда моя, сейчас я видела сон, будто купают меня две старухи: рябая Батмакан да щербатая Ырысбюбю. Купают меня, а сами ссорятся между собой – никак не могут поделить мой черный плюшевый чапан. Значит, так тому и быть. Кончились мои дни. Это я поняла сразу... Скоро я уйду от тебя. Ты останешься хозяином этого дома.– Зыяда говорила очень тихо и очень спокойно, казалось, ее гортанный голос уже звучит с того света. На стене прыгала огромная черная тень ее головы с жидкими седыми косичками. Абылкасым начал всхлипывать.

– О, радость моя! Да буду я жертвой твоей. Ты очень добрый и хороший мальчик. И слава богу, что я умру раньше тебя. Я нашла тебя в самый последний год своей жизни, значит, я родилась счастливой. Мать всегда говорила мне: не столь важно, кем человек жил, важно, кем он умирает. А ты сейчас не плачь, зеница ока моего! Припаси эти слезы для моей кончины. Там вот под скатанными одеялами лежит большая трость, моего старика. Когда будут выносить из дома мои кости, возьми ее и поголоси, опершись на эту трость. Пусть слышат все, что старая Зыяда уходила не из пустого дома – есть кому поплакать над ней, есть кому расплатиться с ее долгами на этой светлой земле. А ты, мой верблюжонок, останься таким, какой ты есть. Бог вознаградит тебя за твои страдания и за твою доброту, за то, что создал он тебя увечным. Только береги себя от простуды и от злости, береги душу свою, чтобы не вползла в нее холодная змея зависти и зла. Как тут быть? Мать родила тебя убогим. Но ты никогда не обижайся на бога и не плачь. Если будешь завидовать тем, у кого все шесть частей тела здоровы, ты станешь злым. Некрасивому человеку нельзя быть злым. Такого человека земля не хочет долго носить на себе. В роду моем никогда не было красивых. Все были низкорослые, темнокожие да худые. Бабка моя всегда говорила нам: «Некрасивый человек должен светиться изнутри». Вот и я повторяю тебе эти слова. А когда состаришься ты и будешь прощаться, передай эти слова своим внукам и строго накажи, чтобы они передали эти слова дальше...

Хоронили старую Зыяду всей долиной. Из соседних аилов приехали друзья и дальние родственники, а те, кто жил еще далее, прислали своих представителей, и не потому, что старуха была чем-то знаменита или родовита, а потому, что смерть человека, особенно старого, здесь считается событием особым и важным, кем бы он ни был при жизни. Во дворе поставили юрту, в омовении тела участвовали пять старух – пять представительниц пяти близ-ких родов. Они поделили между собой небогатые наряды Зыяды – они должны доносить одежды и дожить те годы, что не дожила их подруга. Потертый плюшевый чапан ее, конечно, достался рябой Батмакан – она была самой близкой собеседницей и помощницей Зыяды, да и на похоронах она работала и хлопотала больше всех.

Когда тело старухи предали земле, и все мужчины бросили на ее прах по горсти земли, и на старом кладбище рядом со старым, треснувшим глиняным мавзолеем вырос еще один старый холмик, дядя Монколой взял Абылкасыма за руку, вывел в центр круга и обратился к присутствующим.

– Родные и братья! Теперь скажите, каким человеком была Зыяда-апа при жизни? – спросил он.

– Хорошим! Хорошим она была человеком! – раздались голоса с разных сторон.

– Если она задолжала кому или обидела кого, пока жила на свете, скажите сейчас, не стесняйтесь. Покойная оставила после себя человека, который расплатится, если надо. Не смотрите, что он слишком молод и не очень здоров, у него есть братья, у него свой род, ибо пришел он в наш аил как сын, стало быть, мы не оставим его в беде! Таков наш обычай,– сказал дядя Монколой.

– Нет! Нет у нее никаких долгов! Никому она не сделала зла! – ответили ему с разных сторон серого холмика.

– Коли так, простим ей в душе своей ее земные грехи да попросим бога, чтобы принял он ее в свою обитель. Пусть вечным спутником ее и в том мире будет совесть! Пусть земля, где она лежит, пребудет в покое! – сказал дядя Монколой и провел ладонями по своему морщинистому обветренному лицу, и сородичи присели на корточки и тоже провели ладонями по лицу.

– Пусть вечным спутником ее в том мире будет совесть! Пусть земля, где она лежит, пребудет в покое!

Абылкасым хотел принести в жертву свою единственную корову, но аксакалы посоветовались между собой и запретили ему резать корову.

– Идет война. У тебя, кроме этой коровенки, ничего нет! – сказали они.

– Могу ли я пожалеть корову ее на поминки! Что скажет обо мне ее призрак? – спросил Абылкасым.

– Призрак ее обидится на нас, если мы съедим корову, – сказали аксакалы.

Собрали деньги с каждого очага: с тех, кто был в близких родственных отношениях – побольше; кто подальше – поменьше, и отдали собранную сумму Абылкасыму на проведение похоронных обрядов. Отныне Абылкасым будет считаться самостоятельным хозяином очага и будет вносить свою лепту на свадьбах и поминках аильчан.

Так Абылкасым остался один в своем глиняном домике, и каждое утро, и каждый вечер из серой трубы струился синий дымок – старый дом старой Зыяды остался жить.

Абылкасыму поручили пасти личный скот колхозников. Война продолжалась. Жить становилось все труднее. Из двухсот коров в канун войны в стаде осталось не более десятка, и теперь пастух был не нужен. Тогда ему дали в руки ружье и велели охранять колхозный зерносклад – работа тихая, спокойная. Днем он спал, ночью ходил вокруг склада.

Сверстники Абылкасыма подросли и, конечно, перестали его обижать, девушки повыходили замуж. Асипа вышла замуж и уехала в другой аил. Для младших он уже был представителем другого поколения, скучным и неинтересным. Правая рука Абылкасыма так и осталась висеть плетью, правую ногу он приволакивал – когда он шел, след левой ноги ложился прямо, а правой – вкривь. Кое-кто из сверстников его к концу войны ушел на фронт. Иные возвращались увечными, а вместо других приходили листки бумаги величиной с ладонь.

***

Послышался далекий крик петуха. Видно, наступила полночь, или та самая красная лисица забралась в чей-то курятник и переполошила спящих птиц. Абылкасым бросил окурок в печь, подложил еще дров и закрыл заслонку. Теперь в классе стало темно, только через трещину в чугунной дверце узкой полоской пробивался свет огня. Такая же трещина только черная – рассекала стену мавзолея. Глину сметал ветер, омывал дождь, но гробница продолжала стоять по сей день.

...Абылкасым не знал, за кого вышла замуж и куда уехала Асипа. На второй год войны в аиле начался тиф. Чуть ли не в один год умерли мать и отец Асипы. Она приезжала хоронить их. Потом раза два наведывалась к младшему брату Сапаркулу. Помнится, в последний приезд на руках у нее был мальчик. Когда Абылкасым видел ее на улице, закутывался с головой в большую шубу и уходил за склад. Но однажды судьба все-таки свела их.

Стояла снежная зима. Абылкасым, как всегда, в огромных валенках, закутавшись в шубу, ходил вокруг склада. Шел снег. Вдруг на краю аила залаяла собака, потом вторая, третья… Абылкасым взял ружье наизготовку и прислушался как будто никого. Но собачий брех слышался все ближе и ближе. Потом посередине улицы показалась одинокая фигура. Абылкасым вышел вперед.

– Эй! Кто там?

– Это я, дяденька – донесся женский голос

– Кто ты?

– Асипа.

– Кто?!

Сторож замолк. Да, это был ее голос. Она подошла поближе.

– Откуда ты в такую темень? – осевшим голосом спросил Абылкасым.

– Машина не смогла подняться па косогор, там все заледенело, колеса скользят. Ребенок закоченел совсем. Пошла пешком, да заблудилась. Подержите его, руки-ноги как ледышки, не гнутся.

Женщина протянула ему ребенка.

Абылкасым молча взял ребенка, укрыл полой теплой шубы. Мальчика трясло так, что дрожь передавалась сторожу. Постояли немного в темноте.

– Разве можно в полночь выходить в путь? – сказал наконец Абылкасым.

– Э-э, дяденька, по своей ли воле мы пошли...– вздохнула женщина, поправляя платок.– Не знаете, в нашем доме есть кто-нибудь?

– Брат твой вчера уехал, кажется, в райцентр...

Ребенок, видимо, согрелся, перестал стучать зубами и заснул.

– Там, на краю аила, я оставила чемодан, – сказала женщина.– Пойду за ним.

– Заблудишься, пойдем вместе...

– А склад?..

– Куда он денется? В такую стужу небось и воры спрятали головы под мышки и сидят-сопят.

Асипа шагала впереди, по колени проваливаясь в сугроб. Абылкасым плелся за ней, неловко придерживая малыша под шубой.

– Я вас побеспокоила, дядюшка...

– Иди, иди.– Он слегка коснулся ее плеча.

– Пустой чемодан... Одежда ребенка, и все. Руки замерзли, вот и оставила. Думала, пошлю брата, если он дома. Придется ночевать у соседей...

Абылкасым молчал...

– Моя сиротинка когда-нибудь отблагодарит вас. Бедняжка мой... Отец так и не увидел его, ушел на войну, когда он был еще в утробе. Хотела жить с его родителями, все-таки родной дед сына, но свекор вздумал выдать меня за какого-то младшего родственника. Я взяла ребенка и ушла... В сумерках вышли, уже совсем стемнело, а мы все на дороге стоим, ни одна машина не берет, так и замерзнем в поле. Кажется, здесь чемодан... А может, кто забрал? И-ий, нет вот он! Снегом замело! – обрадовалась Асипа.

Женщина подняла небольшой деревянный чемодан. Теперь Абылкасым, спрятав лицо в воротник шубы, пошел впереди.

– Мы пойдем ночевать к дяде Монколаю. Правда, у него собаки всегда были злые...– сказала Асипа.

– Я доведу вас,– отозвался Абылкасым.

– Да наградит вас бог, дядюшка,– сказала Асипа. Они направились к дому дяди Монколоя. Большие валенки скрывали хромоту Абылкасыма, и потому, видимо, женщина не узнала его, но, когда он пошел впереди, вдруг замолкла и до самого дома не проронила ни слова.

«Почему молчит? Неужели узнала?»– Абылкасым осторожно оглянулся. Женщина шла по его следам, опустив голову.

Наконец добрались до дома Монколоя. Собаки с седыми загривками встретили хриплым, простуженным лаем. Когда загремели засовы калитки, Абылкасым передал сонного ребенка матери и, не оглядываясь, захромал к складу. «Узнала или нет?» Если не узнала, то почему замолкла? И почему даже не поблагодарила, когда взяла ребенка? Даже головы не подняла...» – думал он.

На третий день к вечеру пришел мальчик и принес миску бузы.

– Мама сказала, чтобы вы выпили за мое здоровье, – сказал мальчик.

– А как зовут твою маму?

– Асипа.

Значит, в ту ночь она все-таки узнала его.

– А как тебя зовут?

– Нурлан... – ответил мальчик.

– А что она еще сказала?

– Ничего. Сказала: «Отнеси дяде, который сидит около склада».

– И все?

– И все, – ответил мальчик.

– Скажи маме «спасибо». Ладно?

– Ладно. А ты дашь пострелять из ружья?

– Потом, когда подрастешь.

– А ты можешь застрелить сороку?

– Зачем стрелять сороку? Она хорошая.

– А мой дядя Сапаркул застрелил собаку соседа. И они ругались.

– За что же он ее застрелил? – спросил сторож.

– За то, что старая, лаять не может уже.

Вдали показался Сапаркул. Он явно шагал к складу.

– Ладно, беги и скажи маме «спасибо», – заторопился Абылкасым, он отдал мальчику пустую миску и две пустые гильзы.

Сапаркул был родным братом Асипы и заведовал зерноскладом, поэтому Абылкасыму стало как-то неловко.

– И-и, батыр, бузу потягиваешь? – сказал Сапаркул; видимо, он все же успел заметить миску.

– Да, немного... было... – Абылкасым вытер усы.

– Сегодня можешь не сторожить склад. Приехал ревизор, до утра будем проверять и перевешивать зерно, иди спать,– сказал кладовщик.

– Я все равно ночью не сплю, может, пригожусь?.. – спросил сторож.

– Нет, нет, иди! Сами справимся. – Сапаркул открыл склад и зажег лампу.

Сторож топтался на месте и не решался уйти. Сапаркул никогда не приходил на склад в столь поздний час.

– Ну, чего стоишь тут, иди, говорю, домой, – раздраженно сказал тот.

Взяв ружье и шубу, Абылкасым захромал к себе. Придя домой, он растопил печь, починил старые сапоги, прибрал комнату, далеко за полночь погасил коптилку и лег в постель, но ему, не привыкшему отдыхать ночью, не спалось. То вспомнилась старая ласковая Зыяда, то улыбающийся учитель Токорбай, то зеленый бешмет с серебряными пуговицами, то маленькая Асипа с жиденькими косичками... потом черная щель поперек мавзолея... снег, покрывший всю землю... Одинокий силуэт Асипы. Ее сын. Как он тогда сладко сопел у него на груди, пригретый овчиной. Почему она не выходит замуж? Очень красивая, добрая... Многие ровесники ее погибли на войне. Молодой не возьмет, за старого не пойдет... А женщин сейчас много, мужчин мало...

Абылкасым долго ворочался. Его мучила какая-то смутная тревога. Наконец он не выдержал, оделся и вышел на улицу. Ярко светила лупа, где-то пугливо заржала лошадь, изредка лаяли собаки. А вдруг Сапаркул закончил проверку и не может оставить склад без сторожа?

Абылкасым направился к складу.

Сапаркул с каким-то дюжим парнем в лютый мороз, сняв шубы, при лунном свете таскали полные мешки и грузили в сани, запряженные лошадью.

– Ассалам-алейкум! Бог в помощь! – сказал Абылкасым, подойдя к ним.

Сапаркул резко вскинул голову и замер. Дюжий парень выпустил угол мешка.

– Я же говорил, что могу пригодиться. А лампа что, погасла? – Абылкасым зажег спичку.

– Погаси! – закричал Сапаркул, бросил мешок и прыжком очутился рядом. От мокрого лба его шел пар.

– Зачем гасить? Темно же! – Абылкасым отбросил спичку, обжегшую пальцы, и чиркнул новой.

– Кому говорят, погаси! – Сапаркул схватил его за горло, вырвал спички и толкнул. Сторож упал па кучу пшеницы.

– Ты что? – опешил он.

Кладовщик и «ревизор», перегородив проход, приближались к нему.

– Вы что? Что я вам сделал? Что? – Абылкасым начал пятиться и спиной прижался к стене. Он понял, что его хотят убить.

– Ты что, хромой, решил следить за мной? – зашипел Сапаркул.

– Зачем мне следить за тобой, зачем следить? Ты же кладовщик, ключи у тебя, сам отвечаешь за все...– взмолился Абылкасым.

Сапаркул смекнул, что сторож ничего не подозревает, и кивнул своему дружку. Тот бросил железный лом в пшеницу.

– Да ты, оказывается, не понимаешь шуток, чудак. Садись, поговорим. Иди сюда! – сказал Сапаркул и как-то недобро засмеялся.

Абылкасым подался к выходу, но дружок преградил ему путь.

– Сядь, говорю! Есть разговор! – Кладовщик взял его за плечи и усадил на пшеницу.

– Теперь слушай! Я кладовщик. Так? Что хочу, то и делаю. Так? – Сапаркул немного подумал. – Дома у тебя много зерна?

– Есть немного... А что?..

– Так, ничего. Сколько у тебя зерна?

– Есть ячмень, что осенью получил на трудодни, зиму как-нибудь перебьюсь, – ответил сторож.

– Перебьешься? Пока будешь перебиваться – с голоду опухнешь. Скажи, сколько лет уже носишь этот китель с плеча дохлого фрица? – спросил Сапаркул.

– Не помню. Я купил его у одного фронтовика, – робко ответил Абылкасым.

– Возьми вот этот мешок, продай. Ты еще джигит. Ты должен ходить франтом в скрипучих хромовых сапогах. А ты как нищий ходишь, в лохмотьях.

– Да нет. Не надо мне... Я как-нибудь сам, – начал было Абылкасым.

– Давай, много не болтай! Бери этот мешок, и мы сейчас сами подвезем тебе на санях! – отрезал Сапаркул.

– Да зачем мне? Детей у меня нет. Стариков тоже, обойдусь. Хватит того, что заработал, – возразил сторож.

– Да ты, оказывается, совсем болван! Хватит, говоришь? Это тебе хватит, а другим-то не хватит. Вот уж сколько лет как не ели хлеба досыта! Верно? Сам видишь, как живет народ. Проклятая война! Так? Вчера активисты поговорили между собой. Только ты молчи, но болтай. В нашем аиле нет чужих, все родные, и ты нам стал братом. На складе было немного неоприходованного зерна, вот мы и решили поделить его между собой. Если будем брать днем, донесут, увидят чужие, донесут, а там гляди – появится уполномоченный. Говорят, он проверяет соседний аил. Все уже забрали свою долю. Так? Один ты остался. А так как ты хромой, твою долю решили отвезти к тебе домой. Не веришь – спроси у ревизора.– Сапаркул подмигнул «ревизору».– Он тоже свой человек. Так? Понял?

– Понял, но, может, я не буду брать, отдайте дяде Монколою, у него детей много...

– Ты что, боишься? Хочешь оторваться от парода? Не выйдет, дорогой! А бояться тоже нечего! Народное надо отдать народу. Так? Мы же колхоз, а это значит, что все это наше. Стало быть, сами знаем, как распоряжаться народным добром.

– Я понимаю, но, может...

– Я понял! – оборвал его Сапаркул. – Хочешь остаться в стороне и предать всех! Так?

– Да нет... просто я...

Абылкасым не заметил, как «ревизор» поднял с пола железный брус и как Сапаркул мигнул, чтобы тот не торопился.

– Если что случится, я ответственный. Ключи у меня, спросят – не отказывайся, скажи, что я дал тебе мешок пшеницы. Вот бумага, распишись,– Сапаркул достал измятый листок бумаги, написал: «Абылкасым – один центнер пшеницы».– Давай расписывайся. Вот смотри, и я и ревизор распишемся.

Абылкасыму казалось, что в действиях Сапаркула и его доводах нет ничего предосудительного. Кладовщик был человек грамотный, говорить и убеждать тоже умел. В душе сторож все же ощущал какую-то смутную настороженность, но, когда тот предложил расписаться, он заколебался.

– Давай, друг, не тяни, мы замерзли. Распишись и забирай свою пшеницу. Джигит никогда не должен сомневаться, – заторопил «ревизор».

Абылкасым послюнявил химический карандаш и крупными буквами вывел свое имя.

– Ну вот, теперь ты включен в список. Теперь, если даже не возьмешь, будет считаться, что ты взял. Так? Понял, да? А теперь давай!

Не успел Абылкасым промолвить слово, как те двое подняли мешок, положили на сани, где было около десятка таких же мешков.

– Сейчас и дяде Монколою отвезем мешок, нет, два мешка, у него детей много... – сказал «ревизор».

– Давай выходи! Закрою склад! – заторопил Сапаркул.

Сторож вышел из склада. Кладовщик повесил замок. Сани отъехали. Когда Абылкасым пришел домой, у ворот его лежал мешок с зерном.

«Если актив колхоза решил раздать зерно голодным колхозникам, значит, Сапаркул прав. Я расписался на бумаге. Значит, все законно. Если продать весь мешок – будет много денег. Куплю сыну Асипы одежду. Пусть сиротка порадуется перед Новым годом»,– решил Абыл-касым и затащил мешок в дом.

Новый день начался обычно. Едва рассвело, пришел Сапаркул и открыл склад, словно ночью ничего не случилось. Никто не спешил на мельницу, никто не ехал на базар. Казалось, весь аил строго хранит тайну.

– Эй, сынок, иди сюда, – позвал сторож, увидев сына Асипы.

– Что делает мама?

– Ничего... – ответил мальчик.

– А куда идешь?

– К тете Батмакан попросить муки для лапши...

– А почему в худых ботинках ходишь по снегу?

– У меня сапог нет. Мама ругается, говорит, не ходи на улицу, будешь кашлять.

– Э-э, ну понятно,– как бы обрадовался Абылкасым. Когда мальчик ушел, он поднял хворостинку, снял мерку с его следа и направился к Митьке-сапожнику. Так аильчане звали Дмитрия Шестопала, который с самого детства жил здесь, прекрасно знал киргизский язык и все местные обычаи. Дети его – русоволосые, с веснушчатыми носами – учились в киргизской школе. Сапожничье дело он унаследовал от своего отца, а тот от своего. Шестопалы жили здесь около ста лет и славились своим мастерством на всю долину.

– Митька, сшей мне сапоги, – сказал Абылкасым, войдя в его белую хату.

– Какой размер? – спросил Шестопал, продевая суровую нитку через ушко цыганской иглы.

– Не мне, мальчику. Подошву ставь кожаную, голенища выкрой не хромовые, а из свиной кожи... чтоб долго носить,– уточнил Абылкасым и отдал сапожнику хворостинку.

– Четыре пуда пшеницы! – оценил объем работы Митька и приложил хворостинку к колодке.

– Давай! Только ты побыстрей. У ребенка ноги мерзнут, не может на улицу выходить.

– У тебя что, ребенок завелся? – спросил тот удивленно.

– Да... Э-э... нет... племянник... Хочу сделать подарок к Новому году.

– На следующей неделе тащи четыре пуда и заберешь сапожки,– пообещал мастер.

И действительно, через неделю сапожник приехал на санях, запряженных ослом. Он развернул мешок – в них были великолепные сапожки.

– И-и-эх! Только для танцев – гопака плясать,– сказал сапожник, пощелкав по подошве. Абылкасым взял в руки сапоги.

– Ну, как? – Дмитрий нетерпеливо ждал похвалы.

– Хороши! – сказал Абылкасым.

– Подошва что надо, – толстая, спиртованная, голенища сверкают, как лакировочки, – сказал Митька. – Только давай скорей плату, а то вон детишки зубы на полку положили.

– Вот тебе еще полпуда за качество! – сказал сторож.

Хлопнули по рукам. Митька пересыпал пшеницу в свои мешок и отправился па мельницу.

Абылкасым долго вертел сапоги в руках, любовался ими, поставил на стол, и восхищенно смотрел на них, и сам себе казался очень добрым и красивым. Он хотел тут же позвать мальчика и надеть сапоги, но вспомнил, что скоро Новый год, и решил преподнести их к празднику, завернул сапоги в полотенце, спрятал в сундук. Потом несколько раз доставал их и вертел в руках, сам подбил железные набойки, прошил голенища двойным швом.

Вскоре по аилу пополз слух о том, что из района приехала комиссия, проверять колхозные дела. Абылкасым не придал этим разговорам особого значения – мало ли бывает всяких проверок, на то и начальство, чтобы проверять.

Но однажды вечером в дом Абылкасыма вошли председатель колхоза Тайлапов, два незнакомца и Сапаркул.

– Ну-ка, дорогой, покажи свой дом. Ходят тут всякие слухи... – сказал Тайлаков.

Один из пришедших сел за стол и разложил бумаги.

– Говорят, на днях Митрий сшил тебе сапоги, и ты отвалил ему четыре с половиной пуда пшеницы? Это правда? – спросил Тайлаков.

– Правда, – ответил Абылкасым.

– Та-ак. Покажи-ка нам свои сапожки? – попросил Тайлаков.

Когда Абылкасым достал из сундука сапоги, все переглянулись.

– Это же детские сапоги! Зачем они тебе?.. – спросил Тайлаков.

– Нужны были... – ответил Абылкасым.

– Продать хотел? – спросил Сапаркул.

– Да нет. Тут... У моего племянника есть сын... Вот ему и купил.

– Чего врешь-то? Откуда у тебя племянник? Ты же круглый сирота. Чужой в аиле! – едко сказал Сапаркул.

Абылкасыму показалось, что его оглушили чем-то тяжелым.

– Мы сами разберемся, товарищ Сапаркул... Скажите, гражданин Абылкасым, за сапоги-то какой пшеницей заплачено? – спросил один из незнакомцев.

– Своей пшеницей,– ответил еле слышно Абылкасым.

– От той пшеницы осталось еще?

– Осталось... почти половина, – не своим голосом промямлил Абылкасым. Ему показалось, что все его внутренности оторвались от тела и рухнули на землю.

Он достал из угла мешок с оставшейся пшеницей. Все переглянулись. Сапаркул засуетился:

– Вот, товарищ начальник. Видите, та самая пшеница. Возьмите на анализ, если не верите. Та самая, кубанская, семенная!..

– А еще есть? – спокойно спросил незнакомец, набрав горсть зерна.

– Нет... больше нет. Есть немного ячменя, – ответил Абылкасым, немного придя в себя.

– Другого погреба нет? – спросил председатель колхоза.

– Нет...

Но пришедшие все же осмотрели дом, двор и сарай.

– Вы инвалид? – спросил один из незнакомцев.

– Наверно, так,– ответил Абылкасым.

– Какой группы? – спросил другой.

– Не знаю. К врачам не обращался...

– Распишитесь на этой бумаге. Возьмем вашу пшеницу на анализ. Запомните: выезжать куда-либо из аила запрещено. На работу не ходите. Не подчинитесь, примем другие меры, арестуем. Остальное расскажете следователю, – жестко сказал незнакомец, который сидел с бумагами.

Абылкасым расписался на бумаге. Пришедшие забрали мешок, сапоги и ушли.

Сначала Абылкасым, кажется, не совсем понял, что произошло, хотя почувствовал, что творится нечто страшное. Но когда он вышел на улицу, сразу прозрел, словно с него сняли темные очки. Во дворе было полно людей, все о чем-то спорили, шумели. При появлении Абылкасыма все смолкли, уставились на него, как будто он появился перед ними голый или, по крайней мере, весь в крови.

Впереди стоял дядя Монколой. В прошлом году он бесплатно дал Абылкасыму два бревна, чтобы тот починил себе крышу. Сейчас этот добрый дядька смотрел на него так, словно готов был разворотить и унести свои бревна. Рядом стояла тетушка Бюбюш, она каждый день доила корову Абылкасыма. Вон Джумалы – прошлой весной он помог Абылкасыму выстроить сарай. Он тоже стоял очень хмурый, качал головой и укоризненно чмокал языком. Даже маленький Джакен, иногда приносивший воду, поднял камень, готовый швырнуть его в Абылкасыма. Все молчали.

«Родимые, я не виноват, меня одурачили!» – хотел крикнуть Абылкасым и шагнул вперед, но горло сдавил спазм. Проглотив слюну, он без всякой нужды снял шапку, надел снова и опять снял ее. Люди молчали. Абылкасым, сильно хромая, вошел в дом.

– Негодяй! – крикнул кто-то.

Народ зашумел:

– Один как перст, зачем ему богатство, господи?!

– Он с кем-нибудь в паре, он не один!

– Чтоб он сдох, хромоногий! А я еще жалела его, помогала, одежду ему штопала, ох, негодяй!

– Нашли кому доверить склад!

– Как у него рука поднялась на семенное зерно?

– Э-э, бедняга! Это все война. Иначе не стал бы воровать!

– При чем тут война? В первую очередь он человек! Где его совесть?

– Он хотел, чтобы все мы погибли с голоду!

– Пусть его покарает дух бабушки Зыяды.

– Даже не покраснеет, не попросит прощения! Слышавший все это Абылкасым выбежал из дому:

– Родные, я!..

– Заткнись, ублюдок!

– Пусть аллах покарает тебя!

– Гада пригрели в своем аиле!

– Постойте, пусть скажет!

– Я... меня! Я не хотел! Я...

– Понятно! Зернышки сами приползли в твой погреб!

В толпе захохотали.

– Нет! Я подписал бумагу!

– О какой бумаге он говорит?!

– Заговаривается от страха!

– Да я...

– Бейте вора! – завопил кто-то в толпе. Несколько камней ударилось в дверь, со звоном разлетелись оконные стекла. Абылкасым забежал в дом и закрылся на крючок. Люди долго стояли во дворе, шумели, проклинали вора.

– Ну, будет вам, расходитесь! Завтра следователь сам проверит. Устраивать самосуд никто не имеет права, – послышался глухой голос председателя Тайлакова.

Еще два стекла разбились вдребезги. В дом ворвался мороз. Постепенно говор утих, и наступила тишина.

Абылкасым долго сидел посреди комнаты и плакал. Может быть, впервые с того дня, как умерла старая Зыяда. Перед ним, как разрытая могила, зиял погреб, у стены валялись разбросанные одеяла, сундук был раскрыт, в разбитое окно дул ветер. Наконец он пробормотал:

– Да, да! – словно принял какое-то важное решение. Он вышел из дома, не прикрыв дверь, в сарае взял веревку, подошел к большому дереву, что росло во дворе. Это был раскидистый карагач, который почему-то всегда напоминал ему старую Зыяду. Две большие ветки были похожи на ее распростертые добрые шершавые, обветренные руки, да и сама кора так же, как лицо старой Зыяды, была иссечена морщинами. «Да, да... Пусть все видят... все»,– Абылкасым захромал к дому, решил написать предсмертное письмо.

– Кому писать? – бормотал он. – Всему аилу? Председателю Тайлакову? Сапаркулу? Может, тем двум холеным незнакомцам?

Он зажег лампу, нашел клочок бумаги, огрызок химического карандаша и почему-то вывел:

«Асипа. Я не подлец. Твои серебряные пуговицы я не брал. Перед богом, перед смертью клянусь тебе. Меня обманули и толкнули в грязь. Я не могу защитить свою честь. Хватит! Если через год в этот день помянешь меня и попросишь прочесть молитву, буду благодарен тебе на том свете. Сыну твоему к Новому году я приготовил подарок, но мне не суждено было отдать его. Прощай! Будь счастлива!»

Абылкасым кончил писать и долго смотрел на маленький листок. Потом почему-то вычеркнул слова о новогоднем подарке и начал переписывать письмо заново. В дверь постучали.

Абылкасым вздрогнул, встал, подошел к двери.

– Кто там? – спросил оп после некоторого молчания.

– Открой, Абыке, я!

– Кто ты?

– Ч-ш-ш, не кричи! Я, Сапаркул.

– Чего тебе надо? Может, пришел за моей душой? – со злостью спросил Абыке.

– Не кричи, надо поговорить, – глухо отозвался тот.

Абылкасым решил, что Сапаркул пришел сказать, что произошло недоразумение. Вывернул побольше фитиль лампы, открыл дверь, прошел в угол и молча сел. Вошел Сапаркул.

– Есть чем закусить? – спросил он и вытащил из-за пазухи бутылку водки.

Абылкасым не сдвинулся с места. Гость сам достал из шкафа кусок хлеба, соль, две пиалы и поставил на стол.

– Давай сперва прополощем глотки! – деланно засмеялся он.

Абылкасым глядел исподлобья и молчал. Сапаркул вел себя довольно странно.

– За твое здоровье! – Кладовщик поднял пиалу, словно собирался выпить залпом, но, увидев, что тот не пьет, поставил пиалу на круглый стол.

– Что ж, не хочешь сейчас, выпьем потом, – Сапаркул вылил водку из пиалы в бутылку. – Ты, хромой, не дуйся на меня. Лучше послушай умного человека... В общем так: если скажешь, что пшеницу брали втроем, то будет групповая кража. Понял? За это дают большой срок. Так? Самое малое каждый из нас получит по десять лет! Итого тридцать! Так? Если скажешь, что был один, больше двух-трех лет не дадут. Это раз. Второе, если сяду я, ты никогда не выпутаешься. Так? Если я буду на свободе, у меня есть надежные люди, связи, они помогут освободить тебя. Долго сидеть тебе не придется. Освобожу. Понял? – спросил Сапаркул и ждал ответа.

– Где бумага? – спросил Абылкасым.

– Какая бумага? – не понял тот.

– Та, где я расписался.

– А-а, чудак, ищи ее в уборной! – нервно хихикнул Сапаркул.

У Абылкасыма чуть дрогнули губы.

– Ну, давай поднимем? – Сапаркул снова разлил водку.

Абылкасым посмотрел в угол – ружья там не было, оно лежало под лавкой.

– Ты инвалид. Так? Самое меньшее у тебя вторая группа, тебя могут и не осудить. Понял?

Абылкасым посмотрел на шкаф: где-то там лежал большой нож. Где же он?

– Хоть ты и слабак, но рассудок у тебя трезвый. Так? Взвесь все как следует. А для этого давай выпьем! Абыш, разговор пойдет легче...– Сапаркул подал пиалу.– Ну, чего нос воротишь? – засмеялся он, стараясь быть ласковым.

Абылкасым не сводил глаз с толстого деревянного крюка, заменявшего вешалку.

– Не забывай, что пшеницу нашли у тебя. У меня щепотки не было. А не пойманный – не вор. Опутать меня не сможешь – никто тебе не поверит. Так? Ну, давай, рука устала держать пиалу, выпей! – упрашивал Сапаркул.

– Про-очь! – в бешенстве заорал Абылкасым. Каким-то диким прыжком он метнулся в угол, сорвал багор, занес его над головой Сапаркула.

– Ты что, сдурел? Сдурел, что ли? – Сапаркул поднял руки, прикрывая голову, и начал пятиться к двери. – Эй-эй! Ты что?

– Про-очь! – орал Абылкасым в исступлении. Глаза его налились кровью. Он был страшен.

– Сумасшедший! Сумасшедший! Я же пришел посоветоваться с тобой. Я же пришел к тебе как к человеку.

– Про-очь! Душегуб!

– Ладно, ладно, я уйду. Ухожу, вот, вот!– Сапаркул добрался до выхода, задом открыл дверь и вывалился на улицу.

– Убью-уу!

Крюк ударился о дверь и раскололся. Абылкасым схватил обломок и начал в исступлении колотить порог, будто добивал змею.

– Про-очь! Негодяй! Прочь!

Обломок разлетелся в мелкие щепки. Абылкасым в бессилии упал на пол.

«О, справедливость! Где ты?! Где ты бродишь? Есть ты на этой земле? Или навеки схоронена под ней?» Он вдруг вспомнил предсмертные слова старухи. «О, бедная, несчастная старуха! Почему ты обманывала меня? Почему ты лгала мне, что доброе приходит к “человеку само! Почему ты запрещала мне завидовать красивым и сильным? Почему ты хотела, чтобы я не знал ничего, кроме доброго. А люди-то злые. Злые и хищные. Вот они съели меня. Съели всей хищной стаей, рвут мое слабое тело в клочья, а я не могу защищаться. Будь ты проклята, лживая старуха! За что ты уподобила меня себе, дождевому червяку, который выползает из земли лишь для того, чтобы его растоптали или склевали! О, создатель! Почему ты не убил меня в утробе матери?! Зачем ты пускаешь на свет кривых и немощных? Ведь они все здоровы и сильны, поэтому и принесли меня в жертву. Я должен душой и жизнью платить за них, за их зло, за то, что они сильные и гадкие».

Так или, вернее, примерно так думал Абылкасым, если передать, поведать последовательно его крики, мысли и чувства. Он, как рыба, хватал ртом воздух, сердце его то сжималось и замирало, то бешено колотилось. Он не помнил, сколько времени пролежал на полу, по, когда поднял голову, было уже светло. В разбитом окне свистел морозный ветер. Лампа давно погасла. Руки и ноги одеревенели от холода. За пазухой шуршало письмо Асипе. На столе стояла недопитая водка.

Он поднялся и начал разжигать огонь. В остывшей печи не было тяги, синий дым бил по глазам, руки не слушались – не гнулись окоченевшие пальцы. Он заткнул разбитое окно одеялами, подошел к столу, залпом выпил пиалу водки. Мягкое тепло разлилось по его груди. Выпил еще пиалу, она показалась горше и горячей первой. Тело размякло, слегка зашумело в голове.

«Эту водку принес подлец Сапаркул. Значит, он меня боится!» Абылкасым грохнул полупустую бутылку об печь. «А как же он бежал от меня! – Абылкасым хихикнул.– Выходит, я тоже кое-что могу. Я ведь могу смешать Сапаркула с навозом. Он у меня вот где, – захмелевший Абылкасым сжал пальцы в кулак. Тело его согрелось, в жилах заиграла кровь. Он достал из-за пазухи письмо.– Нашел кому писать! У негодяя такая же сестра. Может, она-то и научила его свалить все на меня, напомнила, как в детстве побила меня. Ворованную пшеницу, конечно, спрятали вместе. Ах, притворщица! Ведь в тот самый день, когда брали пшеницу, она посылала сына за мукой...» И вдруг его осенила еще одна догадка, он вспомнил, что именно в тот день она послала через сына миску бузы. «Точно. Мало того, что это хмельной напиток, небось подсыпала в него какого-нибудь дурману да еще наколдовала! Ловко одурачили! А разве не она обвинила тогда в воровстве пуговиц? Видать, человек не меняется до смерти. Ведь из-за нее я не стал учиться. Из-за нее я не пошел дальше пастуха, ночного сторожа... Дурак я! Вот кто! Нашел кому писать предсмертное письмо! Зачем мне вешаться? Что я, сдурел, что ли? Постойте, вы еще узнаете, кто я такой! Только вот пацана твоего жалко. Он-то ни при чем. Ну да пусть! Если их посадят в тюрьму, ребенка я заберу и выращу сам. Держитесь теперь у меня! – Абылкасым изорвал письмо в клочья и бросил в печь, бумага вспыхнула, озарив его красным, гневным пламенем.– Я отомщу за все! Одурачили меня... Теперь не миновать суда, пройдоха! Не смогу доказать твою вину, я сам покараю тебя! Пусть даже это будет стоить мне свободы и жизни!» Абылкасым достал из-под лавки охотничье ружье, из которого за десять лет ни разу не стрелял. На дне сундука нашел один патрон. Если бить с близкого расстояния, то этого будет достаточно...

Он закрыл печь, надел ушанку, затянул покрепче ремень и вышел на улицу.

В предрассветной дымке через спящий аил ковыляла одинокая хромающая фигура. Утренний мороз щипал щеки, шуба покрылась инеем, но Абылкасыму было жарко. Из раздувающихся ноздрей он выдыхал горячий воздух, ветер трепал распахнутые полы шубы. «Хотели меня уничтожить! Ничего... Я еще постою за себя! Сдохну, но правды добьюсь. Пусть я слаб, пусть не языкаст, но умру за правду!» Ему казалось, что все злое и недоброе на земле исходит от Сапаркула и его сестры. Из-за таких, как они, он остался сиротой, из-за таких, как они он родился увечным, и теперь его презирают вес, считают преступником.

Абылкасым ударом ноги открыл калитку. Выскочившая навстречу черная собака начала было лаять, но, получив пинок, с визгом убежала за дом. Он начал колотить в дверь, потом ударил плечом, крючок распрямился, так как дверь вдруг распахнулась настежь.

– Сапаркул! Пройдоха! Выходи, если ты человек! – заорал сторож.

– Что, хромой, за смертью своей пришел? – Из правой комнаты с камчой вышел Сапаркул, но, увидев ружье, опустил руку и спрятался за дверь.

– Выходи, я буду судить тебя! Я приговорил тебя к смерти! – спокойно и четко сказал сторож.

– Господи, что случилось? – из соседней комнаты выбежала Асипа в одной ночной рубашке. – Ты с ума сошел, Абылкасым.

– Да, я сошел с ума! Я дурак! Но я вам покажу всем! Скажи брату: пусть выйдет, если он не собака! – приказал он.

На крик выбежал перепуганный сын Асипы. Он обнял мать и заплакал.

– Бо-же! Да он пьян совсем! Ребенка испугал! – Асипа вцепилась в ружье.

Ребенок закричал еще сильнее.

– Оставь его, сестра. Он сдурел совсем. Он не слышит человеческих слов, – сказал Сапаркул из-за двери.

– Выходи сюда, негодяй! Я тебя продырявлю! Я поговорю с тобой на твоем родном языке, – сказал Абылкасым, наставляя ружье.

Сапаркул хлопнул дверью и выскочил на улицу. Абылкасым оттолкнул женщину, рванулся за ним.

– Убил! Убил! – завопила женщина, упав, она обхватила его ноги. – Дорогой, милый Абыке! Что случилось, скажи мне?! Скажи мне, милый Абылкасым! Пощади! Убей лучше меня!

Абылкасым, кажется, только теперь понял, кто молит о пощаде. Он тряхнул головой и ладонью провел по лицу.

– Постой, Абыке! Постой! Ребенка испугал. Зачем связался с Сапаркулом? Ведь ты старше его... Умнее... Ты же добрый! Ты добрый, хороший человек? – Асипа продолжала умолять, обняв его колени.

Ребенок всхлипывал. Абылкасым опустил ружье.

– Вот так, Абыке, так, я не ошиблась в тебе. Не надо быть таким злым. Лучше меня застрели, а брата оставь. Он зеленый совсем, его жизнь впереди. А я, несчастная, отжила свое, ни мужа, ни родителей! Никому я не нужна! А он пусть живет! Глупый совсем. Пусть поживет, поумнеет.

Ребенок, увидев, что Абылкасым успокоился, – немного притих.

– Не бойся, не бойся, сыночек. Это дядя... Дядя... Видишь, немного опьянел... Дядя хороший... Ничего не сделает, не бойся его. Помнишь, он дал тебе патроны. Он согрел тебя шубой, ты спал у него за пазухой. Помнишь? – Асипа прижала сына к груди. Тот дрожал и всхлипывал. – Ну, скажи мне, Абылкасым, что произошло? – Я ж ему родная сестра... И он ничего не говорит и ты? Что вы наделали? – Женщина мягко отняла ружье. – Зайди в комнату, объясни все.

Абылкасым притих и, как дитя, покорно пошел за ней. Ребенок перестал всхлипывать и спрятал лицо на груди матери.

– Иди, сынок, ложись. Я поговорю с дядей, не бойся, родной. Это хороший дядя. Он тебе еще даст патронов! Иди, спи...

Мальчик, настороженно оглядываясь, ушел в другую комнату.

– Хочешь джармы, Абылкасым?

Тот отрицательно покачал головой.

– Чай поставить? Выпьешь горячего чая, тебе лучше станет.

– Я не пьян, – сказал Абылкасым, стараясь не смотреть на женщину. – Просто я очень сильно разозлился.

– Зачем ты выпил? У тебя здоровье плохое...

– Выпил от злости, – сказал Абылкасым, словно просил уже прощения.

– Тебе совсем нельзя пить, загубишь себя, – в голосе женщины послышалась искренняя забота.

Он поднял голову. Она стояла в легкой, почти прозрачной рубашке, прижав руки к груди, волосы были распущены. А глаза... глаза ее были добрые и доверчивые. Нет, такие глаза не могут ни притворяться, ни обманывать. Абылкасым отвернулся.

– Твой брат со своим дружком толкнули меня в пропасть... Никто мне не верит. Нынче ночью я хотел убить себя, – Абылкасым ладонью вытер слезы.– Я написал тебе письмо, а потом порвал.

– Мне? Какое письмо? – удивилась женщина. Абылкасым понял, что сказал то, чего не следовало бы говорить, но теперь уже было поздно.

– Написал, что ты виновата во всем. О пуговице твоей написал...

Женщина опустила глаза, видимо, вспомнила случай из далекого детства.

– Ночью твой брат заставил меня взять вину на себя! Я чуть не убил его. – Голос Абылкасыма становился все тверже. – Скажи, до каких пор будете издеваться надо мной? Я ведь тоже человек! Я тоже хочу жить. Для того ли я родился, чтобы каждая дворняжка кусала меня?

Асипа смотрела на него удивленно. Абылкасым, тот самый Абылкасым, который получал тумаки от девчонок и мальчишек,– вечное посмешище аильчан, вдруг заговорил о чести и гордости! Женщина только теперь заметила, что стоит перед ним, мужчиной, в одной нижней рубашке. Она смутилась, схватила старый чапан, набросила на плечи и запахнулась. Заметив это, Абылкасым почувствовал себя еще увереннее.

– Я взял пшеницу, виноват, но за правду буду стоять до смерти. Расскажу суду все. Я отомщу за свою опозоренную честь.

Абылкасым увидел, что женщина плачет, и замолк.

– О несчастная моя голова! Опять беда! Держалась за единственного брата! Что теперь будет? Откуда взялась эта злосчастная пшеница! Неужто мы с сыном останемся теперь совсем одни? – запричитала она, обливаясь слезами.

Услышав плач матери, вышел Нурлан.

– О, сиротка моя, теперь ты лишишься единственного дяди! – плакала она.

Абылкасым растерялся. Уж он-то знал, что такое сиротство и каково человеку, когда он остается в доме один.

– О господи, апаке! В какой черный день ты родила меня? Даже могила не берет меня... Почему ты не забрала меня в землю?

Абылкасым надел свою драную ушанку, потом снял ее, снова надел и потоптался на месте.

– Ну, будет... будет...– пробормотал он, взял ружье и пошел к выходу.

Женщина даже не заметила, что он ушел.

Аил просыпался, кое-где из труб уже курился голубой дымок, в морозном тумане тут и там мелькали фигуры людей.

Куда делась злость Абылкасыма, он протрезвел совсем, и гнев его угас так же, как в степи под струями внезапного ливня гаснет пылающий костер. В ушах его звучал плач женщины. Кто знал, что этот гадкий Сапаркул так дорог ей!..

Как только ушел Абылкасым, в дом ворвался Сапаркул с приятелями. У двоих были дубинки, третий держал ружье.

– Где хромой? – сквозь зубы спросил Сапаркул.

– Не знаю, ушел... – ответила Асипа.

– Он не тронул вас, сестра? – спросил один из дружков.

– Нет, разве он посмеет? – отозвалась Асипа, вытирая слезы. В голосе прозвучала едва уловимая теплота. Но никто из пришедших не заметил этого.

***

Вскоре по всей долине прошли слухи о том, что из района приехал следователь, который будет допрашивать хромого Абылкасыма (в аиле был еще один Абылкасым), а кладовщик Сапаркул сбежал. А через день заговорили о том, что сторож во всем признался. Оказалось, что пшеницу он брал один. Сапаркул нашелся, никуда он не бежал, три дня беспробудно пил и жил у молодой вдовушки Майраш. Дело сторожа Абылкасыма передали в суд. Из района приехал милиционер.

Когда он повел арестованного, все аильчане – и стар и млад – высыпали из домов и молча смотрели на преступника. Его следы отпечатывались на свежем снегу, след одной ноги ложился прямо, а другой – в сторону. Когда дошли до дома Асипы, он гордо поднял голову и едва заметно улыбнулся. Но Асипы не было видно. Арестованный замедлил шаг.

– Останавливаться нельзя,– поторопил милиционер. Абылкасым еще раз взглянул на окна и захромал дальше. Они вышли из аила, пошли мимо старого кладбища, мимо старого мавзолея. Сверху донизу зияла трещина. На стрельчатой макушке примостилась белобокая сорока.

– Дайте мне ваш курджун, – сказал милиционер.

– Спасибо, дорогой, как-нибудь сам...

– В таком случае пойдемте быстрее, там, на шоссе, ждет машина. Не могли проехать по вашей дороге, – сказал милиционер.

Абылкасым отдал курджун.

– На сколько лет меня посадят? – спросил Абылкасым.

– Сколько заработал, столько и дадут.

Дальше шагали молча.

Вдали, па шоссе, показалась машина.

– Наверно, к вам? – сказал милиционер, оглянувшись.

Со стороны аила бежала женщина, Абылкасым покачал головой. Кто мог за ним бежать? Но женщина махала рукой. Это была Асипа. Она подбежала и долго не могла вымолвить слова. Милиционер отошел в сторону.

– Абыке... – задыхаясь, сказала Асипа, – вот... возьми на дорогу. – Она протянула узелок.

Абылкасыму вдруг захотелось погладить ее волосы и найти такие слова, какие никто никогда не говорил. Но рука не поднялась, а слов он не нашел. К горлу подкатил комок, навернулись слезы. Даже поблагодарить забыл. Подошел милиционер, пощупал узелок:

– Что здесь?

– Табак. Немного слоенки, – сказала женщина. Милиционер вернул узелок арестованному.

– Спасибо, братишка, я не забуду твою доброту, – сказал Абылкасым.

Из машины, стоявшей на шоссе, вышел человек в синей шинели и направился к ним.

– Старший идет, – сказал милиционер.

– Спасибо тебе, Асипа. Спасибо, что поняла меня. – Абылкасым хотел улыбнуться, но к горлу подкатил комок и получилась гримаса. Он сжал ладонь женщины, отпустил и захромал за милиционером... Асипа стояла, прижав руки к груди, и смотрела ему вслед.

– Жена? – спросил милиционер.

Абылкасым отрицательно покачал головой.

– Ну, понятно,– многозначительно подмигнул милиционер. – Только долго ей придется ждать вас, – добавил он с сожалением.

Абылкасым ничего не ответил.

Они вышли на шоссе, подошли к машине. Там были два милиционера и один в гражданском. Машина тронулась.

Асипа стояла на краю аила и была похожа на одинокую березку, выросшую на опушке леса. Старая полуторка, тарахтя деревянными бортами, выехала на бугор, спустилась вниз и покатилась по дороге. Фигура женщины становилась все меньше и меньше, таяла и наконец исчезла совсем...

На суде Абылкасым признался, что зерно он брал сам, и его осудили на восемь лет с конфискацией имущества.

Сапаркулу все это показалось очень странным. Вскоре он сдал склад и перешел работать в соседний аил. Разумеется, он даже и не пытался освободить Абылкасыма, так как мог запутаться сам.

***

Абылкасыма по слабости здоровья освободили от тяжелой работы. Ему приходилось подметать барак, чистить картошку, топить баню. Он написал Асипе несколько писем, но ни одного не бросил в ящик. Одно казалось очень мрачным, другое плаксивым, третье слишком бодрым, словно он гордился совершенным поступком. Он же не хотел вызвать у женщины ни жалости, ни сострадания, ни похвалы. Ему впервые в жизни хотелось высказать живому человеку все, о чем он думал все эти годы, чем жил, Абылкасым писал, обдумывая каждое слово, и потом перечитывал, рвал в клочья, садился за новое письмо. Но наконец, он написал письмо, которое все же опустил в ящик.

«Дорогая Асипа, как здоровье? Как сын, здоров ли он? Живу неплохо. Не голодаю, не мерзну, разве только угнетает меня то, что нахожусь не где-нибудь, а здесь, да очень тоскую по родному аилу. Может, ты и не ждала от меня писем, но увидимся ли с тобой еще? Я хочу рассказать тебе все. До этой проклятой истории я не мог подойти к тебе, не мог поговорить откровенно. Асипа! Может быть, на моем месте другой бы давно ушел из жизни, но я живу. В жизни своей я ничего не совершил. На великие подвиги не гожусь. Учебой ничего не добился. Семьи нет. Добра не накопил – да и зачем оно мне? Я не смог выйти на большую дорогу. Хромал узенькой тропкой. Помнишь? В детстве у тебя пропали серебряные пуговицы. Я их не брал, но мне никто не поверил. Это очень потрясло мою душу. Я возненавидел тебя. Но после, через много лет, когда встретил тебя в ту вьюжную ночь с замерзающим сыном, мое сердце словно сорвалось с места. Может, в меня проникло тепло дыхания твоего замерзшего ребенка, которого я донес до дому, спрятав у себя на груди? Я знал, что между нами ничего быть не может, ты красивая, а кто я? Я мечтал о том, чтобы сделать для тебя что-нибудь хорошее. А потом произошла эта история. Твой брат толкнул меня в яму... Оклеветал. Это случилось второй раз в моей жизни. Я всегда любил людей и верил им. Моя бедная мать всегда говорила, что бог сам накажет виновного и оправдает честного. Но я понял, что на небе нет никакого бога, а на земле человек сам себе бог и за себя надо драться. Потому я пришел тогда к вам с ружьем. Прости, что был груб с тобой, недаром говорят, что от гнева слепнут глаза. Но я ни о чем не жалею. Мечта моя сбылась. Я сделал для тебя все, что мог. Теперь могу умереть со спокойной душой. Если когда-нибудь услышишь обо мне плохую весть и на глаза твои навернутся слезы, другой награды мне не нужно... Спасибо тебе за табак и за мясо, которое ты прислала сюда. Когда курю этот табак, чувствую запах сухого курая, которым по вечерам топят печи в нашем аиле. Жаль, что ты ни строчки не написала. Но имею ли я право спрашивать об этом?

Желающий тебе здоровья и благополучия Абылкасым».

О последних событиях Абылкасым узнал много лет спустя...

Асипа никому не показывала этого письма, она не знала, как быть и что делать. Только теперь, кажется, она поняла все, что произошло. Ибо раньше она думала, да и брат обрисовал все в таком свете, будто Абылкасым взял всю вину на себя лишь по той причине, чтобы его преступление не квалифицировалось как групповая кража. И не случись эта история, может, Абылкасым навсегда остался бы в ее глазах слабым, беспомощным существом, к которому не может быть иного чувства, кроме сострадания. Но теперь, когда она узнала об истинных мотивах его «признания», перед нею предстал совсем другой человек. На такое способен лишь тот, у кого большое, нежное сердце и чистые руки. Она верила, что брат не умышленно навел на Абылкасыма беду, он, конечно, не подозревал, что возмездие будет столь легким для него и столь жестоким для другого. Асипа ждала, что Сапаркул придет с повинной и спасет убогого и беззащитного человека, или, по крайней мере, каким-то образом облегчит его участь. Однако шло время, а брата все не было. Никто толк
ом не знал, где он и чем занимается. Говорили, что он приходит ночевать к вдове Майраш и что одел ее с ног до головы – видимо, украденную пшеницу он израсходовал на нее. Пошли слухи, что Майраш беременна от Сапаркула.

Пришла осень. Убрали хлеб. Настала пора, когда, как говорят в городе, у белого верблюда от сытости трещит живот. Старик Монколой женил своего младшего сына и закатил свадебный той. Асипа, как одна из близких родственниц, с утра помогала готовить достархан с угоще-ниями, а к вечеру, когда начал собираться народ, ушла к себе домой. Вдруг открылась дверь, и на пороге появился Сапаркул. Он был немного навеселе, в новом офицерском кителе без погон и в новых хромовых сапогах.

– Я думал, ты пошла на свадьбу, – сказал он. Поднял на руки племянника, поцеловал и опустил на пол.

– Там весь аил, – глухо отозвалась сестра.

– Ну и что? – насторожился Сапаркул.

– А как я буду смотреть людям в глаза? – с горечью спросила сестра.

Сапаркул ничего не ответил и скрылся в своей комнате. Он снял свои сапоги и швырнул в угол, лег па кровать, не раздеваясь. Долго ворочался, никак не мог заснуть, наконец встал и вошел в комнату Асипы. Сестра чинила брюки сына, глаза ее опухли, видимо, она плакала. Сапаркул стоял и молчал. Она не поднимала головы.

– Его бы все равно посадили. У него же нашли пшеницу... – сказал Сапаркул, словно оправдываясь.

– Это я знаю, – сказала Сестра.

– Я не подумал, что его осудят на столько, один знакомый милиционер сказал, что ему больше двух лет не дадут.

Асипа молчала.

– Я бы восполнил недостачу. Но ревизия приехала неожиданно... Не могу же я добровольно идти в тюрьму. А спасти его я не в силах, сам попадусь. Кто тогда будет кормить тебя с сыном?

Асипа укололась иглой. На указательном пальце выступила кровь.

– Как-нибудь продержались бы. Аильчане не дадут нам умереть с голоду, – сказала она.

– Так что же ты предлагаешь?! – почти в ужасе спросил Сапаркул.

– Делай так, как велит твоя совесть, – жестко ответила сестра.

– Неужто этот кривой бродяга тебе дороже родного брата?

– Не дороже. Но он человек, – тихо ответила сестра.

– Ах да! Правильно! Он человек! А я, выходит, не человек? У меня ребенок вот-вот родится! – истерически выкрикнул Сапаркул.– Все вы пропадете без меня!

– А я больше не могу так... Ты рад, что спасен, тот – горд, что совершил геройство, а люди-то ничего не знают. Одна я знаю все и мучаюсь больше всех. Выйду на улицу, кажется, все смотрят на меня, шепчутся, пальцем показывают на наш дом. Лучше бы я сама села в тюрьму и отсидела там все восемь лет...

– Что ж... в таком случае иди расскажи все прокурору! Пусть заберут меня. Только не думай, что его тут же выпустят. Он тоже влип по уши,– Сапаркул снял со стула свой новый китель и хлопнул дверью...

***

Асипа прождала брата до утра. Ей все казалось, что вот-вот вернется, расскажет о своем решении или, во всяком случае, найдет какие-то более веские доводы, оправдывающие его поведение, и хоть немного рассеет ее тревогу. Она никогда не видела брата таким грубым и дерзким. Но он не пришел. Его не было и в следующие дни, будто он с головой провалился в сугроб. Ждать стало невыносимо, и вот однажды ночью она вынуждена была пойти к Майраш.

В доме было темно. Асипа осторожно постучала в окно.

– Кто пришел? – старческим голосом спросил Садыбакас, свекор Майраш.

– Мне нужна Майраш, – робко отозвалась Асипа. Старик долго возился, кряхтел, открыл дверь в другую комнату и осторожно позвал сноху. Он звал ее так тихо, словно боялся разбудить се.

– Чего вам? – сонно спросила Майраш.

– Прости меня, доченька, но к тебе пришли, – виновато сказал старик.

– Кто пришел, Сапаркул? – встрепенулась женщина.

– Нет. Сестра его, – виновато ответил старик.

– Чего ей нужно? – грубо спросила Майраш.

– Не знаю, стоит под окном в одном платье...

– Гоните ее к черту! – приказала Майраш.

– Ты бы подошла к ней, может, случилось что, – робко предложил старик.

– Чего вам нужно от меня? – Майраш подошла к окну.

Асипа немного растерялась, но взяла себя в руки.

– Ты прости меня, дорогая, но я пришла узнать, может, ты знаешь, где сейчас мой брат?– тихо спросила она, чтобы не слышал свекор.

– Откуда мне знать, где ваш брат? Если бы знала, давно бы поцарапала ему лицо! – громко ответила Майраш.

– Тише ты, свекор услышит. Пожилой человек все-таки, – тихо сказала Асипа.

– Пусть слышит! Ваш братец сделал все, чтобы опозорить меня на весь мир, и сбежал. А я как дура поверила ему, ходила перед всем аилом с пузом! Я проклинаю весь ваш подлый род! Проклинаю! Ненавижу-у! – завопила Майраш почти в истерике.

В глубине комнаты показался нелепый силуэт старика.

– Ай, ай, доченька, успокойся. Будет тебе. Простудишься. Иди ложись, я сам поговорю, с ней. Она-то не виновата здесь,– спокойно сказал старик.

– Не хочу ничего. Все вы подлые! Все! Все до единого! И ты тоже с ними заодно! Почему не отпустил меня домой, когда он умер? Зачем меня держишь тут? Разве я виновата, что не успела родить тебе внука. Месяц! Всего один месяц прожила я с ним. Неделю до войны и двадцать дней после. Зачем он возвращался домой, коли суждено было ему умереть от пули Гитлера? Отпустите меня, иначе я сойду с ума! Я не могу больше носить свое горе и свой позор. Будьте прокляты все! Все! Весь ваш род! – рыдала Майраш.

Старик молча взял ее за руку и, как маленького ребенка, увел ее в другую комнату. (Старый Садыбакас потерял на фронте единственного сына, который вернулся калекой и вскоре скончался от боевых ран. Старик остался с молоденькой снохой, очень любил ее и называл дочерью. Майраш рвалась в свой аил, но старик просил не покидать его одного. «Еще одну неделю, еще один день побудь рядом, мне осталось совсем немного»,– умолял он, и глаза его слезились. Впрочем, глаза его слезились всегда, и нельзя было понять, то ли он все время плачет, то ли никогда в жизни не плакал.)

Асипа постояла немного и отошла от окна. Когда она уже подошла к своему дому, ее нагнал старик.

– Ты уж не обижайся на мою сноху, прости ее! Это ведь все, что осталось для меня. Она хорошая, смотрит за мной, как за родным. Только вот брат твой нехорошо поступил с ней. Я ведь хотел, чтобы они поженились. Делал вид, что ничего не замечаю. Думал, поженятся, будут у них дети, она останется в нашем аиле, будет приходить в мой дом, как родная.– Старик вытер ладонью слезящиеся глаза.

– Простите, ата, я не хотела вас огорчить, – еле слышно прошептала Асипа и быстро ушла в дом.

После встречи с Майраш и ее престарелым свекром Асипа вовсе лишилась сна и покоя, никак не могла примириться с тем, что ее родной брат, которого пеленали в той же люльке, в которой выросла она, вскормленный той же материнской грудью, которую сосала она, стал подлым и трусливым человеком. Она хотела убедить себя в том, что он просто испугался или ошибся по молодости лет и сам еще до конца не понял, в каком качестве выставил себя в глазах других, и надеялась, что в конце концов он осознает все это, придет сам и сделает так, как поступил бы на его месте честный человек. Но время шло, а его все не было. И чем дальше шло время, тем больше зрело в ней чувство неприязни к родному брату и тем ближе и роднее становился маленький, неуклюжий, неприкаянный человек, затерявшийся где-то далеко-далеко, в суровом чужом краю. Почему добрый и честный человек должен страдать оттого лишь, что не может бороться за себя, защитить свое благородство и чистоту? А может, Абылкасым еще и не понял себя и сам не знает себе цену, а потому сам себе кажется жалким и слабым? Но когда-то ведь он должен узнать истину!

Асипа еще больше ненавидела брата, когда начинала думать о Майраш. Как он мог обмануть молодую женщину и убитого горем дряхлого старика?

И тут она поняла, что Сапаркул брал верх именно там, где слабые, где не могут дать ему отпор. А это было гнусно! А коли так, то почему черное и подлое должно брать верх над светлым, трепетным, над человеческим доверием, надеждой, даже, может быть, над глубокой и искренней любовью? Можно ли прощать такое даже самому близкому человеку? И кто будет виноват, если чистое погибнет лишь потому, что никто не подал ему руку, не помог сохранить равновесие и устоять на ногах?!

И Асипа решилась на то, чего боялась сама, хотя мысль эта возникла в ней и жила с того самого времени, как получила письмо Абылкасыма. Женщина стремилась уйти, спрятаться от этой мысли, но та преследовала ее всюду и, как июльский овод, назойливо звенела над самым ухом.

Асипа достала ученическую тетрадь в клетку, вырвала двойной лист и круглым четким почерком вывела:

«Товарищ прокурор, помогите мне вернуть брата...»

***

На рассвете к дому подъехали дрожки, в которых сидели двое.

– Я сейчас, быстро! – сказал один, вставая.

Это был Сапаркул.

Он вошел в дом, сложил свою одежду в чемодан. Зашел в другую комнату, чтобы поцеловать племянника. Сестра спала. На столе лежало письмо прокурору, он прочел его, разорвал на две части и бросил на пол. Некоторое время он стоял в нерешительности, а потом вдруг поднял обрывки письма, положил в карман, нахлобучил шапку и вышел на улицу. Видимо, он понял, что Асипа напишет другое, точно такое же... Он хорошо знал нрав своей сестры.

– Поехали! – сказал он сидящему в дрожках.

– В город?

– Нет! К Майраш!

Возница задергал вожжами, и дрожки загрохотали по пыльной улице.

Майраш, худенькая, хорошенькая, больше похожая па девочку, чем на женщину, бросилась к Сапаркулу и обняла его за шею.

– Ты пришел?! Почему так долго не приходил! А я-то, дура, ах, какая я дура... думала черт знает что! Прости, прости меня милый...– затрепетала она.

Он ничего не ответил, слегка приподнял ее и опустил на пол.

– Ты холодный...

– Мороз... – коротко объяснил он, снял шапку и тяжело опустился на табуретку.

Майраш схватила его озябшие руки и потянула к постели.

– Скоро утро, – сказал он, не поднимаясь.

– Ну и что!

– Солнце взойдет...

– Солнца боишься?

– Человек ждет на улице...

– Подождет. – Она нервными движениями начала расстегивать на нем полушубок.

Сапаркул достал из кармана письмо.

– Что это?

– Донос на меня. Я знал, что этим кончится, – сказал он мрачно.

– Потом! – Она спрятала письмо под подушку. Сапаркул посмотрел на портрет солдата, висевший на стене в бумажной раме.

– А свекор где? – спросил он.

– А ну его! Старый совсем стал. Плачет каждый день. Не уходи, говорит, от меня. Ты, говорит, у меня и за сына, и за внука. Вчера ушел в больницу. Наверно, положили его. Ну что ты стоишь, как тополь? – Она сильно потянула его к себе. Он поднялся и подошел к окну. Возница топтался около дрожек, похлопывая рукавицами.

Майраш хмыкнула и надула губы.

– Ты прочти письмо, – сказал он.

– Ах, отстань! – Женщина сунула руку под подушку, вытащила письмо и швырнула его на пол.

– Ложись в постель. Тебе нельзя простужаться, – сказал он.

– Уже можно! – дерзко ответила она. Он глянул на нее с ног до головы и только теперь за-метил, что она вновь стала стройной и изящной.

– Что ты наделала, сумасшедшая? – спросил он, схватив ее за худенькие плечи.

– Ничего. Не надо было исчезать, – сказала она холодно, сняла с плеч его руки и отвернулась.

Сапаркул взял письмо, застегнул полушубок, нахлобучил шапку и вышел. Услышав, как хлопнула дверь, Майраш в одной рубашке бросилась за ним, догнала и схватила за подол.

– Нет! Не пущу! Побаловался, опозорил па весь аил, а теперь прощай, да?! – закричала она.

– Да... – сказал он, слегка оттолкнул ее и ушел.

– Поехали! – приказал он вознице.

– В город? – спросил тот.

– Нет. К прокурору, – ответил Сапаркул.

– Зачем? – изумился возница.

– На суде все узнаешь, – спокойно сказал Сапаркул.

***

Вскоре дело Абылкасыма было пересмотрено. Сапаркулу не стоило особого труда доказать свою вину.

Глубокой ночью маршрутный автобус из Фрунзе на минуту притормозил у обочины шоссе. Из машины вышел человек с маленьким узелком и захромал по проселочной дороге к аилу, который чернел в стороне. Человек дошел до старого кладбища и остановился.

Мавзолей был обнесен деревянным забором, на калитке висел замок. Абылкасым зажег спичку и с удивлением прочел надпись на дощечке: «Памятник древности. Вход воспрещен. Охраняется государством». Абылкасым долго стоял у старого мавзолея... Затем привычной дорогой поднялся к аилу. На участке, где стоял его дом, качалась кукуруза, словно здесь никогда и никто не жил. Только большое дерево напоминало о многом. Оно ласково рас-кинуло ветки, как будто хотело обнять возвратившегося блудного сына. Абылкасым подошел к старому карагачу, прижался щекой к его шершавой груди. «Ты ждала меня, мать?» – спросил Абылкасым. В ответ, как тысяча бубенчиков, зазвенели листья.

Абылкасым не заметил, как дошел до дома Асипы. Здесь мало что изменилось, разве калитка чуть покривилась. Значит, нет мужского глаза. Окна были темные. Он закрыл глаза, и окна оказались светлыми. Абылкасым стремился в этот дом давно... Может, всю жизнь. А когда дошел наконец, почему-то растерялся. Руки тряслись. К горлу подкатил комок. Он постучал.

– Кто там? – спросил женский голос.

Абылкасым оцепенел.

Дверь открылась. Как молния, сверкнула электрическая лампа. Женщина и мальчик увидели на пороге смущенного, улыбающегося человека...

– Это я... – сказал он.

***

...Абылкасым, сидевший один в ночной школе, поднял голову. Огонь в печи затухал. Он подбросил дров, закрыл школу и вышел на улицу. Огромными хлопьями падал снег. В окне дома, что расположен напротив школы, горел свет. Он пошел к нему, оставляя на белом рыхлом снегу неровные следы.

1964 г.

© Мар Байджиев, 1964

СКАЧАТЬ всю книгу «Рассказы и повести» в формате PDF